ПЕРВЫЕ ПАРНИ НА ДЕРЕВНЕ
Либерал, герой и жених
При помощи сравнительно небольшого числа западных наемников Петру Великому в конце концов удалось совершить то, что дотоле всем казалось просто невозможным. Он все-таки покрыл, хотя и тонким, но несомненно европейским культурным слоем почти не затронутые ранее цивилизацией азиатские просторы Московии.
Конечно, результаты «вестернизации» всей страны и армии в частности, стали ощутимо проявляться только к концу Северной войны, когда начала вступать в пору зрелости плеяда «птенцов», выпестованная заботами российского императора. Однако «первые ласточки» перемен заявили о себе еще в конце XVII столетия. Причем были они, как это ни парадоксально, уже зрелыми, сложившимися личностями и принадлежали к гнездам старой боярской верхушки, которая в подавляющей массе ненавидела «царя-антихриста» и ожесточенно сопротивлялась его реформам.
Но в любой семье, как известно, «не без урода». И именно такими «уродами» среди московской родовой знати оказывались наиболее умные люди, понимавшие, что продолжение беспросветной многовековой спячки вскоре неминуемо обернется для «Третьего Рима» повторением стандартного финала всех его ордынских близнецов-предшественников.
Наверное, самым последовательным западником среди русского аристократического «бомонда» конца XVII в. являлся князь Василий Голицын. Но он волею случая (и при посредстве легкомысленного Амура) вопреки логике оказался в лагере политических противников пропетровской «партии Нарышкиных». И поэтому первыми сознательными помощниками «герра Питера» в деле европеизации своей страны стали более умеренные «либералы» — князь Яков Долгорукий, Федор Головин и Борис Шереметев. Однако двоих из этой троицы природа не наделила сколько-нибудь заметными способностями к военному делу, и с новой русской армией неразрывно связанным оказался только один.
Шереметев Борис Петрович (1652—1719), боярин с 1682 г., граф с 1706 г., генерал-фельдмаршал с 1701 г. Участвовал в Северной войне в качестве командующего стратегическими группировками. Командовал русскими войсками в сражениях у Эрестфере (1702 г.), Гуммельсгофе (1702 г.), Мурмызы (1705 г.), Головчино (1708 г.), руководил осадами Мариенбурга (1702 г.), Копорья (1703 г.), Дерпта (1704 г.), Риги (1709-1710 гг.).
Семья Бориса Петровича относилась к числу влиятельных боярских родов и даже имела общих предков с царствующей династией Романовых. Корни своей непосредственной родословной Шереметевы считали с XIV столетия, с княжеского дружинника Андрея Кобылы, впервые упоминающегося в официальной летописи в 1347 г. Его сын Федор Кошка — приближенный у Дмитрия Донского оставил после себя потомство в виде дворян Белозубцевых. От них в следующем веке на генеалогическом древе будущего фельдмаршала отросла ветвь одного из служилых людей великого князя Ивана III по прозвищу Шеремет. Оно и послужило затем базой для возникновения столь известной фамилии.
По меркам середины XVII в. его ближайшие родственники были людьми весьма продвинутыми в культурном плане. И вопреки российским обычаям не питали враждебных чувств к «поганому» Западу. Достаточно сказать, что отец Бориса Петровича, Петр Васильевич Большой[126], в бытность свою воеводой Киева в 1666—1668 гг. брил бороду и носил польское платье. А также помешал закрытию местной Академии[127], которую в Москве не любили и обвиняли в «преступном соглашательстве» с Римом по вопросам веры[128].
В это учебное заведение Петр Васильевич определил на учебу и сына. Там Борис Петрович научился говорить по-польски, получил представление о латыни и узнал много того, что было неведомо подавляющему большинству московитов. Столь либеральная атмосфера сформировала и соответствующее мировоззрение молодого человека, что помогло ему в дальнейшем оценить и принять все западнические реформы Петра Великого. Однако свою «государеву службу» он начал в традиционном московском стиле, будучи в 13-летнем возрасте пожалованным в комнатные стольники.
Этот придворный чин обеспечивал близость к монарху, открывая завидные перспективы на будущее, но недоросль Борис, видимо, не умел «толкаться локтями» у трона и поэтому до 26 лет лишь сопровождал царя Алексея Михайловича в «походах» па монастырям, да был рындой — стоял с декоративным топориком в почетном карауле на торжественных приемах. В конце концов, его отец, старый воин, добился, чтобы в очередном столкновении с татарами сына приставили к нему в качестве помощника. Так в 1678 г. Шереметев обрел первый опыт военачальника и вступил в другую, весьма удачную полосу своей жизни.
Следующим летом он уже исполнял обязанности «товарища» (заместителя) воеводы в «большом полку» князя Черкасского. А спустя всего два года возглавил только что образованный Тамбовский городовой разряд, что в сравнении с современной структурой вооруженных сил можно приравнять к командованию военным округом. По вступлении в должность практически сразу же последовало и боевое крещение — пришлось отражать набег небольшого отряда крымских татар.
Почин получился успешным — степняков быстро отогнали. Но все же затем пришлось ждать еще почти год, прежде чем Борису Петровичу присвоили официальный титул боярина. Да и то не за заслуги, а в связи с восшествием на престол новых царей Петра и Ивана. Но затем произошел крутой поворот в карьере. К середине 80-х гг. Шереметеву из полководцев пришлось переквалифицироваться в дипломаты.
На новом поприще «болярин Борис» сразу же выдвинулся на первые роли. В 1685—1686 гг. он оказался в числе четырех главных представителей российской стороны, которым после долгих переговоров удалось-таки заключить с Польшей «Вечный мир» и добиться юридического признания 20-летней давности факта завоевания Москвой Киева. Затем, по прошествии всего нескольких месяцев, Шереметев уже единовластно возглавил посольство, направленное в Варшаву для ратификации договора и уточнения деталей создаваемого антиосманского альянса. Оттуда потом пришлось заехать и в Вену, также готовившуюся продолжить борьбу против турок.
Дипломатическая стезя лучше, чем военная, соответствовала наклонностям и дарованиям умного, но осторожного Бориса Петровича. Однако своевольная судьба решила иначе и повела его по жизни дальше далеко не самой удобной дорогой. По возвращении из Европы в Москву боярину вновь пришлось надеть военный мундир, который он уже не снимал до самой смерти.
