Тело мальчика, накрытое стеганым одеялом, лежало около тропы. Она наклонилась и приподняла одеяло. Один из мужчин хотел остановить её, но другие кивками остановили его.
Пантелеймон подполз поближе, в то время как Лира вглядывалась в несчастное измождённое лицо. Она сняла митенки и коснулась его глаз. Они были холодны как лёд, а Фардер Корам был прав; бедный маленький Тони Макария ничем ни отличался от прочих людей, чьи деймоны умерли. О, если бы они забрали у неё Пантелеймона!
Она схватила его и обняла, как будто хотела забрать его в своё сердце. А всё, что имел маленький Тони — это лишь жалкий кусок рыбы…
Где он?
Она сдёрнула одеяло. Его не было.
Она мгновенно оказалась на ногах, её глаза метали молнии в стоящих неподалеку мужчин.
— Где его рыба?
Они остановились в растерянности, не уверенные, что она имеет ввиду; хотя деймоны некоторых из них знали и обменялись взглядами. Один из мужчин начал неуверенно ухмыляться.
— Не смейте смеяться! Я вырву вам сердце, если вы будете смеяться над ним! Это всё, за что он мог держаться, только старая высохшая рыба, это всё, что у него было вместо деймона, чтобы любить и лелеять! Кто забрал её у него? Куда она делась?
Пантелеймон стал рычащим снежным леопардом, прямо как деймон Лорда Азраэля, но Лира этого не видела; все, что она видела — это плохое и хорошее.
— Полегче, Лира, — сказал один из мужчин. — Полегче, дитя.
— Кто взял её? — она снова взорвалась, и бродяжники отступили на шаг перед лицом её страстной ярости.
— Я не знал, — произнёс другой мужчина извиняющимся тоном. — Я думал, он просто ел её. Я вынул рыбу из его руки, потому что думал так будет более уважительно. Это всё, Лира.
— Тогда где она?
Мужчина смущено сказал: «Я думал, что она не нужна мальчику и отдал её моим собакам. Прошу прощения, Лира».
— Тебе нужно просить прощения не у меня, а у него, — сказала она, и тут же повернулась, чтобы снова склониться над мальчиком, и положила руку на его ледяную щеку.
И тут к ней пришла идея, и она начала шарить в одежде. Холодный воздух обжёг, когда она распахнула куртку, но несколькими секундами позже у неё было то, что она хотела. Она вынула золотую монету из кошелька прежде, чем плотно закутаться вновь.
— Я хочу одолжить твой нож, — сказала она человеку, взявшему рыбу. И когда он дал ей нож, она обратилась к Пантелеймону: «Как её звали?»
Конечно он понял и сказал: «Крысятина.»
Она крепко сжала монету и, держа нож как карандаш, глубоко процарапала в золоте имя пропавшего деймона.
— Надеюсь, будет нормально, если я позабочусь о тебе, как о мастере из Джордана, — прошептала она мёртвому мальчику, и разжала его зубы, что положить монету в рот. Это было нелегко, но она справилась, и вновь свела его челюсти.
Затем она вернула нож и в предрассветных сумерках повернулась, чтобы вернуться к Фардеру Кораму.
Он протянул ей кружку супа прямо с огня, и она стала жадно цедить его.
— Что делать будем с этими, колдуньями, Фардер Корам? — спросила она. — Интересно, была ли ваша ведьма среди них.
— Моя ведьма? Я бы не осмелился зайти так далеко, Лира. Они могли направляться куда угодно. Есть множество дел, которые определяют жизнь колдуний, вещей для нас незаметных: загадочные болезни, жертвами которых они становятся, а мы бы от них даже не поморщились; причины войны, понять которые мы не в силах; веселье и грусть, связанные с цветением крохотных растений тундры… Но если бы, Лира, я видел, как они летели. Хотелось бы мне наблюдать подобное зрелище. Ну, допей суп до конца. Хочешь ещё? Ту ещё и лепёшка печётся. Наедайся, дитя, потому что мы вскоре двинемся в путь.
Еда вернула Лиру к жизни, и холод в душе начал отступать. Вместе с остальными она пошла смотреть, как тело мальчика-половинки положили на погребальный костёр, и наклонила голову, и закрыла глаза во время молитвы Джона Фаа; а потом мужчины разбрызгали горючую жидкость и подожгли, и всё вспыхнуло в мгновение ока.
Уверившись, что всё выгорело, они вновь отправились в путь. Это было призрачное путешествие. Снег выпал рано, и вскоре мир сузился до серых теней собак впереди, покачивания и поскрипывая саней, жалящего холода, и водоворота крупных снежинок, чуть темнее неба и чуть легче камня.
Собаки продолжали бежать сквозь всё это, хвосты высоко подняты, из пастей — клубы дыма. На север, и дальше на север бежали они, пока пришел и прошел бледный полдень, и сумерки вновь окутали землю. Они остановились отдохнуть и подкрепиться между холмов, а так же выбрать направление. Пока Джон Фаа обсуждал с Ли Скорсби наилучший способ использования воздушного шара, Лира подумала о мухошпике; и она спросила Фардера Корама, что случилось с жестянкой из под табака, в которую он посадил муху.
— Коробка у меня крепко стянута, — сказал он. — Она там, на дне мешка, но смотреть там не на что; я запаял её намертво еще на корабле, как и обещал. По правде говоря, я не знаю, что с ней делать; может, мы могли бы кинуть её в кипящую шахту, чтобы успокоить. Но не волнуйся, Лира. Пока она у меня, ты в безопасности.
При первой же возможности она погрузила руку в промёрзшую ткань мешка и вынула маленькую жестянку. Даже не касаясь её, Лира чувствовала жужжание внутри.
Пока Фардер Корам говорил с другими лидерами, она отнесла жестянку Йореку Бирнисону и рассказала о своей идее. Эта мысль пришла ей в голову, когда Лира вспомнила, с какой лёгкостью он разрезал метал кожуха мотора.
Он выслушал, а затем взялся за крышку жестянки от галет и ловко свернул её в маленький плоский цилиндр. Она восхищалась его умелыми лапами: в отличие от большинства медведей у него и его сородичей был противопоставленный коготь большого пальца, с помощью которого они могли удерживать различные предметы; и у него было врождённое чувство крепости и гибкости металлов, а это значило, что ему достаточно было поднять метал один или два раза, повертеть его так и этак, и он мог провести по нему когтем по кругу, чтобы оценить, как хорошо он будет сгибаться. Именно это он сейчас и делал, выгибая края внутрь до тех пор, пока они не стали кромками, а потом сделал подходящую крышку. Он сделал две по просьбе Лиры, одну такого же размера, как и жестянка из под табака, а ещё одну достаточно большую, чтобы в ней поместилась та жестянка и немного шерсти, мха и лишайника, чтобы заглушить шум. Закрытая коробка была одного размера с алетиометром.
Дело сделано, она села рядом с Йореком Барнисоном, грызшем оленью ногу: такую мерзлую, что она была твёрдой как камень.
— Йорек, — спросила она, — тяжело жить без деймона? Тебе не одиноко?
— Одиноко? — сказал он. — Не знаю. Говорят, что холодно. Но я не знаю, что такое холод, потому что не мёрзну. Поэтому я также не знаю, что такое одиночество.
— А как насчёт свалбардских медведей? Их ведь тысячи, да? Я так слышала.
Он ничего не ответил, а разодрал ногу на двое с таким звуком, как будто треснуло дерево.
— Извини, Йорек, — сказала она. — Надеюсь, я не обидела тебя. Мне просто интересно. Видишь ли, я особенно интересуюсь свалбардскими медведями из-за моего отца.
— Кто твой отец?
— Лорд Азраэль. И его держат узником в Свельбарде, понимаешь. Думаю, Глакожеры предали его и заплатили медведям, чтобы они держали его в тюрьме.
— Я не знаю. Я не свалбардский медведь.
— Я думала, ты…
— Нет. Я был свалбардским медведем, но сейчас им не являюсь. Меня отослали в наказание, потому что я убил другого медведя. Поэтому меня лишили звания, богатства и состояния и послали жить на границе с миром людей и сражаться, когда найду работу, или выполнять отвратительную работу и топить память в чистом спирте.
— Почему ты убил другого медведя?
— Ярость. Среди медведей существует множество способов разрядки ярости друг на друге, но я потерял контроль над собой. Поэтому я убил его и был справедливо наказан.
— И ты был богатым и у тебя был высокий чин, — с изумлением сказала Лира. — Прямо как и мой отец. Йорек! После моего рождения с ним случилось то же самое.
Он тоже кого-то убил, и у него забрали всё его богатство. Хотя, это было задолго до того, как он стал узником в Свельбарде. Я ничего не знаю о Свельбарде, кроме того, что он на крайнем севере… Он весь покрыт льдом? Туда можно добраться по замёрзшему морю?
— Ни с этого берега. Море иногда замерзает к югу от него, иногда — нет.
Понадобится лодка.
— Или, может, воздушный шар.
— Да, или воздушный шар, но тогда потребуется ветер в нужном направлении.
— Он вцепился в оленью ляжку, и Лире в голову пришла дикая мысль, когда она вспомнила обо всех тех ведьмах в ночном небе; но она ничего не сказала об этом.
Вместо этого она расспрашивала Йорека Бирнисона о Свельбарде, и с нетерпением внимала его рассказам о медленно ползущих айсбергах, о скалах и плавучих льдинах, на которых лежат сотни моржей с огромными блестящими бивнями, о морях, кишащих тюленями, о нарвалах, гремящих белыми длинными бивнями над ледяной водой, об огромном суровом береге, закованном в ледяной панцирь, скалах высотой тысяча футов или больше, где гнездились и внезапно нападали отвратительные скальные приведения, об угольных и огненных шахтах где медведи-кузнецы выковывали крепчайшие листы стали и выковывали из них броню…
— Если они забрали у тебя броню, Йорек, откуда у тебя эта?
— Я её сделал сам из небесного металла в Нова Зембла. Пока у меня её не было, я был неполным.
— Итак, медведи могут сами делать свою душу… — сказала она. В мире ещё было много неизведанного. — Кто король Свельбарда? — продолжила она. — У медведей есть король?
— Его зовут Лофур Ракнисон.
Звоночек зазвонил в голове Лире призвуке этого имени. Она уже его слышала, но где? И произнесённое ни медвежьем голосом, ни голосом бродяжника. Голос, произнёсший его, был голосом Мудреца, аккуратный, педантичный и лениво надменный, очень типичный голос для Джорданского колледжа. Она вновь воскресила его в своей памяти. О, она его так хорошо знала!