Игры в Хорезме(продолжение)
«В Танаисе пойман грифон. В Киммерии появился кентавр. Там же убито существо, похожее на химеру. Все это, без всякого сомнения, бывшие гении».
I
К утру все же Трион заснул.
Сон был так отчётлив, что не походил на сон. Трион был собой и одновременно не собой. Кем-то другим. Он шагал по пыльной степной дороге, и раскалённые доспехи жгли плечи. Шлем висел у него на груди, как у простого легионера. За спиной слышался монотонный топот тысяч и тысяч ног: его легионы шагали следом. Но когда он оборачивался, то видел, как в бескрайней степи ветер колеблет серые стебли сухой травы. Чёрные стервятники висели в выцветшем небе, высматривая добычу. И никого вокруг.
Трион отирал со лба пот и шёл дальше. И вновь за спиной, нарастая, возникал чёткий гул марширующих ног. Сотен, тысяч ног. Но тотчас пропадал, едва Трион оборачивался…
Сон кончился внезапно. Просто оборвался – и все. Как лента обрывается на сеансе в кино. Трион открыл глаза. Вокруг была ночь. До рассвета – вечность. Он был весь в поту. Его бросало то в жар, то в холод. Он потрогал лоб, надеясь, что его мучает обычная лихорадка и безумному бреду так легко найти объяснение. Но лоб был холодным и липким. Однако его лихорадило. Он был болен. И не знал – чем. Прежде он никогда не мучился от душевных переживаний. Единственное, что его могло потревожить, – это подозрение, что другие могут оказаться догадливее, чем он. Но сейчас было что-то другое.
Трион лежал, вперив взгляд в потолок, ничего там не находя. Ноги ныли, руки дрожали. Он слышал все время отдалённый рокот марширующих легионов. И видел серую степь и висящих в вышине стервятников.
Трион неожиданно вновь заснул. Теперь он был не один – перед ним стоял легионер в старинной пластинчатой лорике и размахивал мечом. Меч сверкал. Ослепительно, как может сверкать только смертоносная сталь. За спиной легионера маячили другие, они обступили Триона и что-то орали. Что-то противное, мерзкое. Он был для них добычей, затравленной, жалкой добычей. Вновь и вновь выкрикивали одно и то же слово. Он силился разобрать его, уяснить смысл, но не мог.
И вдруг меч в руках легионера зашипел змеёй, рассекая воздух, и снёс Триону голову. Глаза Триона ещё видели, мир вращался и кружился, опрокинутый, далёкий, равнодушный, а потом что-то ударило его в щеку, и глаза увидели забрызганные грязью солдатские калиги, и ноздри сохранившей жизнь головы вдохнули запах пота и навоза…
Трион вновь проснулся, сел на кровати и отёр совершенно мокрое лицо ладонью.
Неужели он сходит с ума? Или это влияние радиации? Нет, нет, он просто устал. Когда закончит работу, отправится отдохнуть – куда-нибудь на море, полежать на горячем песке, поплескаться в заливе, где на десятиметровой глубине видны лежащие на дне камешки. Чингисхан должен подарить ему виллу и часть залива…
Наверняка вечером съел что-нибудь не то. Кормят тут фекально. Потому и в животе постоянно урчит, и эти боли… Ну вот опять… Трион едва успел добежать до латрины и усесться на стульчак. Первым делом в садах Хорезм-шаха Трион велел построить настоящие латрины – местные «удобства» его не устраивали. Несколько минут он корчился на стульчаке и даже кричал, когда спазмы кишечника вызывали острую боль. К тому же из заднего прохода почему-то лилась жидкость. Брезгливо сморщившись, Трион отмотал ком бумаги, подтёрся, хотел выбросить, но перед тем посмотрел на бумагу. Она была вся в крови. Триону стало нехорошо. То ли от вида крови, то ли от странного предчувствия…
Он сполоснул руки и поспешно покинул латрины. Последние дни его немного лихорадило… а теперь эта кровь… Неужели он болен? Неужели… Надо поскорее закончить нового «толстяка»…
II
– Ты видел те кусты в саду? – спросил Угей.
– Кусты? – переспросил Минуций. Он сидел на траве и что-то чиркал на лежащем перед ним листе бумаги. И вдруг взъярился, вскочил. – Ты сбил меня с мысли! Ты! Вдруг эта мысль больше мне не придёт в голову?!
