Над нашими головами пролетела свиристель. Максим повернулся ко мне.
— Пойдем, соловушка, поступистей. Путь до ночлега у нас еще далек, а свиристель уже на ужин вылетела.
Мы поднялись в густой березник, пересекли его и вступили в гряду густого ельника. Все это время нас встречали и провожали птичьи голоса. Прошумел малиновый щур, прострекотала серо-бурая чечетка, бахвалясь своим оперением и красивой шапочкой. Где-то рядом бойко просвистела московка.
На закате солнца мы подошли к ручью Лебеда, освежились водой — сразу стало легче, спала усталость. Пройдя вниз по течению, нашли сухостойную ель, вывороченную из земли ветродувом и перекинутую через ручей, — по ней без всякого риска можно было перейти на другой берег.
Прямо надо мной нависла рябина. Вдруг неподалеку промелькнула белка. Сначала, увидев нас, она скрылась в траве, но потом снова выскочила на берег и, поднявшись на задние лапки, стала разглядывать незваных гостей.
Словно желая прогнать нас с «мостика», белка бойко цвикнула. Но мы не уходили. Тогда она проворно вскочила на мое плечо, перепрыгнула на спину Максиму, а уж затем по стволу елки перебралась на другой берег.
— По чужой тропинке идем, чужую дорожку занимаем, — заметил Чеботарев. — Хочешь или не хочешь, а хозяева свои права заявят.
Сумерки застали нас в голубой лощинке Студеных ключей. Максим остановился, осмотрелся вокруг.
— Пора на ночлег. Тут будем коротать ночь, тут будем утреннюю зарю встречать.
Он стал разживлять огонек, а я, взяв чайник, пошел за водой. Совсем рядом раздавался звонкий шум ручейка, но русло его оказалось сухое. Значит, ручей пробил себе дорогу под землей. Об этом говорила и маленькая воронка, которую я обнаружил.
Пришлось подняться выше к лесной гряде. Берега в этом месте были высокие, травянистые, но у самой воды плитками стоял белый мрамор, будто принесен он сюда руками человека. Об этом мраморе в старинных летописях записано: «…и есть в голубой лощинке Студеных ключей такие ручьи, у которых берега из мрамора выложены, а тот мрамор по ночам светится».
Вода в ручье катилась бисером по узкой щели между мраморными плитками, а кое-где она срывалась с трехметровой высоты, шумела и пенилась.
— Григорич! Где ты? — услыхал я голос Максима и, набрав в чайник воды, пошел к огоньку.
У костра развернул карту этой местности, и мы оба долго искали на ней наш ручей, но найти не смогли: видимо, топографы обошли его своим вниманием.
Расстались мы с ним поутру, покинув голубую лощинку и направившись в сторону болота с хилой растительностью.
— Перемахнем? — спросил Чеботарев. — Все болото метров триста будет. Глядишь, к вечернему чаю в Попиху поспеем. А если в обход идти, то почитай километров пятнадцать наберется. Зазря будем силы тратить.
— Пойдем через болото, — согласился я.
— Только гляди, соловушка, болото-то ведь с изюминкой, — улыбнулся Максим.
Начинался вечер. Солнца уже не было видно, но из раскаленного обода все еще проступали через густой лес алые брызги.
— А вот и рогач зорьку заиграл, — прислушался Чеботарев.
Но я только через некоторое время уловил идущий от подножья дальней сопки звук, похожий на мычание коровы: у-ух мы-ы-ыыы… Потом все громче и громче, и так три раза.
— Это рогач семейство на ужин созывает. Сигнал подает, что вкусную пищу нашел, — свертывая цигарку, пояснил Максим. — Заботливый хозяин этот рогач: семейство кормит, от врагов оберегает. Сам первым никогда глотка не выпьет, сперва семью напоит, а там, что ему останется. И могутное животное! Мне довелось видеть, как он в ярости березу толщиной в десять сантиметров задней ногою, будто бритвой, срубил. — Он постоял в раздумье и снова заговорил, но уже другим тоном: — Дальше, соловушка, пойдет трясина. Тут раньше озеро было, да быльем поросло, а место, соловушка, хотя и красивое, но гадкое: того и гляди провалишься и к праотцам уйдешь, — и тут же поспешил успокоить меня: — но все будет добро.
Из-за тощей елочки Чеботарев достал два шеста, очевидно, спрятанные им раньше. Один подал мне и предупредил:
— Грунт в болотине щупай не ногами, а шестом — так-то верней и надежней будет.
С этими словами он вошел в высокую траву. Я двинулся за ним след в след, все время поторапливая себя — боялся отстать. Но, пройдя шагов десять, почувствовал, как земля убегает из-под ног и качает меня, точно в детской зыбке.
Чем дальше мы шли, тем трясина становилась подвижнее. Под сапогами хлюпала ржавая вода. Я внимательно следил за Максимом, который то скрывался в траве с головой, то снова поднимался над ней. Это же происходило и со мной.
По сторонам то и дело снимались с места кряквы и селезни. Своим криком они предупреждали соседей о вторжении в их заповедные края посторонних.
Берег с жидкой растительностью уже был виден, когда мое внимание привлек куст с крупной черной ягодой. Сначала я подумал, что это черемуха, но, приглядевшись, понял — такой ягоды я еще в жизни не встречал. Меня разобрало любопытство, и я рискнул чуть-чуть податься с тропы, чтобы сорвать веточку спелых ягод.
И тут же провалился.
Опершись о шест, я попытался высвободить из трясины ноги, но не смог. И чем сильнее и упорнее хватался я за траву, тем крепче сжимала меня проклятая трясина.