Шереметеву довелось участвовать во 2-м крымском походе князя Василия Голицына, а через несколько лет и в борьбе Петра I за берега Азовского моря. Но неудачное антиордынское предприятие фактического соправителя царевны Софьи в 1689 г., конечно же, не добавило авторитета и Борису Петровичу. Может быть, поэтому укрепившийся той же осенью на троне молодой монарх не стал приближать к себе будущего фельдмаршала, несмотря на то что он столь явственно выделялся в лучшую сторону из темной массы реакционного боярства.
Впрочем, главная причина царской немилости, наверное, все же заключалась в том факте, что открыто присоединиться к «партии Нарышкиных» до падения Софьи боярин не рискнул. В то же время ему в период с 1687 по 1696 гг., поручалось командование одним из наиболее беспокойных пограничных округов — Белгородским разрядом, который в первую очередь подвергался татарским нападениям. Но когда царь решил возобновить большую войну со Стамбулом, предприняв поход на Азов, то Шереметев вновь оказался в стороне от главных событий. В 1695—1696 гг. ему доверили лишь отвлекать внимание турок, командуя демонстрациями на вспомогательном Днепровском театре боевых действий.
Бориса Петровича такая ситуация, конечно, угнетала, и он старался изменить ее. В русле этих усилий и лежит его 2-я европейская поездка, в которую он отправился по собственной воле и за свой счет с целью угодить царю.
Боярин покинул Москву через три месяца после отъезда на Запад самого Петра и путешествовал более полутора лет, с июля 1697 г. по февраль 1699 г., истратив на это 20 500 рублей — сумму равную по тем временам целому состоянию[129]. Проехав через Польшу, он вновь побывал в Вене. Затем направился в Италию, осмотрел Рим, Венецию, Сицилию и наконец добрался до Мальты (получив аудиенции за время поездки у польского короля и саксонского курфюрста Августа, императора Священной Римской империи Леопольда, папы римского Иннокентия XII, великого герцога тосканского Козимо III). В Ла-Валетте его даже посвятили в рыцари Мальтийского ордена.
Таким европейским «шлейфом» еще не мог похвастаться ни один россиянин. Поэтому на следующий день после возвращения, на пиру у Лефорта, одетый в немецкое платье, с мальтийским крестом на груди, Шереметев смело представился царю й был с восторгом обласкан. Однако милость оказалась недолгой. Подозрительный «герр Питер», согласно вскоре изданному «боярскому списку», опять повелел Борису Петровичу отправляться подальше от Москвы и быть «у города Архангельского».
Вновь вспомнили о нем лишь через год, с началом Северной войны. Впрочем, было бы, конечно, очень странно, если бы единственный русский воевода с реальным боевым опытом остался бы вдруг в стороне от противоборства со шведами. Но в то время как нанятые за границей генералы и любимцы царя возглавили соединения только что сформированной полевой регулярной армии — главной ударной силы Петра I, Шереметев получил назначение командовать всего лишь «нестройной поместной конницей».
И действительность вроде бы не замедлила подтвердить монаршее недоверие. Отправленные в боевое охранение дворянские недоросли Бориса Петровича при первом же нажиме королевских батальонов бросили удобные позиции и побежали к Нарве (даже не разрушив за собой мосты), где располагалась основная часть царских войск. Таким образом, дорога для Карла XII оказалась открытой. Чем тот, естественно, не преминул воспользоваться, обрушившись на русских, словно неотвратимая божья кара за недавние грехи — умышленное клятвопреступление и вероломное нападение.
Для Шереметева же общий разгром мог обернуться и крахом личной карьеры, поскольку поражение петровской армии у Нарвы опять начало складываться с позорного для боярина эпизода. Именно его кавалеристы побежали первыми, вновь даже не вступив в бой, а только завидев неприятеля. Воеводу толпа паникеров также увлекла в реку, где утонуло свыше 1000 человек его корпуса.
Жизнь Борису Петровичу спас добрый конь, осиливший быстрое течение ледяных волн Наровы. А царскую опалу отвратила печальная судьба всех остальных генералов, в полном составе оказавшихся в плену у торжествующего противника. К тому же после катастрофической неудачи царь пошел на временный компромисс с настроениями своей аристократии и выбрал нового командующего в среде наиболее родовитой национальной верхушки, где Шереметев на тот момент являлся единственным сколько-нибудь знающим военное дело человеком. Таким образом, можно сказать, что, по сути, сама война в конце 1700 г. поставила его во главе основных сил русской армии.
Правда, официально данный факт получил подтверждение только через полгода, когда с наступлением второго военного лета Борис Петрович в адресованных к нему царских письмах стал именоваться генерал-фельдмаршалом[130]. Это событие закрыло затянувшуюся грустную главу в жизни Шереметева и открыло новую, ставшую, как потом выяснилось, его «лебединой песней». Последние неудачи пришлись на зиму 1700—1701 гг. Побуждаемый нетерпеливыми царскими окриками, Борис Петрович попробовал осторожно «пощупать саблей» Эстляндию (первый указ с требованием активности Петр отправил спустя всего 16 дней после катастрофы у Нарвы), в частности, захватить небольшую крепость Мариенбург, стоявшую посреди скованного льдом озера. Но везде получил отпор и отойдя к Пскову, занялся приведением в порядок имевшихся у него войск.
Боеспособность их была еще крайне невелика. Особенно в сравнении с пусть и немногочисленным, но европейским противником, силу которого Шереметев хорошо представлял, поскольку познакомился с постановкой военного дела на Западе во время недавнего путешествия. Поэтому подготовку он вел в соответствии со своим основательным и неторопливым характером. Существенно ускорить события не смогли даже визиты самого царя (в августе и октябре), рвавшегося возобновить боевые действия как можно быстрее.
Только через год, с наступлением новой зимы, фельдмаршал решился предпринять крупную операцию. Его армия насчитывала не менее 30 000 человек, которым шведы могли противопоставить лишь 5000 солдат и 3000 ополченцев. Тем не менее осторожный Борис Петрович не рискнул бросить в бой всех своих подчиненных, оставив на случай неудачи для обороны Пскова более трети от имевшихся у него сил. В связи с чем в Эстляндию вторглось только 18 000 русских (8000 пехотинцев, 4000 драгун, 6000 казаков и всадников дворянской «нестройной» конницы).
Дробление сил — промах для опытного полководца непростительный. За подобные азбучные ошибки безжалостные боги войны обычно заставляют дорого расплачиваться. Но, как уже упоминалось выше, для Шереметева настала полоса сплошного везения, когда любые «ляпы» остаются без последствий. В данном случае вечно юная красавица Фортуна пришла на помощь к уже немолодому русскому боярину в обличье двух иноземных генерал-майоров.