– Кусты пожелтели, – сказал Угей невозмутимо, будто и не слышал воплей александрийца. – Они умирают. И рыбки в пруду тоже умерли.
У молодого монгола была медная кожа и чёрные тонкие усики, которые он постоянно теребил. Поверх синего чекменя Угей обычно носил римский броненагрудник. Но сегодня он не надел броненагрудник. Хотя на поясе у него, как всегда, висел «брут». Говорят, лучшего стрелка, чем Угей, среди охранников нет.
– Да плевать мне на кусты и на рыб – ты сбил меня с мысли!
– Так нельзя, – покачал головой монгол. – Все эдзены[40] погибнут или станут страшные и злые. И будут мстить. Все семьдесят семь слоёв Этуген[41] погибнут, – невозмутимо продолжал говорить Угей, глядя на Минуция узкими чёрными глазами.
– Что ты бормочешь?
– Нельзя убивать Этуген. Где будут пастись кони? И бараны умрут, если съедят эту траву.
– Этуген… Этуген… – передразнил Минуций. – Что ты знаешь, Угей? Ты хоть знаешь, что Земля круглая? Или до сих пор думаешь, что она покоится на спине огромной черепахи, и мир плоский, и можно дойти до края? Вы не завоюете весь мир. Потому что есть Винланд и Новая Атлантида. Потому что у круглой Земли нет края.
Но монгол как будто его не слышал. Он сорвал с ветки жёлтый листок и положил на ладонь. Потом сорвал другой и положил его рядом с первым. На втором сохранились ещё зеленые прожилки.
– Нельзя, чтобы Этуген умирала, – повторил Угей. – Почему ты этого не знаешь? Или это как раз та мысль, которую ты потерял?
– Оставь меня в покое! Дай мне подумать, дай мне сосредоточиться. Или я пожалуюсь на тебя нойону. Да, я пожалуюсь нойону.
– Подумай об Этуген. Подумай о всезнающем, правосудном, божественном вечно-синем Тенгри[42].
– Сам думай. А я думаю о другом.
– Я подумал. Я долго думал, – хмуро отвечал Угей.
Он шагнул к Минуцию, молнией вылетел из ножен кинжал, молнией вошёл в грудь Минуция под самое сердце. Юноша то ли ахнул, то ли захрипел. Несколько секунд он изумлённо смотрел на своего убийцу. Угей выдернул лезвие, и Минуций мешком повалился на траву.
– Та мысль уже никогда к тебе не вернётся, – прошептал монгол. – Слишком много людей. Негде пасти коней. Негде ходить отарам, не хватает травы. Надо, чтоб степь стала шире, а людей меньше – вот моя мысль, которая пришла ко мне. Она лучше твоей мысли, Мин, которая от тебя улетела.
Он вытер лезвие о тунику убитого и вложил кинжал в ножны. Угей знал, что его поступок угоден Этуген и угоден Тенгри. Но неугоден Чингисхану. Ослепительный будет разгневан, и все его тёмники, и все джагуны… Но Угей не боится их гнева. Он слишком долго жил в садах Хорезм-шаха и ловил мысли странных людей, которые почти всемогущи и могут убить и Этуген, и Тенгри. Он поймал все их мысли в длинный свиток и свиток этот унесёт с собой.
III
Под Угеем был добрый конь. Оружие вычищено и смазано. Бурдюк полон айрака, мешок – сушёного мяса.
Вокруг лежал сожжённый край. Под синим небом – мёртвая земля. Вокруг руины, разорение, тлен. А ведь совсем недавно здесь жили сотни тысяч, миллионы. А теперь – никого. Лишь крысы роют норы на опустевших полях.
Вдали появилось облако пыли. Угей приподнялся на стременах. Облачко пыли совсем невеликое. Две или три лошади – не больше. Угей всмотрелся. Так и есть – всадник и с ним две сменные лошади. Арабские скакуны. На всаднике синий чекмень. Но это не монгол. Рядом с уроженцами степей этот человек казался бы великаном. В другой день Угей спросил бы у него пайцу. А то и задержал и препроводил к нойону. Подозрительный тип – сразу видно. Но сегодня монгол лишь окинул взглядом незнакомца.
– Куда путь держишь? – спросил незнакомец на латыни и улыбнулся.
