А может, он и воздействует именно потому, что совсем не стремится к этому, он же никому насильственно не навязывает своего состояния.
Какие-то непонятные силы борются в нем, и я их чувствую. Эта борьба захватила и меня. Но я вырву из себя эту идиосинкразию.
Мне снилось, что у окружающих меня людей яйцеобразные головы. У инженера, у Маргариты, у плешивого доктора, у его супруги, у Буссолина и у всех их шелковых приятельниц. Они стояли среди восточных ковров и что-то говорили. Сначала я не мог понять ни слова. Только видел, что головы их удлиняются и удлиняются. Потом начал различать отдельные слова: говорили о брахикефалах и долихокефалах. Я утверждаю со всей серьезностью, произнес Буссолин, в то время как его голова удлинялась, 41 процент мезо и 14 процентов брахи, сказал он. Головы же продолжали удлиняться и через какое-то время стали такими же длинными, как и их тела. Врач держал Маргариту за маленькую руку. Нервный центр, произнес он. Пульсация 70 ударов в минуту. Сосуд пульсирует, сосуд пульсирует. Их глаза, рты, носы — все было вытянуто. Так что я вскоре установил соотношение: 1/3 — ноги, 1/3 — туловище, 1/3 — голова. Будто пекарь подцепил тесто и растягивает его, а оно стекает с рук. Словно невидимая сила хватает их за головы и тянет, тянет. Яйцеголовые говорили: индекс 3, индекс 3. Потом сгрудились в углу и смолкли. Из темноты вышел Федятин и вступил в круг света. Все с изумлением на него уставились, будто у него был какой-то иной индекс, а не 3, будто у него кровь пульсировала иначе. И Федятин неожиданно сказал: а у меня не 3.
Надо, чтобы человек жил только днем. Ночная жизнь становится все более невыносимой, во всяком случае, во время сна. Вспомнился сон о Ярославе, как он, окровавленный, падал вниз на разбитое стеклянное оборудование и как в него вонзались мельчайшие осколки лабораторного стекла. Счастье, что у меня еще есть Гретица и Катица. Хотя и они огорчены моим состоянием. Приготовились к моему визиту. Какое-то время не могли вымолвить ни слова. Потом Катица потребовала, чтобы я начал заботиться о своем внешнем виде. Чтобы нашел себе службу или вызвал того чеха, фамилия которого по-словенски будет Сречни[38]. Щастны, поправил я. Это совсем неважно, Щастны или Сречни, сказала Катица, важно лишь то, что вы слишком много пьете и шатаетесь по кабакам. Гретица заметила, что помнит, как она любовалась моими отглаженными брюками, а теперь даже смотреть стыдно. Болтаются, будто у какого-нибудь жандарма, а сзади отвисают аж до самых колен. Я обиженно молчал. Тогда они взялись меня уговаривать. Катица даже всплакнула. А Гретица заставила меня снять брюки. Я сидел в подштанниках и наблюдал, как Катица их гладит. И пиджак почистили. Когда я надевал брюки, они были чуть влажные и теплые. Все это я проделывал автоматически. Потом занял у них денег и пошел искать Главину. Не нашел. Опять где-нибудь таскается с подонками и готовит планы отмщения. А скорее всего, сидит себе в кабаке с Маркони-младшим — гроссгрундбезитцеровым наследником, молодым человеком в элегантном костюме в серую полоску и с мрачным лицом.
Леопольд Маркони-старший в очередной раз поднял руку на своего сына. Тот вернулся со сборов, проходивших на Плитвицких озерах, где молодые люди закалялись физически и духовно, готовя себя к героическим поступкам, под девизом: «Наш народ будет цвести — за это надо лечь костьми!». Ударил его осенью, когда доподлинно узнал, что произошло в лагерях. Хотя Леопольд Маркони-младший вернулся из лагеря посвежевшим и бронзовым от загара, был он тих и замкнут более прежнего. Вечером уходил из дома и упрямо отмалчивался, если отец хотел вытянуть из него что-нибудь о лагере или о товарищах, с которыми тот проводит время вне дома. Почти ничего не ел, кроме сдобных кексов, которые будто назло отцу всегда таскал в карманах. Так продолжалось до осени, а в конце сентября к Леопольду Маркони-старшему наведался его старый товарищ по культурбунду, курирующий деятельность летних лагерей. Товарищ желал поговорить с ним как мужчина с мужчиной. Маркони всегда был за такие разговоры. Старый товарищ сообщил, что Маркони-младшего отпустили из лагеря за два дня до окончания сборов по причине недостойного поведения. Гроссгрундбезитцер молчал.
— Твой сын, — сказал старый товарищ, — не создан для мужского дела.
Гроссгрундбезитцер пожелал знать конкретную причину.
— Парень слаб духом, — сказал товарищ, — нет в нем настоящего мужества.
— Но это не повод для отчисления, — возразил Леопольд Маркони, — это поддается исправлению, перевоспитанию.
— К сожалению, не только это, — сказал товарищ по культурбунду. — Твой Полди украл в лагере нож у соседа по палатке. И спрятал его под матрац.
Гроссгрундбезитцер невольно схватился за спинку кресла.
— И, как это ни прискорбно, — немилосердно продолжал старый товарищ, — но надо признать, что Полди трусоват.
Глаза гроссгрундбезитцера заволокло туманом.
— Как-то ночью лагерный патруль обнаружил Полди на кухне. Думали, туда прокрался какой-то зверек. Однако это был Полди, который сидел в полной темноте и ел. Конечно, проступок не столь уж и значительный, особенно если принять во внимание, что парень был голоден, однако товарищи решили, что такой человек в более ответственной ситуации способен и на худшее. Кто тайно, ночью поедает пищу своих товарищей, тот способен на саботаж и даже на дезертирство.
Гроссгрундбезитцер хотел знать, что ел Полди.
— Кексы, — ответил товарищ, — сдобные кексы. На следующее утро после поднятия флага Полди вывели из строя, и командир сказал ему пару крепких армейских слов. Командир был его сверстником, есть такая форма воспитания. И тогда парень, как бы это сказать, пукнул. Не сказать, чтобы от страха, однако так выглядело, точнее, так послышалось.
— Что? — спросил гроссгрундбезитцер, который не сразу уразумел, о чем говорит ему товарищ.
— Пукнул, говорю, двенадцать раз подряд. Стояла полная тишина, некоторые считали.
— Значит, пердел, — сказал гроссгрундбезитцер, и лицо его стало темно-багровым.
— Я понимаю, насколько тебе больно это слышать, однако ты можешь себе представить, что произошло. И вывод, который сделали парни после команды «разойдись», а таковую пришлось подать, ибо подразделение разразилось гоготом, который уже невозможно было остановить, был однозначен: с кем такое случается, когда его отчитывает командир, может случиться кое-что и похуже, если придется бросаться на колючую проволоку. А Полди даже не потрудился загладить проступок, напротив, стал злостно нарушать дисциплину, опять украл тот же нож и сразу же сознался в содеянном, не хотел петь в хоре, увиливал от выполнения своих обязанностей, и тогда мы его отпустили.
— Исключили, — уточнил Леопольд Маркони-старший.
— Если хочешь, исключили, — сказал товарищ из культурбунда.
Тогда Маркони-старший позвал сына и, как только тот вошел, влепил ему звонкую оплеуху, хотя и понимал, что в этой пощечине не было настоящего гнева. Скорее, это было отстаиванием своей отцовской чести перед старым товарищем, чем взрывом ярости. Для Леопольда Маркони-младшего это была уже вторая пощечина, прилюдно нанесенная ему отцом.
Леопольд Маркони-младший окончил торговое училище, и когда ему требовались деньги, он работал в отцовском магазине. Но это случалось все реже, ибо молодой человек нашел другие возможности добывать средства. Он отселился от родителей, купил себе элегантный костюм в полоску и серебряный портсигар. Отец больше не интересовался судьбой сына и разговоров о нем избегал. Застав его на кухне с матерью, он немедленно уходил в свою комнату или за прилавок магазина. Лишь изредка отец с сыном обменивались парой слов. Гроссгрундбезитцер чувствовал отвращение к своему отпрыску, и только по ночам сердце его жгла обида и горечь и он думал, что необходимо что-то сделать, но в то же время прекрасно понимал, что сделать ничего уже нельзя. Леопольд Маркони-старший был слабым человеком. И потому совершил роковую ошибку. Он ничего не сделал для того, чтобы его сын стал обыкновенным торговцем. Нет, он желал, чтобы сын его был мужественным и смелым, чтобы умел ненавидеть и никогда ни за что в жизни не ползал на брюхе перед пьяным смердом, даже если тот сию же минуту выстрелит или пропорет его штыком. Да и что может хотеть человек, если из всех фотографий, висящих у него на стене, он больше всего обожает ту, на который кайзер Вильгельм II в отглаженном блистательном мундире выступает в сопровождении своих бравых и решительных сыновей.
Трафикант, мой сосед по площади Короля Петра, который не только продает газеты, но и читает их, пальцем указал мне на новость. Я через силу улыбнулся.
Куда мы идем? Может, мы действительно находимся в преддверии новой всемирной бойни, как это предрекает тибетский «великий папа». Каких только пророчеств не сеют по миру различные спекулянты и ясновидцы со времен сотворения мира. Папа говорит, что скоро вспыхнет русско-японская война, затем обе армии увязнут в туркестанских песках и начнут разлагаться и, наконец, заключив мир и принеся огромные человеческие жертвы, будут восстанавливать порядок у себя дома. Далай-лама объявил об этом в Храме Чудес. Этот день запомнился не только из-за новости трафиканта.
Я нанес визит Гретице и Катице. Катица пришила мне пуговицы. Я лежал на диване в кухне, а Гретица варила мне кофе.
Гретица меня озадачила, заявив, что теперь она не какая-нибудь «виндиш»[39] — она немка. Как это немка, спросил я, ведь ты же почти не знаешь немецкого. Не знаю, ответила она, но ей разъяснили, что это и не обязательно, главное, кем ты себя чувствуешь. Кто тебе это сказал? — спросил я. Не хотела говорить. Но как же так, ведь вы же родные сестры, а Катица — словенка? Она пусть будет кем хочет, сказала Гретица, я настоящая немка. Мойстер[40]