озяюшки?
— Сносно. Стареем, но не квасимся, — пошутил Демьяныч.
Аверьян заварил чай и ловко разлил его по стаканам. Я невольно продолжал приглядываться к новому знакомому, и мне очень хотелось спросить, почему у него такие неподвижные глаза. Но я не решился.
Лишь позднее я услыхал от Демьяныча историю Аверьяна. Отслужив действительную военную службу, Соловейкин вернулся в родные места и привел к себе в дом хозяйку — девушку Алену из села Покровского. Вскоре у них родился сын Виталий. К началу Великой Отечественной войны ему пошел уже семнадцатый год. Следом за отцом он добровольцем ушел на фронт и пропал без вести. А Алена ушла строить военные укрепления в Ошту и попала под обстрел — там и похоронена.
Сам Аверьян вернулся с войны слепым.
Все в деревне ахнули:
— Как жить-то будешь, Аверьянушка, дорогой наш?
Аверьян не опустил головы.
— Не печальтесь, люди добрые, и на моей кухне всякие пироги появятся. Не один стану жить, с вами в дружбе.
Узнала родная сестра Алены Марьяна, что слепым вернулся Аверьян с фронта, — на другой день к нему прибежала и наотрез отказалась возвращаться в Покровское.
Видимо, сошлись они характером, так как через год поженились, а еще через год появился у них сын, которого также назвали Виталием. В этом году он уже должен был пойти в первый класс.
Набегавшись на улице, он разложил на краешке стола книги и стал читать:
— Пы да па… пы да па…
— Ну и что же, Витя, будет? — ласково спросила его Марьяна.
Витя оторвался от букваря, посмотрел на мать, потом на нас:
— Отечь.
Мы расхохотались, Марьяна нахмурила брови.
— Не отечь, а папа. Понял — папа…
— Отчего не понять! Но не все ли равно, только буковки не те поставлены, — заулыбался Витя.
Незадолго до восхода солнца Аверьян поднялся, разбудил нас и после завтрака проводил к своему карбасу.
Шел он уверенно и прямо, голову нес высоко. Я наблюдал за ним и верил в его слепоту и не верил.
— Что, Аверьян, вам помогает так хорошо ориентироваться? — спросил я у него.
— Воля к жизни. — Он помолчал, потом добавил: — У меня же туточки все исхожено еще зрячим, а память — она штуковина добрая — помогает. Да и ноги у меня как будто учеными стали, подсказывают, куда ступить, что обойти стороной — вот так и живу.
Помогая оттолкнуть карбас от берега, Аверьян напутствовал нас напоследок:
— Езжайте вон к тому тростнику, — он указал в даль озера в гущу тростниковых зарослей. — Там крупная рыба плавится.
На озере была тишина. Лишь слегка булькала вода, разрезаемая носом карбаса.
Рыба в тростнике, действительно, водилась крупная.
— С уловом вас аль как? — встретил нас Аверьян, когда мы вернулись с рыбалки.
— С уловом, — ответил Анучин.
Хватило и на уху и на рыбники, стряпать которые Марьяна была мастерица.
Погостив еще денек, мы простились с семьей Соловейкиных и двинулись в Заполье.
Лето в этом году выдалось непостоянным. То ярко вспыхнет солнце, зальет светом луга и пашни, леса и болота, а то начинает накрапывать мелкий дождик. За день погода сменяется несколько раз, но под вечер становится так тихо, что каждый шорох в лесной обители отдается явственно.
Над густой травой кружатся запахи полыни и настоя меда. Дышать легко! Вон уже виден мост из Покровского через реку.
Мы не стали заходить в село. Спустились с обрыва к реке и сухим берегом дошли до моста. Прямо от перехода началась густая мелкая поросль, а за ней некрупные покосные поляночки.
Тропинка, по которой мы шли, привела нас в царство белых берез. Зимою березы стоят будто мертвые: ветки от холодов скрючены. Но земля по корням подает им влагу, кормит своим соком, хотя и не в полную меру. А приходит весна — березка выпрямляется, вздрагивает, точно очнувшись ото сна, и как пройдет первый теплый дождепад, она уже улыбается каждым своим листиком, давая о себе знать, что она жива, здорова и наливается соком.
По краям тропы березняк крупный, белесый, причесанный ветрами. Нам любо шагать таким коридором. Он выводит в заливные луга, которыми заполнены все берега Андомы реки.
Перед заходом солнышка мы попали на рыбацкий стан, где и решили сделать привал на ночлег. Вправо от стана небольшая бочага, из нее вытекает маленький ручеек — он не звенит, а шелестит, так как вода бежит плавно, словно не хочет расставаться с местом, где так много золотых кувшинок, а вокруг плакучая ива в цвету — она клонится к воде и как будто ласкает ее.
Ива — это наша северная пальма. Почки у нее упрятаны в мягкий и беловатый куфтырек — это ивушка оберегает их в зимнюю стужу. Но уже ранней весной они лопаются, выпускают желтые цветики, которые ярко вспыхивают и при первом дождике сбрасываются на землю. В это время ива вся в соку, и от нее исходит аромат нежный, пряный, не сравнимый ни с какими лучшими духами.
Чудно и таинственно дышит лес вечерней порою. Дыхание берез приносит живительный медок, он смешивается с тончайшим запахом вереска. Бывало, в рюкзаке не оказывалось лаврового листа — тогда я заходил в густоту вересковых кустов и под ними собирал «заячьи ушки», которые всегда пахнут свежестью. Недаром «заячье ушко» — любимое деликатесное блюдо косого.
