Раньше возле этого озера была лесная избушка, невесть кем и когда построенная. Но на месте ее мы нашли лишь пепел да черные головешки.
Обругав недобрым словом того, кто спалил избу, Анучин предложил ночевать в гамаках.
— Здесь на подошве земли спать нельзя. Зверей много, — пояснил он.
Что такое лесной гамак, я уже знал и предложение Демьяныча встретил с удовольствием: из гамака я мог увидеть и услышать ночную жизнь лесной глухомани.
— Ночью, если хочешь смотреть и слушать, как лес и лесные обитатели живут, не кури, не кашляй и даже не ворочайся в гамаке. Коли кашель подступит, пожуй с ели иголок — пройдет и больше уже не вернется. Гамак устраивай под елкой, что ближе к воде стоит — с нее огляд будет славный. А я пойду вон к той сосне, — облюбовал он место для ночлега.
Я направился к указанной мне елке и рассмотрел ее. Она была старая, густая, сплошь обросшая хвоей. Со всех сторон ее свисал тягучий сивый мох, удобный для постели. Я собрал его целую охапку, принес еще из лесной гряды ношу мягкого рыжего мшаника и стал вырубать березовые вицы. Гамак приладил на жердочках, просунув их между двух елок.
Подошел Демьяныч, спросил:
— Изба для ночлега готова?
— Готова.
Он осмотрел мой гамак, почесал затылок.
— Да ты, паря, кое-что смыслишь. А я так простенько, без мшаника.
— Хочешь, я тебе его принесу? Тут мшаника навалом.
И не ожидая согласия, я набрал еще одну ношу мягкого мха из-под лесин и расстелил его в гамаке Анучина.
Демьяныч тем временем вскипятил воду, заварил чай и раскупорил банку говядины. Мы сытно поели и отправились по своим гамакам.
Спать не хотелось. Я достал блокнот и приготовился к записи того, что увижу.
Вот он мой лесной дневник:
«20 ч а с о в. Нерушимая тишина. С земли бьет испарина. В висячем гамаке — теплынь.
20 ч а с о в 30 м и н у т. Из тростниковых зарослей выплыли утки. Их было так много, что не сосчитать. Тут я понял, что такое край непуганых птиц. Селезни, все как на подбор, были крупные, в темно-фиолетовых кафтанчиках. Внезапно стая круто поднялась и, разрывая вечернюю тишину, закружилась над озером. Сделав два круга, она скрылась из глаз: по всей вероятности, улетела на ужин в «болотные кухни».
21 ч а с. 30 м и н. Утки вернулись с кормежки. Садились на воду тройками, как приводняются самолеты-амфибии. Интересная посадка! Сначала утки выравнивают полет над водой, потом подбирают ноги и без шума приводняются, как говорят, на три точки.
По берегам озера заговорили чирки. Один чирок опустился на корень ели, где был подвешен мой гамак, полюбопытствовал: «Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?» — и через минуту прыгнул в воду, окунув свою головку и достав со дна червячка — тоже добыча!
21 ч а с. 40 м и н. Из болота вышли три серых журавля, потом, встав на одну ногу, прислушались и, когда поняли, что им ничто не угрожает, подошли к озеру. Один журавль вырвался вперед, закричал и ухватил своим длинным клювом лягушонка. Другие с завистью посматривали на него, но в драку не полезли: видно, не так уж были голодны.
22 ч а с а. Сумрак сгустился. Над озером поднялась легкая дымка. Она струйками била вверх — это к хорошей вёдренной погоде. Комары успокоились, но наседала мошкара: она лезла в глаза, в нос, уши. Обвязался платком, закрыл им лицо и голову, оставил лишь одни глаза.
Ночь сумеречная, но светлая — книгу читать можно. Видно вдаль хорошо, особенно если смотришь в бинокль.
Уток на озере нет: видно, поужинав, уплыли в тростники. К воде подбежал заяц-серяк. Напился, встал на задние лапки, прислушался и рванул в мелкую поросль, к болотине.
23 ч а с а. Проухала сова, вспугнула мелюзгу. Сове хухуканьем ответил филин. На другом берегу замяукали лесные кошки. Слева от меня раздался топот копыт — это лоси. Первым появился рогач, повернулся к лесу и протрубил, давая знать семье, что можно выходить из чащи. К рогачу вышло семь лосей и три махоньких лосенка. Лосята беспрестанно прыгали, крутили мордочками, совались под ноги взрослым.
У рогача я насчитал девять отростков. Значит, ему девять лет. Трое в стаде были комолые, у остальных рога только пошли в рост. Лоси миновали меня и скрылись из глаз.
Теперь внимание привлек шорох прямо под моей елью, и я увидел большого бурого медведя. Он сидел на задних лапах и принюхивался к запахам. Но его донимала мошкара. Не выдержав ее натиска, медведь прыгнул в воду, проплыл метра два и вернулся на берег.
23 ч а с а 30 м и н у т. Медведя я увидел уже на другом берегу озера. Он медленно полз к лосиному стаду, которое неподалеку пило воду. Но подкрасться незаметно ему не удалось. Раздался оглушительный рев рогача и лоси галопом снялись с водопоя, мгновенно скрывшись в чаще. Медведь поднялся на задние лапы, пронзительно свистнул, потом громко заревел и, негодуя на неудачу, удрученный пошел в лес.
24 ч а с а. На берег опустился большой филин, сначала посидел у воды, а затем вошел в нее, обмочив хвостовое оперение. Расширив крылья, он застыл как памятник на зеркальном подносе, очевидно, приготовившись ловить рыбу.
Час ночи. Все замерло, только тростник шуршит. Может, пробивается через него хищная рыба? Неожиданно появляется комариная компания и начинает жужжать пронзительно, надоедливо.
2 ч а с а 30 м и н у т. Из-за маленького ивового куста выбежал заяц и сломя голову понесся в сторону гамака Демьяныча. У тростниковых плавней он кубариком перевернулся и побежал в обратную сторону. Следом за ним тоже в полную мощь мчалась рысь, пестрая в яблоках. Из чащи леса появилась другая рысь — выскочила прямо наперерез зайцу. Видя, что его с двух сторон осаждают враги, зайчишка метнулся в густой ельник. Но оттуда навстречу ему выбежала рыжая лиса. Она вспугнула зайца, хотя преследовать его и не стала — побоялась рысей. Бедному косому ничего не оставалось делать, как прыгнуть в воду. Я первый раз видел, как заяц плывет, и удивился его проворству.
Рыси подбежали к берегу, но в воду не вошли. Они постояли друг против друга, оскалив клыки, потом встряхнулись и побежали в разные стороны. На этот раз поживиться им не удалось: заяц оказался умнее их».
На этом мои записи кончились. Вскоре брызнул первый луч зари и заиграл на вершинах дальнего леса по ту сторону озера. Я долго любовался, как, обхватив кроны сосен и елей, он стал подниматься, распуская ало-розовые стрелы, которые постепенно складывались в большой веер с тисненой голубой оторочкой. Затем этот веер опустился на мелкие кусты, на пожни и заиграл на озерной глади.
Я вылез из гамака и подошел к Демьянычу. Он уже разживлял огонь, готовясь к завтраку.
— Ну как, братец, познал, что такое ночь в глухом лесу? — прищурившись от солнца, взглянул он на меня.
— Такое забыть невозможно.
Я воодушевленно заговорил о том, что увидел и записал в своем дневнике.
В этот же день под вечер мы вышли к Айван-озеру. Утоптанная дорога привела нас к деревянной ограде, поставленной по-старинному — частоколом. Большие створчатые ворота были открыты настежь: входите, не стесняйтесь!
Сквозь густоту сосен мы увидели очертания могильных холмиков, а подойдя поближе, рассмотрели жестяные красные звездочки на памятниках и свежие цветы, говорящие о том, что те, кто похоронен здесь, не забыты.
На одном из памятников мы прочитали надпись:
«Погиб в бою старший политрук партизанского отряда Илларион Клапышев из города Няндома Архангельской области».
Молча постояли мы возле этой могилы, отдав дань памяти всем, кто погиб, защищая свою Родину, и двинулись по берегу озера к деревне Соковице.
По вечерам Айван-озеро тихое, будто черный лакированный поднос с расставленными на нем чайными приборами — малыми тростниковыми зарослями. Вода в озере спокойная, ласковая, льнет к берегам, полируя гальку, а на ветру легонько шумит, словно дивные сказки рассказывает.
В деревню мы вошли уже в сумерки. Нас встретили мглистые огоньки домов, приглашая на ночной покой.
Прямо от озера мы свернули на главную деревенскую улицу.
— Пойдем к Аверьяну Соловейкину, — сказал Анучин. — Он в моем полку лучшим лыжником был. Сам добро на лыжах ходил и других учил. Отчаянный мужик! Непокоренным его все зовут.
У дома Соловейкина нас встретила громким лаем шустрая собачонка из породы сибирских лаек. Но подбежав к Демьянычу, она заластилась, завиляла пушистым хвостом, и я понял, что Анучин уже не раз бывал здесь.
Мы вошли в распахнутые двери. На приступочке печурки сидел мужчина лет шестидесяти пяти и разживлял самовар.
— Демьянычу мое почтение, — приветствовал он Анучина, не поворачивая к нему головы. — Давненько ты сюда не заглядывал, давненько. У нас тут поговаривают, что ты на обувку заскупился. Боишься, что сапоги прохудятся. Проходи, проходи и раскидывайся! Сейчас будем чаи распивать.
Хозяин подошел к Демьянычу. Они пожали руки, похлопали один другого по плечу. После этого Аверьян обратился уже ко мне:
— Чей будешь? Как зовешься? Чью обувку рвешь?
Меня поразили глаза Соловейкина — неподвижные и точно впаянные глубоко в орбиты. Над ними нависали густые кустистые брови. И лицо у Аверьяна словно было высечено из обрубка дерева. На ногах он стоял крепко, что кондовая сосна — такого не сдвинешь с места.
— Одежонку-то кладите в запечник, — сказал он приветливо. Попосля ее моя Марьяша приведет в порядок — заштопает, если требовается: не по асфальту ведь шли-то, а чапыжником. А я вот сейчас с самоваром обряжусь и попотчую вас копченым язем. Славно сейгод в озере рыба ловится, даже малые ребятишки и те с берега помногу ловят.
В это время в комнату вошла женщина на вид лет тридцати пяти. Одета она была в ситцевое платье, такое яркое, что весной клеверное поле. Оно шло к ее лицу — мягкому да гладкому, с ямочками на щеках.
Улыбаясь, женщина принялась выговаривать Анучину:
— Ждали, долго ждали тебя, да уж и перестали. А ты как блин на масло! Как здоровье твоей х