— Порядок! — бодро отзывается он и громко чихает. — Вот только с носом беда: остудился, видно.
— Ладно, — успокаиваю я. — У огонька скоро отогреешься.
Настоящая беда ждет нас впереди. Оказывается, что переправа на реке Пербово снесена водоразливом. Одни деревянные быки торчат из-под воды.
Кузьмич трет переносицу.
— Что будем делать?
— Переправу строить, — откликается Валька.
— А ну вас к лешему, — машет рукой Кузьмич и идет вверх по течению к старой мельнице.
Мы едва поспеваем за ним. Нажимаем изо всех сил.
К нашему счастью, на плотине покинутой мельницы-водницы сохранился старый переход. Мы аж смеемся от радости.
Но пройти по узкому тесаному бревну не так-то просто. Первым ступает на него Кузьмич и идет уверенно, спокойно, как по половице.
А с другой стороны кричит нам:
— Бревнышко-то, робятушки, того и гляди разломится.
— Не пугай, дядя Панкрат, мы люди дотошные, — отвечает Валька и тоже ловко перемахивает по бревну.
Наконец и я перехожу на другой берег. Кузьмич улыбается:
— Ну вот и добро, а я-то думал, что вы сосульки. Пошли вперед, — командует он. — Вон в той ложбинке огонек разложим, чайку сварим. Попьем — и на глухариную песню поспеем. Кувшиновское болото отсюда начинается, а кончается за Шишовым лесным кряжем в Задовжье: поди, десятка полтора километров болотина тянется. Троп через нее нет, одни малые бочаги да трясина. Ладиться вдаль не надо, послушаем песню на окраешках болотины.
Метров сто не прошли, как Валька, замечтавшись, запнулся и полетел вверх тормашками. На лоб шишку посадил, да такую, что медным пятаком не закроешь.
— Землю ногами ощупывают, а не головой, — сердится и смеется Кузьмич.
Костер развели из сухих валежин. Вскипятили чайник, а чаю-то ни у кого не оказалось: дома забыли. Тогда Кузьмич собрал брусничного и черничного листа, перемешал их и в чайник бросил. Ничего получилось: и цвет и запах приятный. Напились лесного чаю досыта.
Панкрат Кузьмич отдал последние распоряжения:
— Ты, старина, — это он меня так назвал, — ступай вон на ту проплешинку, что в бор упирается. Это твой участок. Дальше — никуда. А тебя, паря, — обратился он к Вальке, — я себе в подручные беру, но с уговором — не сопеть, не чихать и делать то, что буду делать я. Понял?
И мы разминулись. Я вышел на указанную мне опушку соснового леса, притулился к мохнатой сосенке и стал прислушиваться.
Тихо, как будто вокруг все заснуло. Лишь слегка поскрипывает короед. Сумрак словно повис над землей. Взошла луна, над моей головой появились звезды.
И вдруг неожиданно: «Д-док… Д-док…» — не часто, но и не редко, с перерывами.
Вскидываю голову и вижу: хозяин этих суземов сидит на толстом суку и осматривает свои владения. Осторожная птица, смышленая.
«Доо-кк… до-о-о-кк…» — снова роняет глухарь, и еще раз через малый промежуток, а потом: «Ток-ток-ток… ток-ток-ток… Шифи-шифи-шифи…»
Я разглядываю певца. Это крупная птица с бородкой и густыми красными ресницами. Жмусь к дереву, стою не шелохнувшись в ожидании новых «шифи-шифи-шифи». Под песню удается сделать один-два шага.
Снова гляжу на глухаря и рядышком вижу другого, помоложе, — видно, ученик: умение выделывать коленца передается старыми певцами молодым — и так из поколения в поколение.
Под песню подбираюсь к намеченному месту. Но стрелять не хочется. Хочется еще послушать эту удивительную песню. Но около Падучих ям раздается выстрел и раскатисто разносится по всему болоту. Певец умолкает и, почуяв беду, приготавливается к взлету.
Я прицеливаюсь, нажимаю спуск. Птица тяжело падает на землю.
Напрасно я прислушивался, не запоет ли новый рыцарь. Только филин надсадно ухал в Загорье: видно, упустил добычу.
Дожидаясь возвращения Кузьмича с Валькой, я приготовил еду и чай и встретил их у веселого потрескивающего костра. Однако мои спутники выглядели далеко не весело, хотя на плече у Панкрата и висели два крупных глухаря.
— Мазило гороховое, — ругал он Вальку. — Никогда не суйся поперед батьки в пекло. Стрельнул, а глухарь-то улетел!
