олод середины 1990‑х разрушил «общественный договор» (негласный консенсус о принципах взаимодействия между властями и гражданами, в соответствии с которым граждане уступают властям часть своих свобод и прав в обмен на их посредничество в вопросах безопасности и благосостояния. — Прим. пер.) между государством и гражданами и обрек несколько миллионов человек на единоличную борьбу за выживание без надежды на помощь властей. Естественно, они готовы делать все, что угодно, чтобы выжить. Если голод стимулировал воровство, то распространение взяток убеждает людей в том, что можно украсть — и выйти сухим из воды.
Вдобавок МОБ практикует посредничество в относительно тривиальных случаях правонарушений, стремясь урегулировать инцидент без того, чтобы давать делу официальный ход. Так, подростка, расписавшего стену граффити, могут отпустить без наказания после того, как он получит выволочку от хозяина стены, которую он обезобразил. Встречу «уличного художника» с оскорбленным владельцем недвижимого «холста» обеспечит МОБ. Молодой человек, замеченный в антиобщественном поведении, будет считаться позором для семьи, поэтому вполне вероятно, что его оставят на попечение отца, подразумевая при этом, что тот накажет малолетнего дебошира достаточно серьезно для того, чтобы он больше не повторял подобного.
Однако в случае совершения более серьезного нарушения — или неудачного столкновения с полицейским, не склонным проявлять снисходительность (в силу особого служебного рвения или по какой-либо иной причине) — возмутитель общественного спокойствия весьма вероятно предстанет перед судом. Как и в других странах, судебная система в КНДР имеет несколько уровней. На самом нижнем уровне провинившегося ждет «народный суд», председателем которого является авторитетный житель города или деревни, как правило, в летах; далее идут провинциальные суды, а затем — национальный Центральный суд. Существуют формальные процедуры назначения судей, но на практике судьи судов всех уровней номинируются и чуть ли не официально «отбираются» ОИО.
Заседания судов выглядят как настоящий процесс отправления правосудия. Есть адвокаты и прокуроры, по очереди представляющие свои аргументы перед судьей. Судьи часто оправдывают обвиняемых; возможно, за взятку, а может быть, из-за веры в то, что полиция и прокуратура обвиняют невиновного. Когда же подсудимого находят виновным, он может подать апелляцию. Северная Корея — очень бюрократическая страна, в которой с большим пиететом относятся к формальным процедурам (несмотря на то что самые важные решения принимаются целиком и полностью в обход этих процедур), и процедура апелляции вполне соответствует этой традиции — это исключительно долгий процесс, хотя порой (в редких случаях) он бывает успешным[129].
Тюрьма обычного типа
В КНДР существует пять типов мест заключения, куда можно попасть за те или иные прегрешения. Первыми четырьмя ведает Министерство общественной безопасности — они считаются «неполитическими» тюрьмами. Первый из них — курюджан[130], или полицейский участок, куда доставляют подозреваемых сразу после ареста для первичного допроса. Далее — что-то вроде камеры предварительного заключения, которая называется чипкёльсо. Задержанного можно держать там, пока идет следствие или пока определяется приговор. Те, кто нелегально пытается перебраться в Китай, например, и попадает там в руки китайских властей, после своей насильственной репатриации оказываются как раз в чипкёльсо и ждут там, пока МОБ решает, что с ними делать. Если МОБ сочтет нарушителя границы политическим преступником — то есть тем, кто, возможно, имел контакты с христианскими миллионерами, южными корейцами, или собирался отправиться в Южную Корею — его передадут в Департамент государственной безопасности. Те же, кого посчитают «честными контрабандистами» или нелегальными иммигрантами, отправившимися в Китай на поиски работы или возможностей для бизнеса, скорее всего отправятся в заведение МОБ следующего уровня, чтобы отбывать там срок, который составит от нескольких месяцев до года.
Это заведение называется родон танрёндэ — лагерь трудового перевоспитания (российский аналог — колония общего режима. — Прим. пер.). Там неудачливых перебежчиков и нелегальных эмигрантов объединяют с преступниками, совершившими относительно легкие правонарушения, — вроде мелких воришек и уличных наркодилеров. Люди, имеющие хороший сонбун[131] (социальный статус), пойманные за пользованием китайскими мобильными телефонами, также могут оказаться в трудовом лагере. Поскольку правительство буквально помешано на «общественной гигиене», такие люди оказываются там рядом с женщинами, которые осмелились носить обтягивающие джинсы, или мужчинами, рискнувшими отрастить длинные волосы. По данным нашего источника, заключенные «полдня занимаются принудительным трудом, а другую половину проводят на занятиях», то есть подвергаются пропагандистско— воспитательной обработке. Таким образом государство пытается вновь наставить заключенных «на путь истинный», прежде чем выпустить их «на свободу с чистой совестью» и вернуть в общество. Дисциплина в родон танрёндэ строгая, а насилие повсеместно. Меры безопасности, однако, в таких лагерях не слишком совершенные, поэтому случаются там и побеги.