Командуй неприятельскими полками, защищавшими Ливонию, более искусный полководец, чем Шлиппен-бах, то конец 1701 г. без сомнения оказался бы для русских столь же плачевным, как и финиш предыдущего. Лифляндец же сподобился совершить просчет, аналогичный фельдмаршальскому — не собрал ударный кулак и вынужден был принять бой лишь с частью своего корпуса.
Столкновение произошло 9 января у мызы Эрестфере. Началось оно с очередной грубой оплошности Бориса Петровича, слишком понадеявшегося на свое подавляющее численное превосходство. Он не стал ждать отставшую пехоту и атаковал противника с одной кавалерией. В результате оказался на грани разгрома.
Положение спас его заместитель — энергичный генерал Чамберс, сумевший-таки подоспеть на помощь в последний момент.
Таким образом, была одержана первая за более чем сто лет полевая победа над шведами. А победителей, как известно, не судят. Поэтому Петр сразу же простил фельдмаршалу все мнимые и настоящие грехи, лучшим доказательством чему стало пожалование высшей награды — ордена святого Андрея Первозванного — всего четвертого по счету со дня его учреждения. Все солдаты, участники сражения, получили по серебряному рублю (10-ю часть годового оклада), а в Москве устроили грандиозный праздник с колокольным звоном, пушечным салютом, даровой едой и выпивкой «от пуза» для простого народа.
«Звездный час» Шереметева растянулся на два с лишним года. В конце лета 1702 г. он добил остатки корпуса Шлиппенбаха и разорил Лифляндию почти до самой Риги, основательно уменьшив тем самым экономическую базу неприятеля. А осенью совершил бросок к Ладожскому озеру, где соединился с полками, приведенными царем, и участвовал в овладении Нотеборгом — стратегически важной цитаделью скандинавов.
В кампанию следующего года фельдмаршал, опять вместе с Петром, успешно осаждал другой оплот шведов в том регионе — город-крепость Ниеншанц. После чего предпринял новое вторжение в Ливонию, разорив на сей раз почти всю территорию Эстляндии. Но «лебединая песня», в конце концов, тоже закончилась. Произошла эта неприятность в 1704 г., когда он получил приказ самостоятельно овладеть еще одним крупным опорным пунктом шведов — Дерптом.
В течение целого месяца Борис Петрович пытался организовать осаду и даже предпринял бомбардировку неприятельских фортов, однако все усилия оказались бесплодными. Фельдмаршал все-таки недостаточно разбирался в тонкостях современной военной техники. И если в поле при огромном численном превосходстве ему до той поры удавалось опрокинуть врага, то против высоких стен и огня тяжелых орудий противника Шереметев ничего поделать не мог. Только спешный приезд царя спас операцию.
Давно известно, что невзгоды чаще, чем удачи, приходят не в одиночку. И дерптская осечка явилась сигналом к их очередному сбору на жизненной тропинке старого солдата. Петр I вновь начал постепенно терять доверие к способностям своего главнокомандующего. Поэтому, когда в Россию приехал шотландец Огильви, Борису Петровичу пришлось отдать большую половину армии в его руки.
Конфронтация, возникшая между двумя этими полководцами, в итоге завершилась победой иностранца. Чему, по всей видимости, поспособствовал и еще один удар судьбы, обрушившийся на русского фельдмаршала 26 июля 1705 г. в виде поражения в сражении у Мур-мызы. В тот день случилось то, что согласно теории вероятности непременно когда-то должно было случиться. Шереметев встретился с более талантливым военачальником, чем его прежние противники, которого не удалось одолеть простым численным большинством. И хотя откровенных репрессий со стороны царя за это не последовало, спустя короткое время Борису Петровичу пришлось покинуть действующую армию и отправиться в глубокий тыл, усмирять астраханский бунт. Иными словами, заниматься тем, что обычно поручалось вспомогательным войскам и второразрядным командирам.
В последующие годы фельдмаршал опять не раз номинально занимал самые высокие посты, однако прежней заглавной роли в Северной войне уже больше никогда не играл. В данном плане весьма показательно то, что даже после полтавского триумфа, когда награды хлынули щедрым потоком на большинство генералов, ему пришлось довольствоваться очень скромным пожалованием, более похожим на формальную отмашку — захудалой деревенькой с прямо-таки символическим названием Черная Грязь[131].
Впрочем, и современные исследователи, оценивая реальные достижения Шереметева с точки зрения европейского военного искусства, соглашаются с царем, ставя фельдмаршалу не слишком лестную отметку. Например, Александр Заозерский — автор самой подробной монографии о жизни и деятельности Бориса Петровича — высказал следующее мнение: «…Был ли он, однако, блестящим полководцем? Его успехи на полях сражений едва ли позволяют отвечать на этот вопрос положительно. Конечно, под его предводительством русские войска не раз одерживали победы над татарами и над шведами. Но можно назвать не один случай, когда фельдмаршал терпел поражения. К тому же удачные сражения происходили при перевесе его сил над неприятельскими; следовательно, они не могут быть надежным показателем степени его искусства или таланта…»
Но в народной памяти Шереметев навсегда остался одним из основных героев той эпохи. Свидетельством могут служить солдатские песни, где он фигурирует только как положительный персонаж. На этот факт, наверное, повлияло и то, что полководец всегда заботился о нуждах рядовых подчиненных, выгодно отличаясь тем самым от большинства других генералов.
В то же время Борис Петрович прекрасно ладил с иностранцами. Достаточно вспомнить, что одним из лучших его приятелей являлся шотландец Яков Брюс. Поэтому европейцы, оставившие письменные свидетельства о России петровского времени, как правило, хорошо отзываются о боярине и относят его к числу наиболее выдающихся царских вельмож. Например, англичанин Уитворт считал, что «Шереметев самый вежливый человек в стране и наиболее культурный»[132], а австриец Корб отмечал: «Он много путешествовал, был поэтому образованнее других, одевался по-немецки и носил на груди мальтийский крест». С большой симпатией отзывался о Борисе Петровиче даже противник — швед Эренмальм: «…В инфантерии первым из русских по праву может быть назван фельдмаршал Шереметев, из древнего дворянского рода, высокий ростом, с мягкими чертами лица и во всех отношениях похожий на большого генерала. Он несколько толст, с бледным лицом и голубыми глазами, носит белокурые парики и как в одежде, так и в экипажах он таков же, как любой офицер-иностранец…»
Во второй половине войны, когда Петр все же сколотил крепкий конгломерат из европейских и собственных молодых генералов, он стал все реже доверять фельдмаршалу командование даже небольшими корпусами на главных театрах боевых действий. Поэтому все основные события 1712-1714 гг. — борьба за северную Германию и завоевание Финляндии — обошлись без Шереметева. А в 1717 г. он заболел и вынужден был просить долгосрочный отпуск.
