— Иными словами, мечтаете о возвращении средневековой Гептархии, то есть Семи королевств, чем заставляете меня отменить сказанные утром слова о том, что жители Милтона не почитают прошлое. Вы — истовые поклонники бога Тора.
— Если мы не почитаем прошлое так, как это делаете в Оксфорде вы, то исключительно потому, что хотим найти то, что непосредственно применимо к настоящему. Прекрасно, когда изучение прошлого ведет к предвидению будущего, но в современных условиях важнее, чтобы опыт помогал в самых неотложных и насущных делах, чреватых множеством трудностей. Наше будущее зависит от решения сегодняшних проблем. Мудрость прошлого должна помочь в настоящем. Но нет! Об Утопии люди говорят куда легче и охотнее, чем о завтрашних обязанностях, а когда эти обязанности за них выполняют другие, с готовностью кричат: «Позор!»
— И все же не понимаю, что вы имеете в виду. Снизойдут ли жители Милтона до того, чтобы передать свои трудности Оксфорду? Вы еще не испытали наших сил.
Торнтон рассмеялся:
— Полагаю, я говорю о наших недавних проблемах, а думаю о забастовках, так мучительно потрясших город и подорвавших производство. И все же последнюю забастовку, из-за которой я до сих пор несу убытки, можно назвать респектабельной.
— Респектабельная забастовка! — воскликнул мистер Белл. — Можно подумать, вера в Тора далеко вас завела!
Маргарет не столько видела, сколько чувствовала, как огорчают мистера Торнтона постоянные попытки обратить в шутку тему, которую сам он считал крайне серьезной, поэтому попыталась увести разговор в более безопасную сторону. Какой смысл обсуждать вопрос, который одному из собеседников кажется далеким и абстрактным, в то время как другой принимает его слишком близко к сердцу?
— Эдит пишет, что на Корфу цветной ситец лучше и дешевле, чем в Лондоне, — подумав, нашла способ сменить тему Маргарет.
— Неужели? — отозвался отец. — Полагаю, это одно из свойственных твоей кузине преувеличений. Ты уверена, дочка?
— Уверена, что она это написала, папа.
— В таком случае я уверен в факте. Дорогая Маргарет, я настолько высоко ценю твою искренность, что в моем понимании она гарантирует достойный характер кузины. Никогда не поверю, что твоя близкая родственница способна на преувеличения.
— Неужели мисс Хейл безусловно привержена правде? — с горечью спросил Торнтон, а услышав собственные слова, тут же отчаянно о них пожалел.
Кто он такой, чтобы считать себя вправе ранить ее колкостями? Как же нехорошо он сегодня держится! Сначала рассердился из-за долгого сидения в кабинете, потом услышал из ее уст мужское имя, решил, что речь идет о поклоннике, и окончательно вышел из себя. Только что разгневался из-за того, что не смог легко и изящно отразить шутливые нападки гостя, пытавшегося весело скоротать вечер. Должно быть, мистер Хейл давно и хорошо знает беззаботную манеру старого друга. А теперь вот осмелился нагрубить и самой Маргарет! Она не встала и не вышла из комнаты, как делала прежде, когда не желала слушать его несдержанные речи, а осталась сидеть неподвижно, лишь взглянула с грустным удивлением ребенка, получившего неожиданный выговор, потом опустила голову, молча склонилась над рукоделием и больше не произнесла ни слова. Однако Торнтон постоянно на нее смотрел и не мог не заметить, как она то и дело вздрагивала от неведомого холода, и чувствовал себя при этом как строгий родитель, только что отчитавший дочь за какой-то проступок, но тут же раскаявшийся в собственной несдержанности: отвечал на вопросы коротко и резко; держался неловко и сердито; не мог отличить шутливое замечание от серьезного; ждал хотя бы одного слова, одного взгляда, чтобы в униженном раскаянии пасть к ее ногам. Маргарет же ни разу не посмотрела в его сторону и не произнесла ни единого слова. Тонкие нежные пальчики порхали над рукоделием так легко и уверенно, словно она всю жизнь только и делала, что вышивала. Торнтон подумал, что если бы в сердце мисс Хейл таилась хоть капля чувства, она бы ощутила страстный призыв и на миг подняла глаза, чтобы прочитать запоздалое сожаление. Перед уходом он уже был готов толкнуть ее, чтобы открытой грубостью заслужить привилегию столь же открытого раскаяния. Хорошо, что вечер закончился долгим возвращением домой. В результате быстрой ходьбы родилось твердое решение как можно реже встречаться с мисс Хейл, ибо прекрасное печальное лицо и нежный, подобный легкому ветру голос мгновенно лишали душевного равновесия. Да, теперь он знал, что такое любовь: острая боль, огненный вихрь, в пламени которого он боролся, пытаясь уцелеть, — но сквозь бурю лежал путь к спокойствию среднего возраста, тем более щедрого и человечного, чем безжалостнее терзала страсть.
Как только мистер Торнтон внезапно покинул гостиную, Маргарет встала со своего места и принялась молча складывать рукоделие. Пяльцы показались странно тяжелыми. Черты лица заострились, вокруг глаз залегли глубокие тени. Выглядела она так, как будто провела тяжелый день и очень устала. Напоследок профессор не удержался и пробормотал не слишком лестное замечание в адрес мистера Торнтона:
— Никогда не видел человека, до такой степени испорченного успехом. Не терпит ни единого слова возражения, не понимает шуток, все сказанное воспринимает как попытку посягнуть на его величие. Прежде он вел себя просто и открыто, оскорбить его было невозможно, потому что в нем не было тщеславия.