Признанные виновными в совершении более тяжких преступлений оказываются в кёхвасо — коррекционных центрах (российский аналог — колония строгого режима. — Прим. пер.), в которых осуществляется «совершенствование через образование», куда приговоренные отправляются на фиксированный срок, составляющий до нескольких лет. Кёхвасо также находятся в ведении МОБ и не считаются лагерями для «политических», но в реальности многие попадают туда за действия, которые в большинстве других стран могут быть признаны политическими преступлениями. Торговец иностранными DVD, например, может угодить в кёхвасо за то, что материалы, которые он продает, помогают подрывать государственную монополию на информацию.
Жизнь в кёхвасо крайне сурова. Рассказы бывших узников Кёхвасо № 12, расположенного в Чонгори провинции Хамгён-Пукто (рядом с корейско-китайской границей), говорят о том, что лагерные пайки там настолько скудны, что не обеспечивают даже минимально необходимый для поддержания жизни уровень питания, так что заключенным приходится ловить насекомых и грызунов, чтобы не умереть с голоду. Те, кто отбывает срок в подобных лагерях, теряют до 30 килограммов веса, а многие все же умирают от голода. Другие заведения той же системы в этом отношении ничем не отличаются от Кёхвасо № 12, предназначенного для содержания 3–4 тысяч узников (включая тысячу женщин).
При этом заключенные в кёхвасо должны выполнять тяжелую работу. Узники Кёхвасо № 12 трудятся на медном прииске, работая по 14 часов в день. Защитное оборудование не предусмотрено, поэтому смерти и тяжелые увечья — обычное дело. Там же находится мебельная фабрика, на которой также постоянно происходят инциденты. На сон заключенным отводится пять часов — комбинация постоянной усталости и устаревшего оборудования приводит к тому, что люди в этом лагере гибнут раз в несколько дней.
Единственным утешением для узника кёхвасо может служить надежда на освобождение. В отличие от политзаключенных, сроки тех, кто попадает в кёхвасо, конечны; после освобождения их восстанавливают в (пусть и ограниченных, надо признать) гражданских правах. Возможно также заслужить помилование или досрочное освобождение, написав письмо Верховному Вождю с просьбой об амнистии; такие письма попадают в ОИО, и порой отдельные счастливчики таким путем добиваются свободы. По такому поводу, очевидно, выпускается отдельный документ, который распространяют в лагере инструкторы-пропагандисты[132]. Сократить срок также можно, если у семьи заключенного есть деньги на взятки или политическое влияние.
Политзаключенные — почувствуйте разницу
На всех уровнях пенитенциарной системы в рамках МОБ жестокость является обыденностью. Скудные пайки, недостаточные для поддержания жизни, пытки и избиения — это стандартные практики. Публичные казни тех, кто пытался совершить побег из исправительных лагерей кёхвасо, считаются нормальными и эффективными мерами для того, чтобы отбить охоту от подобных попыток. Допросы в курюджанах могут продолжаться практически беспрерывно, если следователям требуется признание, а тюремные охранники, поддерживая дисциплину и режим в подведомственных заведениях, в методах не стесняются, хотя порой ими руководит не стремление к порядку, а банальный садизм.
Существуют и другие страны, как мы уже отмечали, в которых применяются жестокие уголовно-исправительные практики. Однако Северная Корея отличается от них всех своей системой лагерей для политзаключенных. Такие лагеря, кваллисо, в чем-то похожи на исправительные колонии строгого режима кёхвасо — это заведения с таким же жестоким режимом и принудительным трудом, но там жестокость поднимается на новый уровень, как мы убедимся далее. Более того, узники кваллисо не только лишены каких-либо гражданских прав, у них почти нет надежды на освобождение[133].
Возможно, самая важная черта северокорейских «политических» лагерей в том, что туда попадают не отдельные, скажем, диссиденты или враги режима, а целые семьи. Априорно применяемый принцип соучастия (ёнджвадже) в политических преступлениях автоматически делает виновными три поколения родственников осужденного — и все они отправляются вслед за ним в кваллисо. Такая практика служит, естественно, достаточно мощным средством предупреждения антиправительственной деятельности. Человек, рискнувший, допустим, распространять анонимные листовки с критикой правления семьи Ким, рискует оказаться в лагере вместе со своими детьми, братьями, незамужними сестрами и родителями. Его жену могут пощадить, если она немедленно разведется с мужем. Замужним сестрам также не грозит участь узниц, поскольку по корейской традиции семья патрилинейна (то есть родство определяется по мужской линии) — вышедшая замуж женщина формально покидает свою семью, присоединяясь к семье мужа