— Ромашка! — радостно воскликнул подошедший к нам Анучин.
Пришелец, взглянув на него, насупился.
— Ромашки давно не стало, а есть почетный колхозник Роман Романович Ремешов. Понял?
— Понял! Все понял, — присвистнул Демьяныч. — А ты, Ромашка, погляди на меня получше, может, что и вспомнишь…
Старик внимательно уставился на него, и постепенно лицо его озарилось широкой улыбкой.
— Товарищ полковой комиссар! Старший сержант разведроты Роман Ремешов прибыл встречать утреннюю зарю, — четко отрапортовал он, приставив руку к козырьку кепчонки.
Анучин мягко опустил руку старика вниз и тепло обнял его.
— Довольно с тебя того, что было. Я ведь помню, как ты со своей разведкой помогал полку вышибать немца из его укрепленных пунктов и как немецкого полковника захватил под Воронежем, а фриц-то этот оказался большой шишкой. Мы же тебя тогда к награде представили. А помнишь, как я тебе вручал первый боевой орден?
— Помню, все помню, это не забывается, — глаза Романа затуманились от слез.
— Ты чего, Ромашка! — подался к нему Демьяныч. — Не плакать, а радоваться надо тому, что был не трусом, а настоящим солдатом, любящим свою Родину.
— Слеза, ешь бы те мошкара, хотя и есть слабость человеческая, но в такие минуты простительная, товарищ полковой комиссар.
— Сейчас я для тебя не комиссар, а просто Александр Демьянович Анучин. Хочешь — можешь называть даже Сашкой, не обижусь. Ведь я тебя по-прежнему Ромашкой зову. — А где твоя, Ромашка, левая нога осталась?
— Под стенами Берлина. Третьего мая это случилось. Послали меня в разведку к рейхстагу. Разведал я все, что надо было, уже в роту вернулся, все обсказал и к соседям направился. А тут как грохнет снаряд — и будь готов, испекся. Отлежался в госпитале и к концу сорок пятого года домой заявился. Каюсь… шел я в свою Куржексу и думал, примет ли меня одноногого моя Аннушка. Не испугается ли покалеченного? Нет, славу богу, не испугалась. С радостью встретила. «Без головы жить и работать нельзя, — сказала, — а без ноги можно». Стал я работать в поле бригадиром, уважение от народа поимел — разве худо?
— Очень хорошо, что ты жив остался и что мы с тобой, бывшие товарищи, встретились снова, — подхватил Демьяныч.
Он энергично взялся за приготовление завтрака, и уже вскоре мы с удовольствием угощались вкуснейшей ухой из выловленной мной корбеницы. Затем все вместе до полудня удили в реке рыбу. Улов наш мы целиком отдали Роману Романовичу, хотя он и пытался отказываться. Поблагодарив нас и пригласив в гости, Ромашка направился к дому. А мы пошли по береговой гальке в сторону ущелья, о котором говорил вчера вечером Анучин.
Река в этом месте степенно несла свои воды, но перед поворотом словно поднималась на дыбки, хлестко ударяясь пенящимся валом о высокую стену. Дальше идти было невозможно: вода, кругом вода, шальная, бурливая. Постоянно дробя стену, она создавала маленькое ущелье и в нем грот, из которого вода скатывалась обратно, и с брызгами летела в русло реки.
Оба берега так высоки, что залезть на них невозможно: не за что зацепиться, один сплошной камень в плитках, а между ними белые нити вдоль и поперек. Следы времен ледника заметны в каждом выступе и даже на вершинке узкого ущелья, где виднеется жиденькая растительность, а еще выше мачтовые сосенки.
Обогнув каменное ущелье, мы вышли к мостику. Река отсюда направлялась меж крутых берегов к Самино реке.
Два дня мы отдыхали в деревне Куржексе в доме бывалого солдата Романа Романовича. Семья у него небольшая: жена Аннушка и сын Николай. В избе — чистота и уют.
Хозяева обрадовались нашему приходу. Аннушка сразу принялась накрывать на стол, а друзья-фронтовики Демьяныч и Ромашка снова ударились в воспоминания военных лет. С Николаем мы познакомились вечером, за чаем.
— Почему на обед не прибегал? — спросил отец.
Сын раскраснелся и стал еще красивее.
— Хотелось сделать побольше, — тряхнул каштановыми кудрями.
— Значит, работал за себя и за того парня, что жизнь за нашу Родину отдал. — Роман Романович с гордостью посмотрел на Анучина: вот, мол, какой славный сын у меня вырос.
На заре я отправился половить рыбу к реке Самино. Небо было ласковое, нежно-голубое. Я устроился подле кусточков ольшаника и уже выловил пару крупных лещей и несколько окуней, когда ко мне со спиннингом в руках подошел местный учитель Борис Александрович Бобылев, как он отрекомендовался.
— Уху варим иль тресочку едим? — спросил он.
— Уху, — ответил я, кивнув на свой улов.
Меня заинтересовали приемы заброски спиннинга. Я наблюдал, как владелец его делает взмах удилищем и леса с пулькой бежит в даль реки, затем опускается на дно и при накручивании на катушку равномерно без рывков идет по дну зеркальцем вверх.