— Значит, жив остался, — скромно заметил Валька.
— А жив ли? Может, он раненный улетел? Уж ежели стрелять в птицу, то по-нашенскому. Из-за твоей мазни я добрую пару глухарей не снял.
— Хватит и того, что добыли, — вмешался я в разговор. — А то ты, Кузьмич, готов всю песню из леса унести.
— Нет, — повернулся он ко мне. — Песня всегда должна звучать в лесу.
ЛЕБЕДИ НА ОЗЕРЕ ЯЛЕГО
Под тихие шорохи теплого утра шел я по берегу ручья, направляясь к озеру Ялего.
— Ялего — это озеро с кладовыми добра, — сказал мне лесник Саша Тайменев. Правда, далековато, но ведь что далеко, то бывает и близко. Оттуда ты многое унесешь в своем сердце. А может, даже увидишь то, что не каждому суждено увидеть. Там раньше лебеди жировали.
Высокие ели, раскидистые кондовые сосны, белые березки — вечные хороводницы, встречающиеся на моем пути, радовали глаз. Я шел, ощущая гордость за то, что живу в этом чудесном мире.
Еще более чарующее впечатление произвело на меня само озеро. Трава вокруг не топтана. Берег сухой, пологий. От него идет отмель, а дальше густой тростник с чистыми плесами и мелкие островки, на каких гнездятся утки, чибисы, гагары. Тут же, по рассказам старожилов, жировали белые лебеди. Есть ли они сейчас?
Я уже устроился на ночлег, когда явственно услышал крик лебедей, кем-то встревоженных, и всплески воды. Но вскоре все затихло.
Рано поутру я подогнал плотик, который обнаружил на берегу, к островку. Но только хотел сойти на него, как на меня с отчаянным шипением кинулся большой лебедь. Пришлось отступить, остерегаясь его клюва.
Я огляделся вокруг и понял, из-за чего волновался лебедь. Под березкой лежала лебедушка, правое крыло у нее было в крови. Кто же так ее поранил? Наверно, в криках, которые я слышал ночью, и была разгадка. Может быть, на сонных птиц напала рысь или лисица. Но, как видно, лебедь отбил свою подругу.
Раненная лебедушка тяжело дышала и тихо клингала — просила о помощи. А лебедь? Стоило мне сделать шаг вперед, как он бросался на меня, свирепо шипел и грозил клювом. И так продолжалось довольно долго.
Стало совсем светло. Стая лебедей с шумом поднялась в голубизну неба и, построившись клином, сделала над озером два круга. Задрав кверху голову, лебедь заклингал с какой-то невыразимой тоской, но все же не покинул подругу.
Воспользовавшись тем, что он оставил меня в покое, я подошел к лебедушке и тщательно осмотрел ее. Чьи-то острые зубы поранили упругое тело птицы у правого крыла. Осторожно очистив раны и промыв их сначала водой, а потом спиртом, который всегда имеется в моей походной аптечке, я залил их раствором стрептоцида, смазал йодом и забинтовал. Все это лебедушка перенесла безропотно, а лебедь больше не кидался на меня, а наблюдал за всем происходившим издали.
Через два дня я снова пришел к озеру и на плоту добрался до островка, где оставил лебедушку. На этот раз лебедь встретил меня более приветливо, а лебедушка трогательно раскрывала и закрывала клюв, словно хотела выразить мне благодарность.
Я снова обработал ее раны, а затем вынул из вещевого мешка две банки творога и миску пшенной каши и, высыпав все на скатерку, пододвинул еду к лебедушке.
С тех пор через каждые три-четыре дня я приходил на озеро Ялего проведать своих новых друзей. И как-то, подплыв к островку с подветренной стороны, обнаружил их на чистом от тростника плесе. Лебедь, важничая, плыл впереди. Вдруг он с криком побежал по воде и, оторвавшись на широких крыльях, полетел кругами, приглашая свою подругу последовать за собой. Лебедушка тоже ударила крыльями и, разбежавшись, поднялась в воздух. Я любовался их полетом, понимая, что лебедь проверяет, могут ли они пуститься в дальний путь в теплые края.
Убедившись, что лебедушка поправилась, я решил, что моя миссия доктора Айболита закончилась. С грустным и радостным чувством простился я со своими друзьями. Они на моих глазах взлетели с озера и примкнули к пролетавшей мимо лебединой стае.
Сделав надо мной круг, они исчезли в синеве осеннего неба, но в моем сердце остались на веки вечные.