В армию Борис Петрович больше не вернулся. Болел он два года, и умер, так и не дожив до победы. Уход из жизни полководца наконец-то окончательно примирил с ним царя. Николай Павленко, один из самых тщательных исследователей петровской эпохи, по данному поводу написал следующее: «Новой столице недоставало своего пантеона. Петр решил создать его. Могила фельдмаршала должна была открыть захоронение знатных персон в Александро-Невской лавре. По велению Петра тело Шереметева было доставлено в Петербург и торжественно захоронено. Смерть Бориса Петровича и его похороны столь же символичны, как и вся жизнь фельдмаршала. Умер он в старой столице, а захоронен в новой. В его жизни старое и новое тоже переплетались, создавая портрет деятеля периода перехода от Московской Руси к европеизированной Российской империи».
Восставший из пепла
Воинская наука большинства российских по происхождению генералов Петра I началась с шалостей собранной специально для развлечений юного царевича компании сверстников. Первый, совсем маленький отряд составили дети бояр, определенные на службу к будущему монарху конюшими, спальниками и стольниками после того, как ему исполнилось 5 лет. Согласно обычаю, именно с этого возраста мальчикам правящей династии уже полагалась своя «потешная» свита. Но вскоре выяснилось, что венценосного отрока мало интересовали традиционные забавы. Всему остальному он предпочитал игры в войну.
Поэтому постепенно его команда начала разрастаться в размерах. Сначала за счет штата разнообразной дворцовой прислуги. Потом с помощью наиболее смекалистых мелкопоместных дворян, догадавшихся таким образом устраивать будущее своих отпрысков. А затем и путем приглашения знакомых с военным делом иностранцев.
Из всех этих, так не похожих друг на друга людей, в конце концов и сформировался тот удивительный «винегрет», который в последующие годы царствования Петра в основном и поставлял ему помощников. В том числе, естественно, и военачальников.
Понятно, что в столь разнообразной среде юноши из наиболее знатных российских родов не составляли подавляющего большинства. К тому же лишь единицы из числа этих привилегированных «патрициев» оказались способными выдержать конкуренцию за «место под солнцем», навязанную им шустрыми выскочками и иностранцами. Из тех, кто принадлежал к одному поколению с Петром I, такого успеха в первые годы Северной войны удалось добиться лишь единственному «гранду», имевшему титул князя.
Репнин Аникита Иванович (1668—1726), князь, генерал-фельдмаршал с 1725 г. В Северной войне командовал тактическими и стратегическими группировками. За поражение под Головчино разжалован в рядовые, но затем восстановлен в генеральском звании. В 1724—1725 гг. президент Военной Коллегии Российской империи.
Род Репниных в числе 28 наиболее знатных княжеских фамилий московской Руси принадлежал к той ветви Рюриковичей, которая известна как потомство князя Михаила Черниговского, канонизированного церковью в ранге святых. А непосредственным своим родоначальником Репнины считали князя Репню-Оболенского. Он жил во второй половине XV и начале XVI вв. и был боярином-воеводой у великих князей Ивана III и Василия III.
Его дети, внуки и правнуки также служили преимущественно на военном поприще, но особо выдающимися свершениями никто из них себя не прославил. Военачальником средней руки являлся и родитель будущего фельдмаршала — Иван Борисович. Солдатский жребий бросал этого человека от одного рубежа государства к другому и Аникита Иванович появился на свет, когда отец исполнял обязанности смоленского воеводы.
В 1679 г. Ивана Борисовича пожаловали престижной должностью начальника Сибирского приказа, на которой он и оставался в течение последующих 18 лет вплоть до ухода из жизни. Сына же, по достижении 15-летнего возраста, ему удалось определить ко двору малолетнего царя Петра в качестве стольника. Дальнейшую карьеру Аникита строил уже в основном благодаря собственным способностям.
Несмотря на 4-летнюю разницу в возрасте, которая в детстве ощущается достаточно явственно, юному князю удалось быстро подружиться с царственным отроком и стать его неразлучным приятелем. Поэтому, когда Петр начал организовывать свое знаменитое «потешное» войско, Репнин оказался в числе тех немногих русских, кто наряду с иностранцами сразу же стал обладателем офицерского шарфа и должности командира роты. А спустя всего два года имел уже полковничий чин.
В последующем князь продолжал оставаться ближайшим сподвижником царя, участвуя во всех его начинаниях. И хотя современники не отмечали за ним каких-либо особенных заслуг, кроме преданности монаршей особе, именно Репнин в первом Азовском походе оказался единственным командиром, которому в столкновениях с врагом улыбнулась удача. Руководимая им часть петровского войска захватила выдвинутые перед турецкой крепостью береговые башни — так называемые «сторожевые каланчи». Впрочем, победа эта была лишь частным успехом и не смогла скрасить горечи от общего плачевного впечатления, оставленного кампаниями 1695—1696 гг.
Когда Петр по возвращении из своего первого вояжа по странам Запада начал готовиться к войне со Швецией и организовывать регулярную армию на манер европейских, князю вновь доверили хотя и не первую, но и не последнюю роль. В декабре 1699 г. он возглавил комиссию, направленную в Казань набирать в поволжских городах солдат для нового войска. К осени Аникита Иванович скомплектовал 12 полков. Из них 9 (общей численностью 10 834 человека) составили отдельный корпус, который возглавил сам Репнин.
На театр боевых действий соединение выступило уже после объявления войны Карлу XII. Но подготовку к боям по извечной российской традиции провели из рук вон плохо. Двигались части медленно, а потому к Нарве не успели добраться даже к началу зимы. Это обстоятельство и спасло корпус от разгрома, а князя избавило от участи многолетнего пленника. А так как в тот момент у царя, кроме Шереметева, вообще не имелось сколько-нибудь приемлемых кандидатур на неожиданно освободившиеся генеральские посты, то опоздавший Репнин автоматически занял одну из главных вакансий.
Петр поручил ему собирать осколки только что разбитой шведами армии и вновь формировать из них боеспособные подразделения. К началу 1701 г. Аникита Иванович доложил, что уцелело немногим более 10 000 беглецов, которые вместе с приведенными им с юга полками составили новое войско, численностью 22 937 солдат. За время зимней передышки его основательно пополнили и подтянули из центральных областей страны дополнительные резервы, возродив таким образом еще большую, чем прежде, действующую армию.
Половину ее (30 000 человек) возглавил Шереметев, сконцентрировавший свои части в районе Пскова. К Ладоге выдвинулся отряд Петра Апраксина (10 000). А Репнин принял команду над особым «помощным» корпусом в составе 19 солдатских и 1 стрелецкого полка (20 000), который согласно недавней договоренности Петра и Августа направился к Риге, где поступил в распоряжение саксонцев и в дальнейшем действовал совместно с союзниками.
Но плодотворного сотрудничества не получилось. Европейцы опасались сражаться в одном строю с плохо обученными царскими солдатами и старались использовать их лишь в качестве вспомогательной силы, чему Репнин не только не противился, а был даже рад, предпочитая снять с себя таким образом ответственность. В итоге реализовать свое подавляющее численное преимущество войскам Северной коалиции опять не удалось. Шведский король, перейдя в наступление, к середине лета разбил саксонцев и принудил их к отходу в пределы Речи Посполитой. После чего Аниките Ивановичу пришлось спешно уводить «помощников» обратно к Пскову.
Этот бесславный поход стал первой и последней крупной самостоятельной операцией в профессиональной биографии Репнина-генерала. Подняться до уровня требований, предъявлявшихся европейским военным искусством к командирам высокого ранга, он так и не смог. Это сразу же стало ясно всем, кто хоть немного был знаком с постановкой армейского дела на Западе. Поэтому Шереметев уже в феврале 1702 г. в одном из докладов царю просил заменить князя каким-нибудь иностранцем («Хотя и достоин той чести и сердца доброго, только не его дело»), с чем Петр полностью соглашался (резолюция на рапорте гласила: «…князь Никита такой же, как и другие: ничего не знают…»), но необходимость учитывать после крайне неудачного начала войны недовольство «засильем иноземцев» в дворянской среде пришла на помощь потомку Рюрика.
Царь вынужден был пойти навстречу общественному мнению, оставив у руководства армией часть представителей национальной аристократии. А поскольку личная преданность Репнина у монарха сомнений не вызывала, то он и оказался одной из компромиссных фигур. Правда, задач, требовавших инициативы, ему больше не доверялось. Тем не менее князь получил чин полного генерала от инфантерии (заняв следующую после Шереметева ступеньку в армейской структуре) и участвовал во всех главных походах петровских войск первого периода войны.
Он штурмовал Нотеборг, Ниеншанц, Нарву, затем сидел в гродненской ловушке и счастливо бежал оттуда. А в 1708 г. так же, как и десяток других генералов Петра I, во главе отдельного корпуса (в составе 11 пехотных полков) старался преградить Карлу XII дорогу на Москву. Эти усилия долгое время оставались безрезультатными, поэтому в середине лета несколько корпусов объединились неподалеку от Могилева и дали сражение шведскому королю.
Оно вошло в историю Северной войны под названием боя у местечка Головчино. А на генеральской карьере, да и на самой жизни Репнина чуть было не поставило жирный крест. Главный удар скандинавов пришелся как раз по полкам князя, которые вскоре побежали, побросав пушки, обозы и прочее снаряжение. Никто из соседей существенной помощи им оказать не смог. И в результате все русское объединенное войско опять покатилось к востоку. Из корпуса Аникиты Ивановича лишь 800 человек присоединились к Шереметеву как боеспособная часть, а остальных удалось собрать только за Днепром, куда они выходили разрозненными группами по 20—100 человек в течение трех дней.
В принципе, конечно, это поражение не являлось катастрофой — большая часть армии сохранила относительный порядок, но моральный удар получился огромной силы. Шведы в очередной раз подтвердили свое умение воевать при любом количественном превосходстве врага и укрепили овевавший их ореол непобедимости. Еще одна подобная неудача могла окончательно сломить дух русских войск. Поэтому Петр пришел в ярость и принялся «выбивать клин клином» — восстанавливать пошатнувшийся порядок и волю к победе жестокими репрессиями.
При желании свалить вину за Головчино можно было на голову любого генерала, участвовавшего в том бою. Шереметев, например, совершил ошибок, по крайней мере, не меньше Репнина, однако удел главного «козла отпущения» достался князю. Он попал под суд специально учрежденного трибунала, члены которого прекрасно понимали, что царь ждет от них не разбирательства, а расправы над обвиняемым. Потому и приговор выглядел неадекватно суровым — смертная казнь с лишением званий.
В последний момент Петр пожалел старого приятеля. Он даровал ему жизнь, но разжаловал в рядовые и заставил возместить из своего кармана все расходы за брошенное вооружение. Здесь также необходимо отметить, что на суде Аникита Иванович держался с большим достоинством, взяв, по сути, на себя всю вину и избавив от ответственности тем самым почти всех подчиненных. За это благородство судьба воздала ему той же монетой — царь вскоре окончательно сменил гнев на милость.
В сражении у Лесной Аникита Иванович уже командовал полком и за проявленную на поле боя храбрость был восстановлен в чине полного генерала, после чего вместе с Шереметевым и Меншиковым опять встал во главе основных русских сил, противостоявших армии Карла XII на решающем театре боевых действий. Впрочем, самостоятельных операций, он, как и прежде, не проводил. И даже в Полтавской битве руководил лишь сравнительно небольшим соединением.
Тем не менее, в честь этой победы князь получил высшую награду империи — орден святого Андрея Первозванного, что в контексте вышеизложенных событий выглядит как акт полной реабилитации. Однако и в дальнейшем он фактически продолжал оставаться на вторых ролях, хотя в боевых действиях неизменно участвовал на главных направлениях. Его имя осталось в истории долгой осады Риги, трагического Прутского похода, Померанских кампаний 1712—1713 гг. Только в финале Северной войны Аникита Иванович был выведен из действующей армии.
В 1719 г. он занял должность генерал-губернатора Лифляндии, на которой и встретил Ништадтский мир. Давая оценку вкладу Репнина в общую победу над скандинавами, можно сказать, что его жизнь и деятельность — это путь достойного солдата, но посредственного военачальника. Современники с несомненной симпатией вспоминали о нем, хотя и отмечали не слишком большой профессионализм. Даже бывший противник швед Эренмальм, дававший русским справедливые, но безжалостно-жесткие характеристики, об Аниките Ивановиче высказался довольно нейтрально: «…Второй русский генерал инфантерии — князь Репнин. С тех пор как царь наказал его за провинность под Могилевом, он постоянно стремился отличиться. На него жаловались, что он алчен и очень подвержен сладострастию, однако поскольку он умеет обходиться с князем Меншиковым, то сохраняет приобретенную славу и считается хорошим генералом. Благодаря своему красивому лицу и хорошему сложению он считается одним из самых красивых князей в России…»
В последующем судьба продолжала покровительствовать стареющему полководцу. Ему даже удалось занять высшую ступеньку в российской военной иерархии, сменив Меншикова на посту президента Военной Коллегии. Произошло это в 1724 г., когда Петру все-таки надоело бесконечное воровство «Алексашки» и «полудержавный властелин» стал терять свое могущество. В числе прочих наказаний стояло и лишение его должности министра обороны. Однако царь на следующий год умер, и Александр Данилович, благодаря старой дружбе с царицей, вернул утраченное было положение, отослав заодно Репнина на всякий случай из Петербурга в Ригу.