— Он и сейчас не тщеславен, — отчетливо возразила Маргарет, повернувшись от стола. — Сегодня мистер Торнтон действительно вел себя необычно. Должно быть, еще до прихода к нам что-то вывело его из равновесия.
Мистер Белл пристально взглянул на нее поверх очков, но Маргарет как будто ничего не заметила. Стоило ей выйти из комнаты, он неожиданно обратился к другу с вопросом:
— Хейл! Вам никогда не приходило в голову, что ваша дочь и Торнтон питают друг к другу нежные чувства?
Предположение вызвало сначала удивление, а потом волнение.
— Нет, как-то не приходило… Уверен, что вы ошибаетесь. Но даже если что-то и есть, то исключительно со стороны мистера Торнтона. Бедняга! Надеюсь, он не думает о Маргарет всерьез, — ведь она непременно его отвергнет.
— Пусть я убежденный холостяк и умудрялся до сих пор жить без бурных любовных романов, так что мое мнение можно не принимать во внимание, но все же замечу, что сегодня вечером Маргарет продемонстрировала все симптомы уязвленного сердца.
— И снова ошибаетесь, — возразил мистер Хейл. — В общении с мистером Торнтоном она едва ли не грубит. Уверен, что Маргарет о нем даже не думает.
— За нее думает сердце. Я же всего лишь высказал предположение — возможно, действительно ошибочное. Прав я или не прав, но очень хочу спать, а потому, потревожив ваш отдых несвоевременными фантазиями (вижу, что вы не на шутку разволновались), удаляюсь, чтобы и вы могли спокойно уснуть.
Мистер Хейл хоть и решил не волноваться из-за нелепой идеи, всю ночь пролежал без сна, убеждая себя о ней не думать.
Профессор Белл уехал на следующий день, предварительно напомнив Маргарет, что статус крестного отца Фредерика дает ему право заботиться о ней и помогать в любых ситуациях, а мистеру Хейлу сказал:
— Ваша дочь глубоко запала мне в сердце. Берегите это драгоценное создание, слишком изысканное для суетного Милтона и достойное лишь глубокомысленного Оксфорда. Я говорю о городе, а не о мужчинах. Пока я не вижу для нее подходящей пары, но как только найду, сразу пришлю этого молодого человека к вашей прекрасной леди — как в сказках «Тысячи и одной ночи» джинн отправил принца Каралмазана к принцессе Будур.
— Умоляю вас этого не делать: вспомните об ужасных последствиях. К тому же я не смогу обойтись без дочери.
— Что же, пожалуй, верно: пусть лет через десять нянчит двух немощных стариков. Серьезно, Хейл! Вам обоим надо уехать из Милтона. Несмотря на мои прежние рекомендации, этот город совершенно вам не подходит. Если решитесь на переезд, я проглочу все сомнения и поселюсь в колледже, а вы с Маргарет сможете занять мой дом. Станете светским викарием и избавите меня от многих хлопот. Днем Маргарет будет заниматься хозяйством в духе деревенской леди Баунтифул[7], а вечерами читать нам вслух, пока не задремлем. Лично меня такая жизнь вполне бы устроила. Что скажете?
— Ни за что! — твердо возразил мистер Хейл. — Я сам сделал свой выбор и оплатил его страданиями. Останусь здесь до конца своих дней, чтобы лечь в могилу рядом с женой.
— Не собираюсь отказываться от своего плана, но больше не буду вас тревожить. Где же наша жемчужина? Идите сюда, Маргарет, и поцелуйте на прощание старого дядюшку. Не забывайте, что у вас есть верный друг, всегда готовый помочь в меру сил. Вы — мое дитя, Маргарет. Помните об этом, и да благословит вас Господь!
Мистер и мисс Хейл вернулись к прежней тихой, монотонной жизни. Уже не было больной жены и матери, чтобы заботиться, тревожиться и надеяться. Даже Хиггинсы, так долго привлекавшие пристальное внимание, внезапно выпали из круга непосредственных интересов. Дети Бучера, после смерти матери оставшиеся круглыми сиротами, отныне перешли на попечение Мэри Хиггинс, и время от времени Маргарет их навещала. Две семьи поселились в одном доме. Старшие дети пошли в школу, а за младшими, пока Мэри работала, следила добрая соседка, чей здравый смысл удивил Маргарет в день смерти Джона Бучера. Разумеется, за помощь ей платили. В неустанной заботе об осиротевших детях Николас неожиданно проявил трезвость суждений и ясность мысли, ничем не напоминавшие прежние эксцентричные поступки. Он так много работал, что зимой Маргарет редко его видела, а когда заставала дома, тот с недовольством воспринимал любое напоминание об отце детей, которых так искренне и великодушно принял. О мистере Торнтоне Хиггинс говорил с трудом.
— Признаться, хозяин меня озадачивает. В нем как будто живут два человека. Один — тот, которого я давно знаю, — деспот с головы до ног, а во втором нет ни унции выскомерия. Как эти двое сосуществуют в одном теле, непонятно, но я не сдамся. Сейчас он часто сюда приходит, вот почему я увидел человека, а не фабриканта. Догадываюсь, что удивляю его ничуть не меньше, чем он меня. Сидит, слушает и смотрит, как будто я диковинный зверь, привезенный из далекой страны. Только меня не испугаешь: он видит, что в своем доме я ничего не боюсь, — так что говорю порой такое, что ему полезно услышать, пока еще молод.