Анучин варил ужин, а я наслаждался дарами природы: ходил по кустам смородинника подле ручья и ел вкусные черные ягоды.
— Григорич! — позвал меня Демьяныч.
Прямо подле стана он поймал крота и, показывая мне его, восхищался:
— Вот работяга! Круглый год в работе, без выходных: все роет и роет землю.
Отпустив крота на волю, мы поужинали и устроились на отдых. Но ночью наш сон был потревожен.
— Чуешь, братец? — разбудил меня Анучин.
— Ничего не чую, — протирая глаза, ответил я.
— Шумит, шумит кто-то, будто о ствол березки палкой бьет. А кто? Бери топор в руки, а я ружье — и пошли!
Отойдя от стана метров полсотни, остановились, прислушались — и тут только я явственно уловил звук, похожий на то, что кто-то палкой бьет о березу, а она вся дрожит, будто стонет.
Раздвинув кусты мелкого березняка, мы увидели матерого лося. Он лежал и бился ногами, ударяя ими о деревья. На стволе березы я заметил проволоку, силой вдавленную в лыко, и сразу понял, что животное попало в петлю и вряд ли ему самостоятельно удастся высвободиться из нее.
— Негодяи! — возмутился Анучин. — Браконьеры! Под суд!
Но кого отдавать под суд, ни я ни Анучин не знали. Однако надо было спасать лося. Цинковая крученая петля врезалась ему в шею и прихватила гортань. Животное явно задыхалось: глаза навыкате, язык высунут и по нему стекает зеленая слюна.
Увидев людей, лось попытался подняться на колени, но снова упал, тяжело мыча. Невозможно было без содрогания смотреть на него. Анучин взял у меня топор и с остервенением стал рубить проволоку. Она со звоном начала раскручиваться на стволе березы. Но я понял — это не даст облегчения животному и рискнул приблизиться к нему, чтобы ослабить петлю на шее. Подоспевший Демьяныч помог мне, и мы вместе изловчились снять смертельную проволоку. Лось вздохнул глубже, выплюнул изо рта сгустки зеленой пены, смешанной с кровью, повертел головой, перевалился с боку на бок и стал подниматься. С первого раза это ему не удалось. Но отдышавшись, он сделал новую попытку и, наконец, встал. Его пошатнуло, но он удержался на ногах и, подняв голову, протрубил будто в рог. Из-за бочаги на зов тотчас же отозвались, и лось, посмотрев на нас на прощанье, словно благодаря за освобождение, круто повернулся и пошел туда, где было его стадо. А мы вернулись к стану, но досыпать уже не стали. Подкрепившись едой, мы прочесали все березовые и осиновые райки и сняли еще шесть петель, поставленных на лося. Не поздоровилось бы тем, кто их поставил, если бы они встретились нам на пути! Нет и не может быть пощады тем, кто разбойничает в лесу.
После полдника мы подошли к началу больших Мальянских порогов. На заливных лугах колхозники убирали скошенную траву: копнили ее и свозили к стогам уже высохшее сено.
Демьяныча тут все знали и встретили приветливо.
К нам подошла высокая красивая девушка с железной секирой в руках.
— Где такую штуковину достала? — удивился Анучин.
Девушка пожала плечами.
— Нашла вон в той бочаге. Стала воду пить, а она мне на глаза попалась.
— Тут у нас немало что от старины осталось, — вступил в разговор пожилой колхозник. — Как-то панцирь нашли. А недавно моя деваха из ручья медную шапку с высокой гогырей приволокла. Ведь по нашенским-то местам кто и не проходил. Литовцы и татары сюда доходили. И немцы, и ляхи здесь побывали. Задержаться не задержались, а свой след оставили.
Мы поужинали вместе с колхозниками и остались ночевать с ними. Молодые быстро уснули, а мы со стариками еще долго беседовали у костра.
Я поинтересовался, почему в этих местах деревни раскиданы так, что от одной до другой по сотне километров.
— Мерять-то, видно, было недосуг, — отозвался мой седобородый собеседник, которого все называли просто Кондратом. — Ведь, как мне рассказывал прадед Анфим, первыми поселенцами здесь были беглые солдаты. Раньше солдатская-то служба тянулась двадцать пять лет. Уйдет крестьянский паренек в солдаты, а надежды на то, что вернется оттуда, мало. Да и служба была не в радость, а в тягость. Вот и находились такие, что сбегали до срока. А куда им податься? На родину? Нельзя! Вот и убегали в северные леса — там строились и семьями обзаводились. А поперву, случалось, и разбойничали. Ведь в собачьих пролазах до сих пор сохранились в земле ямы, где они скрывались. А ночью на петровской дороге купцов обирали. Но бедных не трогали. Даже делились с ними награбленным, как старые люди рассказывали. Еще и такое говорили, что когда Наполеон пошел на Москву, разбойничий заглавный атаман собрал своих и сказал им такое слово: «Други мои верные, пора для нас настала, надо показать себя на людях, а не в лесу. Россия-то ведь, робятушки, наша, исконная! Берите свои пищали, а ежели у кого нет, то секиры в руки, ножи за пояс и поможем русскому войску одолеть Наполеона». Собралось их, сказывают, человек двести пятьдесят, а то и больше. Явились они на Бородино поле, и в схватке с французами отличились многие. А когда Кутузов светлейший узнал, кто они такие, говорят, перед царем вошел в ходатайство о помиловании. И было им положено осесть на месте и подати не платить. У нас на кладбище в Мальянах они и похоронены. От честных людей об этом слыхал, а они попусту врать не будут.