Плохо бы мне пришлось, если бы не Максим. Вовремя подоспев, он протянул свой шест.
— Зазевался, соловушка! Сейчас тряхонись сильней вниз, но шеста из рук не выпускай — тогда мне легче будет тебя высвобождать из трясины. Может, вода-то окажет тебе помогу.
Я выпрямился, ударил ногами вниз и по рюкзак ушел в трясину. Появилось ощущение, что с меня свалилась какая-то непомерная тяжесть, ноги почувствовали слабинку, и теперь я уже мог болтать ими под торфяником. В это время, насколько хватило у меня силы, я рванулся вверх.
— Ну вот, так-то, соловушка! — одобрил мои действия Максим. А я-то грешным делом думал, что ты клюква. А ты вон какой сильный! Теперь разок вперед. Вот так. Не торопись. Слабину земля дала — ну и выбирайся из нее.
Я вылез из провала и встал на ноги, а Максим уже поторапливал меня, покрикивал:
— Скорей на берег! Там, соловушка, очистишь свои крылышки, — и он круто двинулся по тропе к берегу.
Снова почва закачалась под моими ногами, вздыбилась несколько раз и остановилась. Это была уже твердь.
Пока я сушил одежду, подступили сумерки, и мы поняли, что до темноты в деревню нам не попасть. Решили провести ночь под тремя березами. Приготовили ужин, поели, попили чаю и устроились на сон.
Но спать еще, хоть мы и утомились, не хотелось. И, показав на торчащий из трясины подернутый мхом плот, Максим поведал мне такую историю.
…Подле озера Маята когда-то стояла деревушка Воробьиный Нос. Давно это было, в шестнадцатом веке. Жили тогда в деревне беглые мужики, пахали землю, занимались охотой на пушного зверя.
И был среди жителей этой деревни Кирьян Лебеда, а у него — сын Арсюха. За осьмнадцать лет парень так вымахал, что кондовая сосна: руками не обхватишь, в глаза не поглядишь — столь высок да статен. В плечах у него целая сажень будет.
К работе Арсений относился с прилежанием, отцу да матери славно помогал. Говорили, что в двадцать годов от роду Арсений свою старую курную избу на дрова разобрал, а на ее место поставил новый добротный бревенчатый дом. Бревнышки сам на своих плечах из лесу выносил, а длина тех бревен — пять саженей и толща вершков пять иль шесть будет. Избу срубил одним топором, приладил оконные косяки да в рамы лосиный пузырь вставил. Не зазнавался парень, не бахвалился, что эко дело выдумал. Свету в избе у Арсения много, хоть взаймы соседям давай. И всего другого хватало. Не хватало у добра молодца только жены — ласкового друга. Больно велик ростом Арсений был, вот так в холостяках и ходил.
В трудную годину, во времена смутные, наползли в эти места иноземцы со всех сторон. Из-под Каргополя явились прогнанные оттуда ляхи. Вот тут-то у мужиков и настало сплошное наказание: дай пану барашка, отдай и дочку Парашку, но и этого было мало. Все золотишко искали, однако и медными полушками тоже не брезговали — все брали, а мужиков голыми оставляли.
Терпели, терпели мужики, да и говорят пану воеводе чужеземному:
— Учуяли мы, пан ясновельможный, что у монахов Муромского монастыря перед алтарем стоит крест весь из чистого золота.
— А как туда будет дорога? — спрашивает пан мужиков.
— Тебе и войску вашему туда дороги не найти, а знает туда малую тропинку только наш мужик Арсений Лебеда.
— Ладно, — сказал пан воевода и послал за Арсением.
Пришел Арсений, встал перед воеводой, а ляхи ему кричат:
— Кланяйся, черт поганый, в ноги пану воеводе!
А Арсений стоит молчит, не кланяется. Тут не стерпел пан воевода да на своих ляхов закричал:
— Убирайтесь отседова вон, пся крев! Я с мужиком один побеседую. — А потом и говорит Арсению:
— Туточки ваши мужики сказали, что в Муромском монастыре есть золотой крест и что к нему один ты дорогу знаешь.
— Ладно, проведу я вас к Муромскому монастырю, — ответил Арсений и рано поутру простился с отцом и матерью.
Мужики все до единого пришли Арсения проводить. Всем им он низко поклонился. Поклонился в пояс и женщинам, что в кучу сбились у журавлиного колодца да навзрыд плачут — жалеют, что парень на верную погибель идет.
Поцеловал Арсений землицу деревенскую, а комочек той земли в чистую тряпочку завернул и в карман положил. И сказал односельчанам:
— Да будет вам спокойная жизнь! Пусть прикончится смута и настанет тишина.
Вел отряд ляхов Арсений нехожеными тропами. Так шли они два дня и две ночи. Под утро на третий день подошли к Святому озеру. Тут Арсений и говорит пану воеводе:
— Надо строить плот и на нем переплыть Святое озеро. Стороной обходить озеро невозможно: матерь божия не позволит, потому как это ее озеро, и топтать берега она не позволяет ни старому ни малому.
Послушался пан воевода и приказал своим ляхам строить большой плот. А под вечер, как стемнело, плот был связан, и вся иноземная армия поместилась на нем. Последним на плот вошел сам Арсений. Снял шапку, перекрестился на все четыре стороны, за большое весло взялся и стал им править на середку озера. Достиг плот середины озера, и тут закружило его, вода вокруг него забурлила, будто ляхов к себе в гости зазывает. Всполошились чужеземные воины, кривые сабли выхватили, на Арсения нацелились. А он спокойно отошел от весла и тихо проговорил: