Он и ждал.
На аэродроме, когда забирались в открытые, по плечи, кабины, пилот напутствовал: «Потерпите малость, доедем. — И, поднимая воротник мехового комбинезона, как бы невзначай прибавил: — Если не остановят…»
Вот, значит, как! Только Стромилов и без него, пилота, уразумел суть дела, мысленно разъяснил себе, что хоть он и полетал на своем веку достаточно — и над сушей, и над морем, и над тундрой, и надо льдами, даже над Северным полюсом, — а такой полет у него в жизни будет первым.
Он терпеливо поджидал хлопков невидимых сверху зениток и встречных «мессеров», лающих огненными очередями.
Но ничего этого не было. Только ночь, ветер, ледянящий губы даже сквозь плотный, еще полярный шарф, да дремотная, на двух нотах песня мотора. Просто удивительно, как этот парень, сидящий впереди, находит дорогу в небе!
«Вот черти, — подумал Стромилов, — наладились летать, будто домой». Он еще раз повторил про себя: «домой» и решил, что правильно, к себе домой они и летят, только дом этот надо еще отвоевать у врага.
Вероятно, фронт самолет уже перемахнул, но то, что произошло это так незаметно, вовсе не говорило о легкости работы пилота. Скорее — о его мастерстве и мужестве. Кто знает, сколько раз был он в простенькой аэроклубовской машине на краю гибели, пока наловчился летать вот так — над самыми верхушками деревьев, избегая зенитных батарей и заградительных стай истребителей-ночников.
«Нет, и вправду молодцы партизанские летчики, смелые ребята», — снова подумал Стромилов и удивился, что раньше совсем не брал в расчет беззащитно-опасного отрезка воздушного пути во вражеский тыл, когда проверял подготовку радистов к вылету на задание. Казалось, их работа начинается с того момента, когда надо проверить, прочно ли увязаны сумки с рацией, выбраться на крыло, взяться за вытяжное кольцо парашюта… А на самом деле задание начинается вот с такого настороженного сидения в кабине, обтянутой тонким перкалем, с ожидания. Проверки себя. И еще — острой, мгновенно пробуждающейся веры в боевого товарища. Этот товарищ — пилот, везущий тебя в ночном небе.
Стромилов подумал так и отчетливо представил на своем месте паренька или девушку — из тех, кого готовили в радисты в землянках-классах Лесной школы. Сколько их было за два года войны! И все равно с каждым — все сначала, все вновь, особенно. Добровольческое заявление, даже самое слезное, по существу, не в счет. У каждого заявление такое, что отказать невозможно. Но все ли знают, на что идут? Все ли обладают тем гигантским запасом физических и духовных сил, какие нужны разведчику? Их учили владеть автоматом и пистолетом, прыгать с парашютом, безошибочно шифровать донесения. Но самое важное, конечно, радиодело, маленький «Север», который с момента зачисления в школу становился главной заботой курсанта.
Хорошо, когда в школу попадали солдаты или матросы из радистов, коротковолновики-любители. Их Стромилов вместе со старшим лейтенантом Ефимом Безманом и другими инструкторами Лесной школы без устали искал в списках резервных частей. Такого проверь да потренируй, да объясни тонкости пользования «Севером» — вот и вся наука. Только не просто найти бывалого радиста, даже если у тебя и привилегия на выбор, право рыться в строевых записках. Нужны ведь специалисты и в полки, батальоны, на корабли, в авиацию. Ты сам понимаешь — нужны. Оттого и получалось, что землянку-класс при каждом новом наборе заполняли больше мальчишки и девчонки — вчерашние школьники, комсомольцы.
В школе — диктант, в школе — алгебра, в школе радиоделу не учат. Вот и начинай с азов, с самой малости: «Электрическое поле, ребята, это… А магнитное… Колебания… Маятник часовой представьте… Так… А радиоволны — это…» И не для общего образования, не для радистской эрудиции, а чтобы ясно представляли себе работу рации, хорошо разбирались в ее принципиальной и монтажной схеме. Сломается «Северок» — в лесу ремонтных мастерских не найдешь, сам чини, определи, почему передатчик, скажем, работает, а приемник молчит.
Инструкторы Лесной школы плакаты рисовали, без устали мелом черные доски исчерчивали. Четыре месяца каких-то на весь «университет», а та вон, с косичками, на заднем столе, хоть убей, не поймет, как лампа работает электронная, а тому парню, что с краю, длиннющему, хоть плачь, не даются радиосхемы.
Но самое трудное наступало, когда зуммер в классе пищал, когда уроки морзянки начинались — по десять, по двенадцать часов в день.
Стромилову нравилось упрямое спокойствие Безмана. С таким характером глухого в радисты-слухачи выведешь. «Вы слушайте, — не уставал твердить инструктор, — слушайте, товарищи курсанты, это ж музыка, не старайтесь точки и тире записывать на бумаге, сразу переводите их в буквы и цифры».
Кто-то из инструкторов придумал словесные подобия, звуковые образы для некоторых знаков. Чтобы лучше запомнилась, допустим, двойка, ведущий занятие напевал: «Я на го-ор-ку-у шла-а». И когда он спрашивал, из скольких точек и тире состоит «пропетая» цифра, курсантская группа хором отвечала: «Из двух точек и трех тире».