Правда, перед тем также поддержавший Екатерину Аникита Иванович успел получить от нее чин генерал-фельдмаршала. Но это была его последняя крупная удача. Пережить незаслуженную опалу князь не смог. Он так и умер в Риге после продолжительной болезни, не дотянув даже до своего 60-летия.
Из грязи в князи
Разгром под Нарвой стал своеобразным катализатором петровских реформ. Благодаря ему получили возможность проверить себя в деле множество наиболее одаренных личностей Московии. Такого количества «безродных» и «черных людишек», поднявшихся до верхних ступенек власти во вновь создаваемых царем военных и гражданских структурах, никогда не знала ни одна «перестройка». Ни во времена Московской Руси, ни в период будущей Российской империи.
Некоторые из этих людей не только обогнали многочисленных представителей мелкого и среднего дворянства, но заставили потесниться на узком пространстве монаршей прихожей даже заоблачных «небожителей» — выходцев из княжеских кланов Рюриковичей и Гедеминовичей, чье право на высокие посты прежде обеспечивалось просто-напросто фактом рождения.
Дерзкие выскочки заняли ведущие позиции во всех жизненных сферах по сути заново сформированного общества. В качестве примера достаточно вспомнить такие знаковые фигуры петровской эпохи, как братьев Демидовых, Петра Шафирова, Павла Ягужинского, Феофана Прокоповича, царицу Екатерину. Перечисление этих людей можно продолжать долго, однако первым и самым узнаваемым из них навсегда останется только один. Тот, который сумел стать «полудержавным властелином» — следующим по значимости после самого Петра российским вельможей.
Меншиков Александр Данилович (1673—1729), граф (1702 г.), князь Священной Римской империи (1706 г.), светлейший князь Ижорский (1707 г.), генералиссимус (1727 г.). Северную войну начал поручиком гвардии, закончил генерал-фельдмаршалом. Руководил стратегическими группировками. Командовал русскими войсками в сражениях у Калита (1706 г.) и Опошни (1709 г.). Возглавлял осады Батурина (1708 г.), Штральзунда (1712 г.) и Штеттина (1713 г.).
Происхождение Меншикова точно неизвестно. Можно лишь утверждать, что он не был выходцем из сколько-нибудь привилегированной семьи. Согласно самым распространенным версиям, его отец служил придворным конюхом или капралом петровского «потешного» войска. Разногласия имеются даже в дате рождения будущего всесильного фаворита. Временной диапазон этого события колеблется между 1670 и 1674 гг., но наиболее вероятной считается информация, где речь идет о 1673 г.
Существует множество различных мнений и о том, как Александр Данилович сумел оказаться в ближнем окружении Петра. Однако чаще всего авторы придерживаются того варианта, где он попал к царю от Лефорта, который несколько ранее обратил внимание на смышленого и бойкого паренька, когда тот торговал на московских улицах пирогами. Так или иначе, но в 1686 г. Меншиков уже состоял кем-то вроде денщика при царской особе.
Очень быстро он завоевал доверие, а затем и искреннюю дружбу своего хозяина, после чего столь же стремительно стал приобретать вес и положение при дворе. Военная карьера молодого парвеню началась с Азовских походов, в которых он участвовал в звании бомбардира-преображенца. Под бастионами этой крепости в рядах одной из штурмовых колонн «Алексашка» и получил боевое крещение. Очевидцы свидетельствуют о несомненной храбрости, с которой он карабкался по шатким лестницам и дрался на стенах в рукопашной.
Сопровождал Меншиков царя и во время его первого европейского путешествия, официально числясь в составе «Великого посольства» уже в качестве дворянина. Вместе с Петром он обучался за границей корабельному делу и всему остальному, чем интересовался государь в течение полутора лет подробного знакомства с Западом. Но по возвращении в Россию Александр Данилович «был пожалован» всего лишь скромным званием сержанта гвардии. Его настоящий взлет произошел только после неожиданной смерти Лефорта в 1699 г.
Веселый швейцарец навсегда остался лучшим другом и наставником русского монарха. Именно он разбудил подлинный интерес Петра к Европе, а затем направлял его дальше ненавязчивыми, но умными советами. Уход из жизни этого человека огромным горем обрушился на царя, оставив печать острейшего одиночества. В такой момент он особенно нуждался в ком-то, кто бы заполнил образовавшуюся в его душе пустоту. Роль подобного утешителя каким-то образом и удалось сыграть Меншикову.
Его прыжок из грязных московских задворок к самому трону вызывает ощущение ирреальности произошедшего, которое нельзя объяснить даже нестандартностью личности Петра I. Впрочем, монархическая структура общества всегда чревата повышенной вероятностью алогичных случайностей. И любые объяснения причин возвышения Александра Даниловича останутся лишь более или менее правдоподобными предположениями. Поэтому детально останавливаться на них бессмысленно.
Начало Северной войны Меншиков встретил поручиком лейб-гвардии, но фактически в первые два года боевых действий исполнял обязанности царского генерал-адъютанта, неотступно сопутствуя Петру во всех его передвижениях. Отчего и непосредственно в боевую реляцию его имя впервые попало только под занавес 3-й кампании — во время осады крепости Нотеборг. Штурм ее получился чрезвычайно трудным и кровавым. Шведы отбивались 13 часов. И в то, что приступ в итоге завершился успехом, внес свою лепту и будущий генералиссимус, поскольку именно он возглавил резервный отряд, брошенный на помощь уже сильно поредевшим колоннам передовых эшелонов.
«Алексашка» во главе ободренных подмогой солдат все-таки забрался на стену, после чего скандинавы дрогнули и прекратили сопротивление. А царь назначил своего любимца комендантом взятой цитадели. Таким образом, со шпагой в руке Меншиков добыл себе первый самостоятельный руководящий пост. В следующую кампанию он еще несколько раз побывал в огне, но затем рисковать жизнью на поле боя от него перестало требоваться столь часто, так как уже в 1703 г. бывший денщик превратился в графа Священной Римской империи, кавалера ордена святого Андрея Первозванного, генерал-майора и губернатора только что завоеванной Ингрии.