Вот Бобылев вытаскивает пульку и снова закидывает ее подальше. На этот раз она шаньгой пробегает по воде метров полста и погружается вглубь. Бобылев снова крутит катушку. Неожиданно сильный рывок со свистом натягивает лесу, как струну на гитаре, и уводит ее вправо к берегу, где растет, опускаясь к самой воде, плакучая ива. Но рыбак не ослабляет, а продолжает накручивать лесу и заставляет рыбину выйти на середину реки. Кто там на крючке — пока определить трудно. По повадкам как будто лосось, а впрочем форель и лосось по хватке похожи, только у лосося вся сила в хвосте, а у форели в голове… К тому же лосось дольше упорствует, а форель быстро утомляется и сдается.
Я сижу на берегу и почти не дышу, неотступно наблюдая за катушкой рыболова и за ходом рыбины. Вот она выскочила из воды, круто повернулась и пошла против течения, а потом осела на дне, будто замерла. Теперь сдвинуть ее с места нелегко.
Бобылев тоже отдыхает. Вытерев платочком лысину, он закуривает — и все это проделывает одной правой рукой, не выпуская из левой спиннинга и продолжая наблюдать за лесой.
Так проходит минут тридцать, но они кажутся мне вечностью. Наконец леса потихоньку ослабевает — рыбина идет к нашему берегу.
Но что это? Из воды показалась голова, потом хвост, и тотчас же рыбина снова ушла на дно и снова потянула лесу к подмывному берегу. Бобылев проявил завидное терпение.
Однако при всяком удобном случае он продолжал наматывать леску на катушку и наконец вывел рыбину на отмель. Теперь уже сомнений не оставалось: это был лосось. Видимо, умаявшись, он повернулся вверх брюшком. Бобылев подхватил его и, довольный, на руках вынес на берег. Но, заметив, что из живота лосося течет молока, помрачнел. Тут же освободив рыбину от крючка, он занес ее подальше от берега и отпустил. Раздувая жабрами, лосось сначала плавился поверх воды, но потом медленно, будто нехотя и с обидой, опустился на дно и уже через пару минут сделал шикарное сальто, показав нам свой широкий плавник.
Вернувшись в избу к Роману, я рассказал Анучину об этом случае. Тот сдержанно улыбнулся.
— Браконьеров становится меньше. Люди учатся беречь дары природы.
В деревне мы запаслись продуктами и, нагрузив вещевые мешки, поутру вышли на дальний волок. Мы решили сначала пройти весь Губаревский лесной клин, добраться до деревни Соковицы, что приткнулась к Айнозеру, а потом через село Покровское пересечь всю Андомскую дачу белых берез и выйти к Мальянским порогам. Троп и дорог в лесу нет, надо торить самим по компасу.
До реки нас провожал Роман. У перехода мы простились, поблагодарив его за гостеприимство и пригласив к себе.
— Ладно, други мои! Ешь бы те мошкара, будет случай — загляну, — ответил Роман и стал подниматься в гору по езжей дороге, которая вела прямо к его домику.
А мы, перейдя на другой берег реки, двинулись по тропинке, что тянулась между камней разной величины и расцветки. Это шла с востока на запад каменная гряда.
— Далеко ли она идет? — спросил я у Анучина.
— По моим владениям она тянется на полтысячи километров, — заверил он. — Дальше к Пудожу и к Каргополю не мерял — не знаю.
— А в исторических описаниях этой гряды нет?
— Нет. Здесь, пожалуй, никто из ученых не бывал, ничего тут не видал, а стало быть, и не описывал. Вот геологи тут шестой год копаются и, надо сказать, кой-что выкопали: красную, синюю, белую, бурую, голубую и зеленую глину нашли подле Ноздреги реки.
До деревни Кюрзино мы шли вдоль каменной гряды, а там в заполье пробегала узкоколейная железная дорога Сорокопольской запани, она резала напополам лесной Губаревский клин.
Скоро нас догнал тепловоз с одним пассажирским вагоном.
— Милости прошу в вагон, если по пути! — пригласил нас машинист.
В вагончике было удобно и весело. В нем ехала на работу смена лесорубов. Кто-то играл на баяне, остальные пели песню «Наш паровоз вперед лети…» Мы тоже подхватили ее.
У поселка, который только начинал строиться, тепловоз остановился. Мы простились со своими попутчиками и вскоре вклинились в лесную гущу, где, казалось, не ступала нога человека.
Мраморные стволы сосен с круглыми папахами крон как будто подпирали небо. Высокие сопки были покрыты ельником. А при подходе к реке нам встретились березовые рощицы с маленькими поляночками, сплошь заросшими кустарником.
Андома в верховьях была неширокая, менее перекатистая, но глубокая. В одном из порогов близ большой бочаги мы перешли реку вброд и оказались на ее правом берегу.
Шагать подле реки было тяжело. Высокая трава все время путалась в ногах, и мы свернули в ровный, но рослый березняк.
Солнышко скатывалось к западу и постепенно скрылось за зубчатой лесной стеной по ту сторону реки. Потянуло прохладой и сразу стало легче шагать. Очень часто почти из-под самых ног выпархивали рябчики, вальдшнепы, а на одной из проплешин подле маленького болотца заквокали тетерки, заговорили гуси.
Мы оба понимали, что до деревни нам засветло не добраться, а поэтому решили переночевать у озерка, название которого не знал даже Демьяныч.
Своим очертанием оно напоминало берестяной лапоть. Справа, слева и спереди озеро опоясывал густой лес, и только с одной стороны было болото.