– Подальше отсюда, – отвечал Угей. – Я слышал, есть край, где живут мудрецы. Там небо близко к земле. Так близко, что до него можно достать рукой.
– Есть такой край, – отвечал незнакомец. – Но там ледяные ветры, погода переменчива, а воздуха не хватает. Путь туда далёк.
– Я доскачу, – уверенно отвечал Угей.
– Счастливого пути.
Незнакомец проехал. И тут что-то ударило Угея в спину. Несильно. Будто ком земли бросили вслед и угодили меж лопаток. Угей обернулся мгновенно, выхватив «брут» из кобуры. Незнакомец скакал по дороге как ни в чем не бывало. Великан видел беглого охранника. Он может пустить по следу погоню. Угей прицелился…
И тут острые шипы впились в шею. Угей закричал и схватился за ворот чекменя. Пальцы нащупали что-то липкое, скользкое. И это «что-то» не желало отпускать Угея. Напротив – жало впивалось все глубже. Монгол выхватил нож и полоснул неведомую тварь. Но вспорол лишь собственный чекмень и порезал кожу.
– П…д…р…к, – шепнул сдавленный голос в затылок.
– Подарок? – изумился Угей. – Чей?
Вновь оглянулся. Всадник уже скрылся из виду. Лишь облако едва угадывалось вдали. Даже для арабского скакуна он мчался слишком быстро.
IV
Корнелий Икел стоял у ограды сада и смотрел в никуда. С ним теперь часто такое бывало. Он останавливался на полпути и замирал, вперив невидящий взор в одну точку. В такую минуту он видел всегда одну и ту же картину: огненный шар, вспухающий на горизонте. Потом клубящееся облако поднималось вверх на дымной колонне, и над миром нависала её фантастическая грибовидная капитель. Трион говорил, что взорванная в Нисибисе бомба была лишь испытанием, проверкой верности идеи. А Триону по силам создать бомбу, которая уничтожит Вечный город в один миг. У Корнелия Икела не было оснований не верить Триону. По ночам вокруг садов Хорезм-шаха и в камышах у реки выли слетевшиеся со всех концов разорённой страны дэвы: уж больно нравилось им то, что создаёт в тени пышных деревьев Трион. Нравилось, что на деревьях желтеют листья и осыпаются посреди лета. Икел стоял у ограды давно – он успел выкурить три табачные палочки, и три белые чёрточки – три окурка – обозначали круг, в котором был замкнут бывший префект претория. Солнце садилось. От узловатых ветвей карагача легли на землю причудливые длинные тени. Уродливая тень от уродливого дерева, как уродливая память об уродливой жизни. Память о жизни Икела…
Человек в походных калигах, в сером, покрытом толстым слоем пыли плаще подошёл к ограде с другой стороны и остановился. Откинул капюшон плаща. Лицо путника отливало бронзой, а волосы выгорели до ослепительно-солнечной желтизны.
– Будь здоров, Корнелий Икел. Как живётся тебе на чужбине? – Путник улыбнулся, сверкнули белые зубы.
– Чего тебе? – Икел даже не поднял голову.
Хотя несомненно перед ним был римлянин – латынь его звучала безупречно. Издалека пришёл. И как монголы его пропустили?..
– Я принёс тебе то, что должен принести. – Незнакомец протянул бывшему префекту претория золотую флягу.
Фляга горела в косых лучах заходящего солнце так же ярко, как волосы незнакомца. Корнелий Икел знал, что внутри фляги, но медлил.
– Я должен выпить? – спросил он глухим голосом.
Незнакомец кивнул.
– Когда-то на прощальном обеде ты не отведал вина из кратера. Все твои воины испили божественный напиток. Теперь твоя очередь. От своей судьбы нельзя уклониться. Она настигнет тебя, даже спустя много лет. И чем позже, тем хуже. Пей! – прозвучало как приказ. А Икел привык повиноваться. Он взял флягу. Но все ещё не мог отважиться.
– А Курций? Он ведь тоже не пил?
– Он выпил. Остался только ты.
И незнакомец положил руку на плечо Икелу. Бывший префект претория не мог скинуть руку – ладонь путника будто приросла к плечу. Корнелий Икел отвинтил пробку и поднёс флягу к губам. Он всегда хотел сделать это. Там, в крепости, он так хотел подойти к чаше с разбавленным вином и отведать таинственный напиток, который свёл с ума его легионеров. Но в последний момент гений Икела удержал его. Схватил за руку и не позволил. Гений испугался и велел вылить остатки из серебряного кратера в колодец. Но теперь гения больше нет рядом. И Корнелий Икел может наконец исполнить то, о чем так давно мечтал.