И хотя вся эта впечатляющая коллекция наград явно не подтверждалась соответствующим количеством и качеством побед, одержанных в сражениях под его непосредственным руководством, петровский фаворит в это время все же приобрел первый опыт командования крупными стратегическими группировками. В 1704 г. в период осады Нарвы и обороны Петербурга именно он координировал взаимодействие разбросанных по берегам Финского залива войск.
Тем же летом Меншиков получил чин генерал-лейтенанта, а спустя год стал первым в России полным генералом от кавалерии. Этому предшествовал дерзкий успешный рейд в район Варшавы конного русско-саксонско-польского корпуса, руководимого Александром Даниловичем, за который король-курфюрст Август наградил его своим высшим отличием — орденом Белого Орла.
Правда, затем последовала очень неудачная гродненская операция, где наряду с Огильви и Репниным русской армией командовал и Меншиков. Но в те зимне-весенние месяцы их противником был сам Карл XII. А встреча с ним на поле боя приводила в смущение и более авторитетных военачальников. К тому же уже осенью 1706 г. царский любимец вполне реабилитировался фактом калишского триумфа. Этот успех знаменателен тем, что он стал, в сущности, первой полноценной победой петровской армии, так как был одержан не над второстепенными ливонскими и финскими войсками Стокгольма, а над природными скандинавами, составлявшими часть главных королевских сил, действовавших на европейском театре.
В эту же кампанию Александр Данилович путем разнообразных интриг сумел вынудить шотландца Огильви уехать из России, после чего его фактический вес в армии стал уступать лишь авторитету самого Петра. Впрочем, здесь необходимо оговориться, что не только закулисной борьбой и эксплуатацией царской дружбы Меншиков обеспечил свое генеральское возвышение. Он на самом деле являлся талантливым самородком, легко и быстро усваивавшим новое и, что самое главное, способным применить полученные знания на практике. Поэтому именно ему удалось стать единственным сколько-нибудь реальным конкурентом для иностранцев в петровской армии первой половины Северной войны.
В данной связи уместно вспомнить одного из лучших отечественных дореволюционных военных историков — профессора Николаевской академии генерального штаба Александра Мышлаевского. Он в конце XIX — начале XX вв. специально занимался исследованием полководческой деятельности «полудержавного властелина» и пришел к выводу, что его герой в период 1704—1709 гг. являлся наиболее одаренным военачальником из российского окружения Петра I («…широтой военного взгляда после царя обладал только князь Меншиков…»)[133].
Действительно, сравнивая полководческие решения Меншикова и, к примеру, Шереметева (также по отношению к российскому среднему уровню представлявшего собой далеко не последнюю личность), нельзя не увидеть превосходства первого. Особенно оно стало заметно во время отражения в 1708—1709 гг. похода Карла XII на Москву. Так, уже после отступления за Березину фельдмаршал в течение трех месяцев упрямо продолжал твердить на совещаниях о псковском направлении как наиболее опасном. А Александр Данилович, наоборот, высказывался в том духе, что вероятность движения шведов в Прибалтику минимальна. И оказался прав.
То же самое повторилось и в сражении у Головчино. Шереметев легко поддался на ложные демонстрации короля. Потому и удар скандинавов по корпусу Репнина получился столь удачным. Между тем находившийся рядом с фельдмаршалом Меншиков, по едва уловимым признакам быстро разгадал маневр Карла и заговорил о необходимости оказания помощи соседу еще до того, как от него прискакали гонцы с подобными просьбами. Однако Шереметев продолжал ожидать атаки на собственные позиции и упустил время.
Правда, отмечая дарования «Данилыча», нельзя забывать, что сильно выделялись они лишь на фоне общей убогости, доставшегося Петру интеллектуального наследства Московии. В сравнении с потенциалом европейских военачальников отсутствие у царского фаворита хорошей школы зачастую давало о себе знать в самое неподходящее время. Подобный срыв произошел и в Полтавском бою, чуть было не приведя к катастрофе. Заключался он в следующем.
В самом начале битвы Меншиков повел на подмогу к выдвинутым вперед русским редутам большую часть из имевшихся в тот момент у Петра драгунских полков и вопреки предварительному плану втянулся там в серьезное сражение, проходившее с переменным успехом. Видя, что весь его замысел грозит рухнуть, царь неоднократно направлял к «Алексашке» гонцов с требованием отойти, и тому в конце концов пришлось повиноваться.
Но правильное отступление Александр Данилович организовать не сумел. Услышав сигнал к отходу, уже порядком расстроенные в схватке эскадроны окончательно сломали ряды и кинулись наутек — прямо к длинному и глубокому оврагу. Петр в ужасе наблюдал за разворачивавшейся на его глазах трагедией. Ударь шведы вдогонку, и злосчастная ложбина с обрывистыми склонами неминуемо превратилась бы в могилу всей русской кавалерии. Без конницы же оставшаяся армия обрекалась на бессмысленное сидение за валами лагеря в ожидании голодной смерти.
Но скандинавы не знали об овраге, а потому не стали дробить свои и без того малочисленные полки ради «бесперспективной» погони, потеряв, таким образом, один из последних шансов на победу и спася Меншикова от вполне заслуженной царской кары. А спустя еще несколько часов о недавних ошибках и просчетах в русском стане уже никто не вспоминал. Там шел победный пир, и награды щедрым потоком сыпались направо и налево. Этот сказочный дождь, естественно, не обошел стороной и фаворита. За минувшие 10 лет он получил множество моральных и материальных поощрений, но данное ему за Полтаву — генерал-фельдмаршальский жезл, а также города Почеп и Ямполь вместе с проживавшими в них 43 362 душами только мужского пола — стало вообще самым крупным петровским «пожалованием» за годы Северной войны. Во всяком случае, даже без учета предыдущих подарков, таким числом крепостных в России не обладал никто, исключая, разумеется, самого монарха.
В 1711 г. в период Прутского похода Меншиков фактически замещал царя «на хозяйстве», руководя оставленными в Прибалтике для сдерживания шведов силами. К этому времени он уже давно стал одной из самых титулованных особ в мире, имея кроме уже упоминавшихся выше отличий статус князя Священной Римской империи и светлейшего князя Ижорского, к которым датский король присовокупил свою высшую награду — орден Слона. Впрочем, во время недолгой войны с турками борьба против шведов практически не велась, и поэтому реально отдельный театр боевых действий Александр Данилович впервые возглавил годом позже, когда царь назначил его командующим экспедиционной армией в Померании.
В ее состав вошло большинство лучших русских полков, а главная задача заключалась в том, чтобы совместно с союзниками отобрать у скандинавов их последние опорные пункты на германском побережье Балтийского моря. Но пик генеральской удачливости «полудержавного властелина» был уже позади, и кампания 1712 г. не добавила ему полководческой славы. Меншиков не смог взять ни Штеттин, ни Штральзунд, которые осаждались подчиненными ему силами. А к зиме после неожиданного контрудара Стенбока и вообще утратил контроль над фронтовой ситуацией.
От крупных последствий этого поражения Северную коалицию спасли лишь морские победы датчан (нарушивших снабжение противника) и экстренное возвращение на театр боевых действий Петра I, сразу же взявшего бразды правления в свои руки и решительными мерами разрядившего обстановку. После чего «светлейший» опять возглавил российские экспедиционные войска и вместе с союзниками «дожал» загнанную в ловушку последнюю шведскую полевую армию на территории континентальной Европы.
А когда Стенбок капитулировал, Александр Данилович вновь занялся осадой Штеттина. На сей раз помешать ему овладеть крепостью уже никто не мог, и к концу сентября 1713 г. город сдался. Право владения столь важным портом Балтийского моря передали Пруссии, уже давно склонявшейся к мысли о том, чтобы пополнить ряды антишведского союза, и сим актом окончательно вовлеченной в его лоно. Вследствие чего грудь Меншикова украсил орден Черного Орла, являвшийся высшей наградой этого немецкого королевства. Больше регалий такого уровня за боевые отличия царский фаворит не получал, так как взятие Штеттина оказалось последним полководческим достижением «Данилыча» в ходе Северной войны. Начиная с 1714 г., царь вывел своего любимца из состава действующей армии и использовал его с той поры только в качестве тылового функционера.
Такой оборот событий на первый взгляд может показаться необъяснимым капризом коронованного владыки, поскольку до окончательной победы было еще очень далеко, и проверенный в боях военачальник наверняка не оказался бы лишним на полях предстоящих сражений. Но на самом деле никакой тайны здесь нет. В русских вооруженных силах к тому времени на главные роли уже выдвигались молодые генералы, чей профессионализм вполне соответствовал требованиям момента, а у Меншикова начались проблемы со здоровьем — разнообразные болезни с той поры, периодически обостряясь, не оставляли его в покое вплоть до последних дней жизни. Кроме того «светлейший», видимо, в конце концов все же перегнул палку в воровстве и интригах, после чего у царя лопнуло терпение, и он перестал закрывать глаза на многочисленные неблаговидные проделки «сердешного дружка».
В первую очередь, конечно, на казнокрадство и мздоимство, которые в исполнении фаворита уже много лет имели вид необъяснимой алчности, принимавшей порой совершенно гипертрофированные формы[134]. Начиная с 1714 г. Александр Данилович почти не выходил из-под суда. Но, тем не менее, воровать не перестал. Многочисленные следственные комиссии то и дело раскрывали его новые грандиозные аферы. Поэтому только заступничество старой верной подруги — «государыни Катеринушки», помнившей о том, чьими стараниями она была вознесена к трону, спасало его от каторги или казни.
Впрочем, и Петр, во имя прошлых заслуг и былой дружбы, также не раз пытался «вернуть все на круги своя» — многократно прощал «светлейшего» — опять награждал и поручал важные государственные дела. Например, в 1715 г., не поучаствовав ни в одном морском сражении, он был пожалован шаутбенахтом российского флота, а в честь заключения Ништадтского мира получил чин вице-адмирала. В 1718 г. Меншиков даже стал президентом Военной коллегии, заняв, по современным понятиям, пост министра обороны. И, надо сказать, проявил себя на этой административной должности весьма неплохо. Однако после того, как Екатерина была уличена Петром в супружеской неверности и почти утратила возможность влиять на царя, над Александром Даниловичем начали сгущаться настоящие грозовые тучи.
В результате после очередного разоблачения в злоупотреблении служебным положением в 1724 г. он вылетел из кресла президента Военной коллегии и лишился последних остатков былого царского расположения, после чего вскоре наверняка бы последовал и окончательный жизненный крах недавнего всесильного фаворита. Но смерть Петра I спасла его от фиаско. А взошедшая на престол Екатерина не утратила благодарных чувств к своему первоначальному покровителю и позволила ему взлететь столь высоко, как он еще никогда прежде не был. По сути, именно Меншиков в период царствования этой женщины являлся настоящим правителем государства. Тогда среди прочих регалий ему достался и только, что учрежденный орден Александра Невского.
Ну а звание генералиссимуса «полудержавный властелин» получил уже после воцарения малолетнего императора Петра II, из-за спины которого он поначалу принялся властвовать так же, как это ему позволяла бывшая ливонская пленница. Но роль даже самого высокопоставленного придворного в России всегда являлась чрезвычайно опасным занятием. Плачевно она закончилась и для Александра Даниловича. Осенью 1727 г. он неожиданно попал в опалу, лишился чинов, наград и званий, а также всего состояния (исчислявшегося цифрой, равной нескольким годовым бюджетам государства), и в довершение всего отправился вместе со всей семьей в ссылку—в дальний северный поселок Березов.
Там и оборвалась жизнь человека, обладавшего первым и последним в России титулом герцога. Однако уход его в мир иной оплакивали только два сына и дочь, поскольку кроме них близких людей или сколько-нибудь верных друзей у Меншикова не было. Скорее всего, он и не стремился приобрести таковых, полагая главной своей целью в жизни сохранение того положения любимого царского раба, на которое его вознесла непредсказуемая удача. Именно поэтому «светлейший» с ожесточением профессионального убийцы набрасывался на каждого, кто в будущем мог стать с ним рядом и выступить хотя бы иллюзорным конкурентом, отвлекая на себя часть хозяйского благорасположения. Потому и число его врагов в конечном итоге превысило все возможные рамки.
По этой же причине практически никто из современников-мемуаристов не оставил в своих воспоминаниях ни одного доброго слова, адресованного Александру Даниловичу. И лишь через много лет, когда активные персонажи первой трети XVIII столетия полностью сошли с исторической сцены, и накал страстей угас, авторы различных работ о Северной войне начали отмечать несомненные заслуги Меншикова как военачальника[135]. Со временем он даже превратился в однозначно положительного народного героя[136]. Что тоже далеко от реальности, поскольку истинного величия «полудержавный властелин» сумел достичь только по части казнокрадства.