Закатные солнечные лучи цедились сквозь листву, пятнили опушку. Пичуга присела на звезду обелиска, чирикнула и упорхнула. Раскатисто, сыто засмеялись на батальонной кухне, и отзвуки смеха поглотила чащоба.
Муравьев был сейчас к Катерине ближе, чем кто-либо. Даже ближе, чем ее мать. Та где-то в Ярославле, а он вот здесь, рядышком.
В сумерках Муравьев, елозя на коленях, насыпал в носовой платок горсть земли с могилы, завязал в узелок. Поклонился холму, надел свою кавалерийскую, с синим околышем, фуражку и, сутулясь, бренча шпорами, ушел с опушки. Он завернул в роту Чередовского, в пулеметную роту, проверил все, что полагалось проверить, и явился к Наймушину. Докладывал четко, кратко, но голос был угасший, как у больного. И румянец поблек, и скулы обострились, и глаза были выцветшие, мутные от слез. Наймушин сказал:
— Добро. Иди отдыхай.
Оставшись один, Наймушин ходил по землянке, останавливался и снова ходил. Да, именно: Муравьев ее по-настоящему любил. И любит. И будет еще, наверное, долго любить,
Он подумал: «А если бы на месте Кати оказалась Наташа? Если бы это ее убил снайпер? А на месте Юрия был бы я?» Весь похолодев, сказал себе: «Не дай бог! Ну а если бы? Как я отнесся бы к этому?» И содрогнулся от боли, горя и страха. «Не дай бог! Я хочу добра этой девушке, добра и счастья. Я не соглашусь, что ее может не быть на свете. Она живет, она близко!»
Назавтра об этом дне агитатор Чибисов, собрав бойцов в кружок, читал вслух из газеты: «Ничего существенного…»
А пока он читал, шелестя газетным листом и напрягая жилы, в траншею прибыл знатный снайпер Черных с напарником. Знатный снайпер был кряжист, степенен, гулко окал, напарник — маленький, как недоросток, бурят — узил и без того узкие глаза, вертелся, частил:
— Кеша, обрати внимание на танк!
Черных поглаживал скошенный подбородок, окал:
— Обращу. А ты, Арсалан, глянь-ко вот туда, где кустик. Правей, правей.
Пестрея маскхалатами, они осмотрели место, где была убита Катя, часа два наблюдали за немецкой обороной. Сошлись на том, что наиболее вероятная позиция снайпера — под днищем подбитого танка; задрав ствол пушки, раскатав у ямы сбитую гусеницу, танк обгорелой тушей маячил перед немецкой траншеей.
Арсалан Батожапов поднял над бруствером каску на палке, и по каске чиркнула пуля. Черных засек: под танковым днищем бледная вспышка выстрела, стеклянный блеск оптического прицела.
Затемно Черных и Батожапов вылезли из траншеи на «нейтралку», отнесли в сторону груду хвороста, вырыли на ее месте окоп, вновь положили хворост на место. Под этой кучей слежавшегося валежника и стал ждать Черных дневного света. А Батожапов на всякий случай оборудовал ему запасную позицию по соседству, в воронке.
Сняв чехол с оптического прицела, Черных прильнул к окуляру. Брезжило утречко, крепчал, наливался светом денек. В перекрестии прицела — танк: крышка люка приоткрыта, броня в окалине, языки копоти зализали цифры на башне, засохшая грязь и трава на траках, под днищем — сумеречь. Никто не приходил к танку, никто не уходил из него. Либо немец смотался до рассвета, либо ночь прокоротал в танке и сейчас там. Никаких признаков фриц не подает: не блеснет окуляром, не стрельнет.
В полдень Арсалан Батожапов суетливо показал на палке пилотку — пуля тут же пробила ее. И тут же Черных выстрелил под танковое днище. И промахнулся, ибо ответная пуля ударила в кучу валежника. Черных уронил голову и остался недвижим.
Солнце жарило, пылил ветер, по коричневатому дубленому лицу ползали мухи, муравьи лезли в склеившийся рот — он лежал не двигаясь, с раскрытыми глазами.
Предвечерний туман закосматился на ничейном поле, и немецкий снайпер выбрался из-под танка, прячась за катком, размял затекшее тело, закурил сигарету. Он курил, отдыхал и похваливал себя за то, что с первого выстрела срезал русского снайпера. Они пытались его поймать, вызвали на выстрел по пилотке, но русский снайпер сам промазал, Курт Вернер не промазал. Прекрасная у тебя реакция, Курт, недаром тебя считают лучшим стрелком в охотничьей, снайперской команде полка. Мог для страховки послать в русского вторую пулю, но нет нужды рисковать: в ответ на выстрел можно получить выстрел — у тебя прекрасная выдержка, осторожность,
А русский мертв, было б иначе — за те несколько часов он бы пошевельнулся. Он — труп, и друзья в блиндаже сейчас поднесут тебе, Курт, стаканчик рому, ты его заслужил. Немец чуть выдвинулся из-за катка, чтобы еще раз, перед уходом, удостовериться в гибели русского, подумал: «Убитый снайпер — новый шаг к Железному кресту», — и это было его последней мыслью: Черных мгновенно ожил, выстрелил в высунувшуюся голову, немец рухнул на каток. В нашей траншее Черных рванул тесемки маскировочного халата, прохрипел:
— Конец дуэли, паря.
Батожапов расцеловал его, протянул флягу:
— Пей, Кеша, пей!
Черных пил, расплескивая воду, и никак не мог утолить жажду. Его окружили, обнимали, хлопали по спине. Отстраняясь, он вытащил из планшета снайперскую книжку. Послюнявив химический карандаш, сделал в ней пометку об убитом немце. Чередовский своей подписью-заковыкой скрепил пометку.
Курицын тронул Черных за рукав:
— Товарищ снайпер, сколь гансов теперь у вас лично на счету?
— Двести двенадцать.
Лейтенант Соколов сбил пилотку на затылок, присвистнул:
— Целая рота!
— Они бы занимали около километра линии фронта, — сказал Чередовский. — Около километра! А ваш счет, товарищ Батожапов?
Бурят-недоросток потупился, хотя в щелочках глаз затлело довольство:
— Восемьдесят. И пара под вопросом: может, убил, может, ранил.
— Тоже неплохо!
— А вы знаете, что значит Арсалан по-русски? — сказал Черных. — Лев значит!
Захарьев подошел, пожал Черных и Батожапову руки и сказал:
— А я уничтожил штук десять… Ну ничего, пулеметчику выпадет случай — сразу догоню.
— Поживем — увидим, как сказал слепой. — И Черных закинул винтовку на плечо. — Бывайте!
— Бывай, паря, — сказал Пощалыгин. — Главное — за деваху отплатил.
И Наймушин сказал Муравьеву:
— Отомщена Катя.
— Это мне Катерины не вернет.
Наймушин сразу не нашелся что ответить. Успокоить? Или рассердиться? Совсем Юрий изведется. Почернел, высох — один нос торчит. Чуть что — на могилу. Уже не раз доносили: старший адъютант нарочно вылезает из траншеи, идет поверху, на виду у немцев. Снайперы стреляют, а ему хоть бы хны. Ищет смерти, что ли? И такое бывает.
— Конечно, Катю не вернешь, — сказал Наймушин. — Ну а что дальше? Пулю для себя ищешь? Глупо это.
— Глупо, — согласился Муравьев. — Я больше не буду. Но люблю я ее… товарищ капитан!
И опять Наймушин подумал: «А если бы Наташа погибла?» — и опять вздрогнул от боли и страха. После ужина он приказал Папашенко:
— Пусть оседлают лошадь. Съезжу в полк.
В штаб полка Наймушин, однако, не поехал, а свернул к санитарной роте, спешился, в сумерках смотрел из кустарника на палатки с крестами, держа мохнатую «монголку» под уздцы: она грызла удила, вскидывала морду. И он бы не прочь вскинуть подбородок, поздороваться. Но Наташи не видно. Да и вопрос еще, вышел бы он из кустарника, появись Наташа. Вероятней всего — нет.
Наймушин снова выехал на дорогу. Он покачивался в седле, одной рукою держал повод, другою оглаживал вздрагивающую, нервную шею лошади, и у него было ощущение, будто повидался с Наташей.
14
Ночью батальон сняли с переднего края, повели неезденной, заросшей просекой в тыл. Чем бледнее становились звезды, тем глуше стрельба. К рассвету пришли в тихий, густой лесок, куда с передовой не доносилось ни звука, и здесь, в лесочке, выяснилось: весь полк выведен. Птицы сами себе чиликали побудку; мирно, как в дачном саду, шелестела листва; капли росы срывались с веток, разбивались звонко — так было тихо.
Афанасий Кузьмич ликовал:
— Вот это житье — ни стрельбы, ни пальбы! Хоть отдохнем, Жора, от войны…
Пощалыгин отмахивался:
— Отдохнешь, как же. Держи карман шире. Почнут гонять, как цуциков.
Многоопытный Сабиров сказал:
— Сняли нас, — значит, прорывать оборону будем. Вот так, сеньоры!
Прав был Афанасий Кузьмич: войной и не пахло, разве что на приличной высоте сверкнет вражеский воздушный разведчик. Прав был и Пощалыгин: гоняли с утра до вечера — учили прорывать позиционную оборону, вести бой в глубине эшелонированной обороны, взаимодействовать с танками, артиллерией, саперами; но находилось времечко и пособирать ягоды, и позагорать, и покупаться в прозрачной, нижущей петли речке с кувшинками у берегов. Прав оказался и сержант: кончились эти денечки, и батальон ночью повели в исходный район, километрах в шести-семи от передовой. А сутки спустя, опять же при романтичном свете звезд, сменили в траншее потрепанный батальон, заняли исходное положение для атаки.
Сабиров шутил: «Соскучились, сеньоры, без немца? Вон он, глядите, любуйтесь». Афанасий Кузьмич вздыхал: «Век бы не видать». Пощалыгин ворчал: «Чего, Горбатая могила, охаешь? Воевать — так воевать с музыкой! А то, понимаешь, гоняют… Мы кто — фронтовики или цуцики?» Горбатая могила — это Афанасий Кузьмич.
Пощалыгина обуяла охота давать прозвища. Иногда добродушные, иногда злые, иногда меткие, иногда бессмысленные. Сергей у него — Теленочек; Наташа — Наталка-полтавка; Ваня Курицын — Курицын сын; сержант Журавлев — Каланча, сержант Сабиров — Шайтан-бек, он же Генералиссимус Суворов. Захарьева нарек Коньком-горбунком, потому что при беге тот высоко вскидывал ноги; Чибисова — Двухголовым, потому что череп у Чибисова был вытянутый, и Глистой: из-за худобы; Рубинчика — Студнем: щеки колыхаются; Афанасия Кузьмича, окончательно растеряв былое почтение, — Горбатой могилой: сложный гибрид из пословицы «горбатого могила исправит» и факта, что отставной повар редко когда расставался с заплечным мешком, горбатившим его.
Кроме Пощалыгина, прозвищами почти никто не пользовался, зато сам автор употреблял их довольно часто и не всегда к месту. Но на него не обижались, зная его характер, п