Икел зажмурил глаза и сделал глоток. И тут же перед мысленным взором встал ядерный гриб, он рос и рос до седьмого неба. А по земле ползли чёрные обугленные личинки. Они корчились и пытались встать на задние лапы… Икел не сразу сообразил, что чёрные личинки – это люди.
Он сделал второй глоток. И очутился в коридорах клиники. Гулко отдавались под сводами шаги. Женщина в чёрной одежде, в хлопковой шапочке и в белой плотной маске шла по коридору. Она отворила дверь и вошла. На кровати абсолютно голый, чёрный, иссохший, как мумия, лежал человек. Когда-то он был могучим великаном. Но лишь массивный костяк свидетельствовал о прежней его мощи. Горели кварцевые лампы. Человек лишился не только волос, но даже бровей и ресниц. Умирающий приоткрыл воспалённые веки и прошептал распухшими серыми губами, потрескавшимися до крови:
– Скорее бы… Я так устал…
Корнелий Икел глотнул в третий раз.
И увидел кроватку – маленькую, выкрашенную в голубой цвет колыбель. А в ней ребёнка с огромной раздутой головой. Ребёнок хныкал, разевая безобразный жабий рот. Вместо глаз у младенца были бугры красного мяса.
Корнелий Икел открыл глаза, отнял флягу от губ. Долго смотрел, как луч солнца горит на золоте. Потом медленно завинтил флягу и отдал её путнику.
– Приходи после заката, – сказал тихо. – Я тебя встречу. Знаю – такое не искупить. – Корнелий Икел помолчал. – Хотел отомстить за своё унижение. Я пытался убить Элия, но никогда не покушался на Александра Цезаря. Меня обвинили ложно. Я был в ярости. Решил, что Трион проучит Руфина, и я буду отмщен. Тысячи людей расплатились за мои обиды. И стало бессмысленно с кем-либо сводить счёты, Логос…
– Я приду.
Едва Логос скрылся, как Корнелий Икел увидел бегущего по тропинке человека. Это был один из многочисленных серов, что работали в лаборатории и на фабриках и непосредственно на сборке «толстяка», как именовали Трионовы люди своё детище.
– Минуция убили! – крикнул сер.
– Кто? – Икел почему-то глянул поверх ворот – во тьму, в которой растворился гость.
– Не знаю. Кто-то ударил его кинжалом.
– Ладно, пошли посмотрим.
Минуций лежал на траве. Казалось, он лёг поспать – рядом скомканный лист бумаги. Чистый лист… Видимо, юноша умер мгновенно, не издав далее стона. «Надо было его спасти, – подумал Икел. – Он бы мог работать в Риме…»
Вокруг убитого столпились человек десять. Трое монголов впереди. Серы и римляне – сзади.
– Верно, кто-то из охранников сошёл с ума, – сказал Икел нависшему над телом нойону. – Такое иногда бывает. В прошлом месяце у нас спятили двое.
«Этот сумасшедший может сорвать все дело», – подумал Икел.
Мерген-нойон не ответил, молча сделал знак двум охранникам, те кинулись к телу и принялись запихивать убитого в мешок. По характеру ран нойон и сам догадался, кто убил Минуция. Но в жёлтых глазах монгола полыхнуло такое, что Икел понял: когда наступит момент, бывшего префекта настигнет смерть вовсе не такая лёгкая, как смерть Минуция.
Последним подошёл Трион. Лицо его было серым и влажным от пота. Он лишь мельком глянул на мешок с телом и спросил, ни к кому не обращаясь:
– Как я теперь успею сделать «толстяка»?!
И вдруг схватился за живот и согнулся. Он кричал, как будто ему всадили в живот нож. Мерген-нойон посмотрел на римлянина свысока.
– Что он делает? – спросил у Корнелия Икела.
– Оплакивает убитого, – отвечал тот вполне серьёзно. – По нашему обряду.
Двое серов осторожно взяли Триона под руки и повели к его домику. Тот едва мог переставлять ноги. Его шатало. При каждом шаге Трион тихонько поскуливал от боли.