Семерке соответствовало: «Да-а-й, да-а-ай по-ку-рить». Буква «ф» звучала как «те-тя Ка-а-тя». Смешно, но сразу запоминалось. Да и не уставали ребята после таких уроков. После — в классах, в столовой — долго слышались их звонкие голоса, распевавшие эти «песенки».
И зуммер пищит и пищит, час за часом. А потом, на какой-то там день, та, с косичками, с заднего стола, подскочит и радостно, прижимая ладонями наушники, вскрикнет: «Ой, товарищи, и вправду музыка, чистая музыка!»
Значит, все, значит, одной радисткой станет больше. Если, разумеется, дальше учить. Без устали, спокойно и упрямо, как Безман. Дальше — это скорость приема и передачи на ключе надо наращивать, и осторожно, чтобы не сбить, не скомкать в кашу беспорядочного писка приобретенный ранее навык. И чтобы поняли курсанты: их не для соревнований готовят. Скорость передачи — это тоже оружие разведчика, в эфире его караулят, целятся радиопеленгаторами, вот и успей проскочить, пока не легли на карты смертельными трассами абверовские засечки и в их пересечении ты, радист. Скорость — это оружие, потому что твоего сообщения могут ждать сутки, недели, и от него будет многое, очень многое зависеть. Скорость — это оружие, потому что не в классе, не здесь тебе, радисту-разведчику, работать, а где-нибудь в лесу, в заброшенном сарае, на чердаке. Нечего рассиживаться, отстучи свое и сматывайся, потому что через полчаса нагрянет облава, и тогда не укоризненные слова инструктора услышишь, а «Хенде хох!» и шмайсер нацелится на тебя…
Их не пугали, курсантов. От них просто ничего не скрывали, готовили к самому трудному. И ребятки понимали, делом доказывали, что не зря писали в заявлениях: «Готов выполнить любые задания партии и Родины».
Но готов или не готов — это инструкторы определят, а в довершение всего, окончательно, он, Стромилов. А пока — испортили тебе рацию, нарочно испортили, и ты, курсант, ищи неисправность, соедини батарейку с наушниками, пробник, стало быть, получится, и прощупывай шаг за шагом узлы схемы, переставляй концы проводничков-щупов пока не найдешь участок, где наушники на ток батарейки перестанут отзываться, — тут и обрыв. А потом доставай из сумки, где запчасти, паяльничек и ремонтируй. Объясняли ведь — в лесу радиомастерских нет.
Вообще-то «Север» — рация куда как надежная. Это тоже говорили, но в боевой обстановке всякое может произойти. Стромилов с инструкторами у каждого, кто с задания возвращался, детально выясняли, какие были отказы, сводили случавшиеся неисправности в таблицы, классифицировали. Сколько с заводскими инженерами улучшений в станцию внесли! И уж если потом бывали поломки да отказы, так их никак конструкторам да технологам не преодолеть. Ну, скажем, чрезвычайно неудачное приземление парашютиста, удар, какого никакая радиоаппаратура не выдержит.
Только подобное — редкость, уникальный, можно сказать, случай. Чаще если что и случалось, так по вине радиста. Разволнуется в самостоятельном положении да и подключит батареи анода на накал, ну а лампы, естественно, и сгорят. Вот почему в Лесной школе массу внимания уделяли практике работы с рацией. И не только в классе, главным образом — на местности.
Уходили курсанты в чащу, километра за два, и задание им было, помимо того, чтобы все подключения правильно сделать, целый сеанс связи, как доподлинный, провести.
А тут своя академия. Ведь для того чтобы сообщения передать, надо вызвать своего корреспондента, то есть передать его позывные, а потом — свои, чтобы он знал, кто его вызывает, да еще убедиться, что тебя достаточно хорошо слышат на той волне, на которой ведешь передачу. Здесь без вопросов и ответов не обойдешься. А чтобы разговор этот технический был покороче, поэкономней, существует у радистов всего мира целая система сокращений нужных им слов и фраз, например, Q — код. Скажем, нужно выяснить, хорошо ли разбирает корреспондент твои сигналы, так по коду требуется передать всего три буквы: QRK и знак вопроса. «Имеете ли вы что-нибудь для меня?» — QRU? И так далее. Инструкторы здорово курсантов кодом мучали, но это нужно было, очень нужно, чтобы спешно, оперативно могли они с Центром налаживать уверенную, добротную связь.
Кроме кода учили условным сокращениям, тоже принятым в международной практике, — их порой радиожаргоном называют. Тут тоже несколькими буквами можно многое выразить. «Подождите» — AS, «до свидания» — GB, «передавайте» — К, «наилучшие пожелания» — 73, даже «пошел к черту» есть: 99.
Конечно, для передачи разведывательной информации ни код, ни условные сокращения не годятся. На то особый шифр составляется — с цифровым текстом, его никому, кроме посвященных, не разобрать. А то, что перед ним идет — по коду и радиожаргону, — секрета не представляет: кто-то кого-то вызывает, добивается отличной слышимости. Так абсолютно все станции на свете переговариваются, и немецкие в том числе. И радист-разведчик ничем среди них не должен выделяться. Абсолютно ничем.