— Значит, эту леди ты имел в виду? — в негодовании воскликнул Торнтон. — Мог бы и по имени назвать.
— И тогда, возможно, вы отозвались бы о ней более вежливо.
— Разумеется, ты передал мисс Хейл мои слова.
— Конечно передал. Во всяком случае, думаю, что передал. И добавил, чтобы она больше не вмешивалась в ваши дела.
— Чьи это дети — твои? — решил сменить тему Торнтон, хотя уже успел узнать все, что можно.
— Чужие, но в то же время мои.
— Те самые, о которых ты говорил утром?
— И вы заметили, сэр, что это может быть как правдой, так и неправдой, хотя история кажется маловероятной. Видите, я ничего не забыл, — с плохо скрытой обидой ответил Хиггинс.
Торнтон немного помолчал, а затем произнес:
— Я тоже все помню, а теперь еще и понимаю, что говорил о детях совсем не так, как следовало, потому что не поверил тебе. Признаюсь: несколько странно, что ты заботишься о детях человека, который так поступил с тобой. Но, как выяснилось, ты сказал правду, так что прощу прощения.
Хиггинс не обернулся и не ответил немедленно, но когда заговорил, голос зазвучал мягче, хотя слова оказались не самыми приятными.
— Не ваше дело, что произошло между Бучером и мной. Теперь он мертв, а я глубоко сожалею. Этого достаточно.
— Верно. А теперь скажи: ты по-прежнему хочешь у меня работать? Я пришел сказать, что готов тебя взять.
Упрямство Хиггинса дрогнуло, но устояло. Он молчал, но и Торнтон не собирался предлагать дважды. Посмотрев на детей, Николас вздохнул и наконец сдался.
— Помнится, вы назвали меня нахальным смутьяном, и в некотором роде это правда: бывало я позволял себе и выпить и подебоширить. Ну а я говорил, что вы тиран, бульдог и жестокий угнетатель. Все так. Но как по-вашему, сэр, ради сирот мы сможем поладить?
— Я вовсе не предлагал поладить, — не удержался от смеха Торнтон. — Однако в твоем неприглядном изложении присутствует определенный положительный момент: ни один из нас уже не сможет относиться к другому хуже, чем сейчас.
— Это правда, — задумчиво согласился Хиггинс. — С тех пор как вас увидел, я все думал, как хорошо, что вы меня не взяли: в жизни не встречал человека более неприятного, — но, возможно, суждение оказалось поспешным. А работа есть работа, поэтому, сэр, я приду. Больше того, благодарю вас и считаю себя глубоко обязанным.
Хиггинс неожиданно обернулся и, впервые прямо посмотрев на собеседника, неловко протянул руку.
— А я признателен тебе, — заключил Торнтон, крепко пожимая ему руку и возвращаясь к деловому тону. — Приходи точно к началу смены: на моей фабрике опоздания не допускаются, штрафы соблюдаются строго. А главное, помни: после первого же проступка уволю немедленно. Теперь положение тебе известно.
— Помнится, вы говорили о моей мудрости. Пожалуй, возьму ее с собой. Или вас больше устроит сообразительность?
— Сообразительность потребуется, чтобы заниматься своими делами и не лезть в мои.
— Здесь важно понять, где заканчиваются одни и начинаются другие.
— Твои пока еще не начались, а мои крепко стоят на ногах. Доброго дня.
Подходя к дому миссис Бучер, Торнтон увидел, как оттуда вышла Маргарет. Она его не заметила, и он несколько ярдов шел следом, восхищаясь легкой изящной походкой и высокой стройной фигурой. Внезапно на него нахлынула волна ревности. Захотелось остановить ее и выяснить, как она поведет себя теперь, когда узнает, что ему известно о других отношениях. Хотелось рассказать также — правда, этого желания Торнтон стыдился, — что оправдал ее надежды и исправил совершенную утром ошибку. Чтобы не передумать, он ускорил шаг, догнал ее и окликнул. Маргарет вздрогнула от неожиданности.
— Позвольте сообщить, мисс Хейл, во избежание очередного разочарования, что принял Хиггинса на работу.
— Рада слышать, — отозвалась она холодно.
— Он сказал, что передал вам мои слова…
— О том, что женщинам не стоит совать нос куда не следует? Конечно. Вы имели полное право выразить собственное мнение, тем более что оно совершенно справделиво. Однако, — добавила Маргарет уже гораздо эмоциональнее, — Хиггинс не передал вам всей правды.
Слово «правда» напомнило ей о собственной лжи, и она смущенно умолкла. Поначалу Торнтон не понял почему, но потом вспомнил, что и сам не признался, что был в тот вечер на станции, и тут же изменил тон разговора:
— «Всей правды»! Да кто сейчас говорит чистую правду? Начинаю терять надежду. Мисс Хейл, не желаете ли объясниться? Вы не можете не догадываться, о чем я думаю.
Маргарет молчала, раздумывая, как все объяснить, не навредив Фредерику, и Торнтон не выдержал:
— Нет, не смею продолжать расспросы, чтобы не вводить в искушение. Поверьте: ваша тайна в полной безопасности, — но позвольте заметить, что подобная неосторожность крайне опасна. Говорю исключительно как друг вашего отца. Все иные мысли и надежды погибли. Я абсолютно беспристрастен.
