— Боюсь, вынуждена признать, что, при всей вашей доброте и дружеской расположенности, давно не встречала столь же старомодных и косных взглядов.
— Послушайте, что говорит ваша дочь, Хейл. Жизнь в Милтоне совершенно ее испортила, превратив в демократа, красного республиканца, члена Общества мира, социалиста…
— Папа, все эти обвинения лишь из-за того, что я выступаю за прогресс производства и коммерции. Мистер Белл предпочел бы обменивать шкуры диких зверей на желуди.
— Нет-нет. Я бы вскопал землю и вырастил картофель, а еще состриг бы со шкур шерсть и превратил в добротную ткань. Не преувеличивайте, дорогая мисс! Однако я действительно устал от шума и суеты. В погоне за богатством каждый старается оттолкнуть соперника.
— Не всем везет настолько, чтобы иметь возможность сидеть в удобых комнатах коллежда, в то время как богатство прирастает само по себе. Несомненно, многие жители Милтона были бы счастливы увидеть, как подорожала собственность без малейших усилий с их стороны, — возразил мистер Хейл.
— Сомневаюсь, что это так. Главное, что им нравится — это как раз шум и суета. А что касается «сидения», как вы изволили выразиться — изучения прошлого или создания образа будущего, требующего самоотверженной работы и широты ума, — честное слово, вряд ли в Милтоне найдется еще один такой, способный сидеть на месте. Это великое искусство.
— Подозреваю, что жители Милтона обвиняют оксфордских «сидельцев» в неумении двигаться. Было бы неплохо, если бы те и другие общались немного активнее.
— Жителям Милтона это явно пошло бы на пользу, как и многое другое, что не понравилось бы остальным англичанам.
— Разве сам вы не из Милтона? — удивилась Маргарет. — Мне казалось, что вы должны гордиться родным городом.
— Должен? Признаюсь, не понимаю, чем здесь можно гордиться. Вот если бы вы приехали в Оксфорд, то увидели бы действительно великолепный и славный город.
— Что ж, сегодня к нам на чай пожалует мистер Торнтон, а уж он-то по-настоящему гордится Милтоном — ничуть не меньше, чем вы Оксфордом, — заключил мистер Хейл, желая прекратить спор. — Так что нам обоим придется слегка расширить сферу восприятия.
— Не собираюсь ничего расширять! Благодарю покорно, — заносчиво возразил мистер Белл.
— Мистер Торнтон обещал явиться к чаю? — тихо уточнила Маргарет.
— Или к чаю, или немного позже — конкретного времени он не называл и просил его не ждать.
Торнтон твердо решил не спрашивать матушку о результатах нравоучительной беседы с мисс Хейл, поскольку знал, что в восприятии достойной леди сцена приобретет особую окраску, и не сомневался, что ее рассказ не вызовет ничего, кроме досады и раздражения. Больше того, он избегал любого упоминания о мисс Хейл, но в то же время, несмотря на ревность, осуждение и отчуждение, по-прежнему страстно ее любил и не мог совладать с чувством: постоянно думал и мечтал о ней одной, представлял, как она идет навстречу танцующей походкой, широко раскинув руки, с веселым взглядом и легкой улыбкой. Фантазия очаровывала и в то же время заставляла мучительно страдать. Волшебная фигура Маргарет, полностью лишенная характера, словно злой дух украл оболочку, настолько глубоко отпечаталась в воображении, что, проснувшись, Торнтон не мог отделить одно от другого. Неприязнь к личности лишала притягательности даже редкую красоту. И все же гордость не позволила признать собственную слабость и полностью отказаться от встреч.
Торнтон решил не искать общества мисс Хейл, но и не избегать возможных контактов. Пытаясь убедить себя в способности контролировать порывы, сегодня днем он специально затягивал каждое дело, двигался нарочито медленно и лениво, и в итоге в дом мистера Хейла явился только в девятом часу вечера. Прежде всего предстояло встретиться в кабинете с мистером Беллом и решить важные деловые вопросы. А когда согласие было успешно достигнуто и больше ничто не мешало подняться наверх, неторопливый оксфордский профессор уселся в кресло возле камина и принялся разглагольствовать на отвлеченные темы. Торнтон ни словом не обмолвился о желании изменить положение в пространстве: лишь молча злился, мысленно называя мистера Белла самым нудным собеседником на свете. Но и тот в долгу не остался и — также мысленно — вернул комплимент, охарактеризовав мистера Торнтона как самого нелюбезного и неразговорчивого типа из всех, кого доводилось встречать на жизненном пути, к тому же лишенного ума и хороших манер. Наконец донесшийся из гостиной оживленный разговор напомнил о существовании хозяев дома, и джентльмены направились к ним. Маргарет стояла посреди комнаты с раскрытым письмом в руке и живо обсуждала с отцом его содержание, однако, едва завидев гостей, тут же убрала листок в секретер. Обостренное восприятие Торнтона позволило уловить несколько слов, обращенных мистером Хейлом к мистеру Беллу:
— Письмо Генри Леннокса вселило надежду.
Мистер Белл понимающе кивнул, а когда Торнтон взглянул на мисс Хейл, та покраснела и запылала как роза. Возникло почти непреодолимое желание немедленно выйти из дома и больше никогда сюда не возвращаться.
— Нам показалось, — заметил мистер Хейл, — что вы решили последовать совету Маргарет: каждый попытался обратить собеседника в свою веру, — поэтому так долго просидели в кабинете.
— Значит, представили, что от каждого из нас не останется ничего, кроме точки зрения — вроде хвостов от котов из Килкенни[6], — с улыбкой парировал профессор. — Как по-вашему, чья точка зрения отличается особой живучестью?
Торнтон не понимал смысла диалога, но считал ниже своего достоинства спросить, о чем идет речь, и мистер Хейл вежливо ввел его в курс дела:
— Видите ли, не далее как сегодня утром мы с дочерью обвинили мистера Белла в свойственном Оксфорду средневековом фанатизме, проявляющемся в предвзятом отношении к родному городу, и Маргарет предположила, что ему было бы полезно пообщаться с милтонскими промышленниками.
— Прошу прощения! — возразил мистер Белл. — Мисс Хейл высказала мнение, что промышленники выиграли бы от общения с профессорами из Оксфорда. Разве не так, Маргарет?
— Насколько помню, я сделала вывод, что обмен мнениями заинтересовал бы и тех и других. Вот только мысль принадлежала не столько мне, сколько папе.
— Судя по всему, мистер Торнтон, сидя в кабинете, нам следовало воспитывать друг друга, а не обсуждать исчезнувшие семейства Смит и Гаррисон, — подхватил мистер Белл. — Что же, я готов немедленно исполнить свою роль. Хотелось бы знать, когда вы, обитатели Милтона, собираетесь жить. Все ваше существование выглядит как сбор материала для будущего блаженства.
— Полагаю, под жизнью вы подразумеваете наслаждение.
— Да, наслаждение. Не стану уточнять, какое именно, так как обыкновенное удовольствие вряд можно считать наслаждением.
— В таком случае, следовало бы дать определение наслаждению.
— Извольте! Наслаждение досугом; наслаждение властью и влиянием, которое приносят деньги. Все вы стремитесь к деньгам. Зачем они вам?
— Право, не знаю, — пожал плечами Торнтон после долгого молчания, — но лично я стремлюсь не к деньгам.
— Тогда к чему же?
— О, это серьезный вопрос. Чтобы ответить, придется открыть душу нараспашку. Боюсь, я пока к этому не готов.
— Нет! — пришел на помощь мистер Хейл. — Давайте не будем переходить на личности. Каждый из вас достаточно индивидуален и ярок, чтобы представлять свой город.
— Не знаю, как воспринимать вашу реплику: то ли как комплимент, то ли, напротив, как порицание. Был бы рад считать себя представителем Оксфорда с его красотой, ученостью и древней гордой историей. Что скажете, Маргарет? Я имею право гордиться?
— К сожалению, ничего не знаю про Оксфорд, но между представлением о городе и представлением о его жителях есть разница.
— Совершенно верно, дорогая. Теперь вспоминаю, что утром вы выступали против меня, активно защищая Милтон с его промышленностью.
Маргарет перехватила удивленный взгляд мистера Торнтона и с раздражением представила, какие выводы он сделает из рассуждений мистера Белла. Профессор тем временем продолжал:
— Ах, с каким удовольствием я показал бы вам нашу Хай-стрит или Радклиф-сквер! О колледжах не говорю, тем самым освобождая мистера Торнтона от необходимости называть фабрики в качестве красот Милтона. Не забывайте, что сам я отсюда, поэтому имею право критически относиться к родным местам.
Тирада профессора возмутила Торнтона значительно серьезнее, чем можно было бы ожидать. Шутить совсем не хотелось. В другое время он с удовольствием выслушал бы безвкусное брюзжание по поводу родного города, жизнь которого разительно отличалась от той, к которой мистер Белл привык, но сейчас он почувствовал себя до такой степени уязвленным, что бросился защищать позицию, на которую всерьез никто не нападал.
— Никто и не пытается провозглашать Милтон образцом красоты.
— Должно быть, с точки зрения архитектуры? — лукаво уточнил мистер Белл.
— Прежде всего! Мы слишком заняты, чтобы заботиться о поверхностных внешних впечатлениях.
— Не называйте внешние впечатления поверхностными, — мягко посоветовал мистер Хейл. — Они воздействуют на нас непрестанно, с первых дней жизни и до последнего вздоха.
— Минуточку, — возразил Торнтон. — Вспомните о том, что мы не греки, для которых красота составляла смысл жизни. С ними мистер Белл вполне мог бы рассуждать о жизни в постоянном досуге и безмятежном наслаждении, значительную долю которого они постигали посредством органов чувств. Не собираюсь ни осуждать, ни подражать, но во мне течет тевтонская кровь: в этих краях она осталась почти чистой. Мы сохранили не только язык тевтонов, но и значительную часть их духа. Жизнь для нас — время не для наслаждения, а для труда, напряжения душевных и физических сил. Слава и красота берут начало во внутренней мощи, позволяющей преодолевать сопротивление материала и другие, более значительные препятствия. Здесь, в Даркшире, мы сохраняем и другие свойства тевтонской натуры: не принимаем законов, созданных для нас чужаками; хотим сами распоряжаться своей судьбой и не терпим постороннего вмешательства в наши дела посредством слабого законодательства; отстаиваем право на самоуправление и отрицаем централизацию.