— Мне это известно, — как можно равнодушнее проговорила Маргарет, хотя далось ей это непросто. — Сознаю, в каком образе предстаю перед вами, но тайна не моя и любое объяснение нанесет серьезный вред другому человеку.
— Не имею ни малейшего желания вникать в чужие секреты! — вспыхнул Торнтон. — А заинтересованность в ваших действиях, готов поклясться, носит исключительно дружеский характер. То, что когда-то вас так разгневало, кануло в прошлое, поверьте.
— Да, я верю, — спокойно ответила Маргарет, постаравшись не показать, как расстроена.
— В таком случае не вижу повода продолжать совместный путь. Надеялся, что вам есть что сказать, но теперь вижу, что мы друг для друга — ничто. Если вы вполне убеждены, что нелепая страсть с моей стороны абсолютно угасла, то желаю удачного дня.
Торнтон кивнул и быстро ушел прочь.
«Ну и как все это понимать? — спросила себя Маргарет. — Почему он говорил со мной так, словно я всегда считала, что небезразлична ему? Ведь он же так не думает, не может думать. Матушка наверняка высказала ему все жестокие упреки в мой адрес. Ну да все равно… Главное — это подавить необъясимое чувство, благодаря которому я едва не предала Фредерика. И все из-за того, что хотела восстановить доброе мнение обо мне совершенно чужого человека, который только что доступно объяснил, что я ничего для него не значу. Несчастное мое сердце, наберись силы и запасись терпением! Зачем мы с тобой нужны друг другу, если впадем в отчаяние?»
В тот день необычное оживление дочери удивило и слегка встревожило мистера Хейла. Маргарет беспрестанно что-то говорила, проявляя особенно острое чувство юмора. А если в словах ее присутствовал заметный горький привкус, если от воспоминаний о Харли-стрит веяло сарказмом, отец не посмел выяснить причину скепсиса, как сделал бы в другое время, а просто радовался, что дочь наконец-то избавилась от мрачного настроения последних дней. Вечером Маргарет попросили спуститься в кухню, чтобы побеседовать с Мэри Хиггинс, а когда она вернулась, мистер Хейл заметил на щеках следы слез, однако не поверил собственным глазам, ибо дочь принесла радостное известие: Хиггинс получил работу на фабрике мистера Торнтона. И все же настроение Маргарет заметно изменилось, а желание разговаривать почти пропало. Несколько дней подряд она вела себя странно — то грустила, то внезапно возбуждалась, — так что отец даже начал волноваться. Все изменили хорошие новости. Мистер Хейл получил письмо от мистера Белла, в котором джентльмен сообщал о желании навестить старого друга. Мистер Хейл полагал, что общество оксфордского профессора окажет на дочь столь же благотворное влияние, как и на него самого. Маргарет прилежно старалась разделить восторженное настроение отца, но глубокая апатия мешала радоваться приезду мистера Белла.
Куда больше радости принесло письмо Эдит. Миссис Леннокс выражала глубокое соболезнование по поводу смерти тетушки и подробно рассказывала о себе, муже и ребенке, а в конце письма сообщала главную новость: поскольку жаркий климат вредит здоровью малыша, а миссис Шоу планирует наконец-то вернуться в Англию, вполне возможно, что капитан Леннокс продаст офицерскую лицензию, и тогда все они снова устроятся на Харли-стрит. Но как же без любимой кузины?
Маргарет и сама соскучилась по старому особняку, по мирному спокойствию размеренной, порой даже монотонной, жизни. Когда-то она находила ровное течение дней скучным, однако с тех пор жизнь успела изрядно испытать ее на прочность. Маргарет настолько устала от постоянной внутренней борьбы, что сейчас даже неподвижность казалась приятной, поэтому и начала мечтать о продолжительном визите к Ленноксам не как о поводе для надежды, но скорее как об отдыхе, способном вернуть силы и уверенность в себе. Сейчас все мысли и все разговоры неизбежно приводили к мистеру Торнтону, забыть о нем не удавалось при всем желании: в доме Хиггинсов то и дело упоминали хозяина фабрики; во время совместного чтения отец постоянно цитировал слова своего молодого друга. Даже визит мистера Белла напомнил об арендаторе, ибо в письме землевладелец счел необходимым предупредить, что значительную часть времени посвятит общению с владельцем фабрики Мальборо. Готовился новый арендный договор, условия которого требовали подробного обсуждения.
Глава 40. Фальшивая нота
Нет правды там, где нет неправды,
Нельзя отдать того, что не имеешь,
Но горе по иным живет законам.
Так, в радости нисколько нам не жаль
Страдальца, в чьей душе живет печаль.
Маргарет не ждала от приезда мистера Белла особой радости, предвкушая лишь приятную для отца встречу, но едва гость переступил порог, сразу ощутила глубокое к нему расположение. Мистер Белл заявил, что в его преданной любви к дочери друга нет ее личной заслуги: его сердце перешло к ней по наследству. Маргарет в свою очередь восхитилась бодростью и моложавостью профессора Оксфорда, но в то же время уточнила: