Русь и Ливония
§ 1. Противостояние в 20-30-е гг. XIII в
§ 1.1. Покоренная Ливония, 20-е гг. XIII века
«Двадцать седьмая пошла годовщина епископа Риги, и страна наконец затихла в мирном покое.
После того как взят был крепкий замок Дорпат (Tarbatense), а все эсты (Estones) и русские (Rutheni) вместе с королем (rege) перебиты, страх перед рижанами и тевтонами (Rigensium et Theuthonicorum) охватил все соседние области и все окружающие народы. И отправили все они послов с дарами в Ригу — и русские (Rutheni), и эсты поморские (Estones Maritimi), и эзельцы, и семигаллы, и куры (Osiliani, Semigalli et Curones) и даже литовцы (Letones), прося мира и союза из страха, как бы и с ними не поступили так же, как в Дорпате (Tarbatensibus). И приняли рижане их предложения и дали мир всем, кто просил, и стало тихо в стране пред лицом их.
И вышли эсты из замков вновь строить свои сожженные деревни и церкви. Точно так же и ливы и лэтты появились из лесных убежищ, где уже много лет скрывались во время войн; и вернулся каждый в свою деревню, к своему полю, стали пахать и сеять в полной безопасности, которой не видали уже сорок лет, так как литовцы и другие племена, ни до начала проповеди слова божьего в Ливонии, ни после крещения жителей, никогда не оставляли их в покое и безопасности. Теперь же все наслаждались спокойствием, трудясь на поле или занимаясь другими работами, и никто не пугал их. Глубже познав веру христианскую, они уверовали в Иисуса Христа, сына божьего, который, после печальных войн и гибели многих, после мора и множества бедствий, в конце концов сжалился над своим оставшимся народом, даровав ему мир и безопасность. И успокоился народ за господом, благословляя благословенного во веки»[359].
«Успокоение Ливонии» после 1224 г. было, конечно, мечтой хроникера. Восточные рубежи немецких владений в Прибалтике действительно теперь достигли своего исторического максимума и фактически совпали с нынешней границей России. Но многие в Германии и на Руси считали тогда, что это все же промежуточный результат. Менее чем через десять лет сложившейся системе будет брошен вызов. А последующие полвека будут истерзаны попытками сдвинуть границу как на восток, так и на запад.
В 1224 году казалось, что Ливония и Эстония покорены и получили прочный внешний мир. Местные племена забыли о язычестве и не прекословят своим иноземным владетелям. Русские подписали договор и ушли, довольствуясь данью с Талавы. Пора было налаживать мирную жизнь. И тут стало очевидно, что прежние союзники-колонизаторы вовсе не являются добрыми соседями.
Как отмечалось, по соглашению 1207 года все завоеванные крестоносцами владения делились на две части: треть Ордену меченосцев и две трети Рижскому епископу (или его дочерней епархии)[360]. В Ливонии эти разделы прошли безболезненно. Епископ Альберт оставил за собой Торейду, Идумею, часть Метсеполэ и часть Кукенойса. Орден получил замок Ашераден (Ascheraden) с большим куском левобережья Даугавы. На правом берегу орденские владения включали треть Кукенойса и вытянулись широкой полосой от Риги в сторону эстонской границы, включали замки Зегевольд (нем. Segewold; латв. Sigulda, Сигулда) и Венден. В 1224 г. епископ разделил с Орденом в согласованной пропорции и часть латгальской Талавы.
Покорение Эстонии породило новый предмет для споров. Однако участников дележа здесь заведомо было больше. На контроль в Северной Эстонии (Вирония, Гаррия, Гервен, Ревеле) и Приморье (Maritima, Вик) претендовали датчане. Еще в 1206 г. они пытались закрепиться на Эзеле (Сааремаа), но неудачно. Инициативу перехватил Рижский епископ. Папа Римский Иннокентий III даровал ему право избирать и посвящать других епископов в землях, «которые Бог, через посредство Ливонской церкви, подчинит вере христианской»[361]. В 1211 г. Альберт назначил в области севернее Ливонии церковного главу — первого эстонского епископа[362]. Им стал Теодорих, известный миссионер, цистерцианский монах из Торейды, которого неоднократно епископы Мейнард и Альберт посылали в Рим, который участвовал в основании Ордена меченосцев, а в 1202 г. стал аббатом монастыря, основанного цистерцианцами в Дюнамюнде (Dunemunde; латв. Daugavgrīva; устье Даугавы). Резиденцией Теодориха должен был стать замок Леаль (нем. Leal, эст. Lihula) — важнейшее поселение в Приморье. Но, несмотря на то что епархия официально именовалась Леальской, сами епископы укрепиться в тех землях не смогли.
Как мы упоминали, когда Альберт еще только готовился к проповеди в Ливонии, он заручился поддержкой сразу всех могущественных владетелей Балтии — он побывал и у датского короля, и у Лундского архиепископа, и у германского императора. На начальной стадии миссии это было оправдано. Собственно все страны Балтии входили в диоцез Лундского архиепископа, отчего церковное развитие в Ливонии без его санкции было невозможно. Впоследствии Альберт приложит много усилий, чтобы не только отделаться от претензий датского короля и церкви, но и полностью обособиться, подчинившись непосредственно папскому престолу. В 1214 г. папа выпустил буллу, в соответствии с которой можно было понять, что Рига никогда не включалась в ту или иную митрополию, но подчинялась непосредственно римскому престолу[363]. Это стало причиной напряженности в отношениях Альберта с Бременским архиепископом, который стал чинить препятствия набору крестоносцев для Ливонии[364]. В этом споре рижский иерарх попытался заручиться поддержкой датского короля и Лундской церкви. Они с готовностью отозвались и не только помогли с набором пилигримов, но и сами, собрав войско, направились обращать в христианство языческие племена в северо-восточном углу Балтийского моря. Альберт фактически сам спровоцировал участие датчан в колонизации Прибалтики.
У крестоносцев с Даугавы не хватало сил, чтобы дотянуться до Северной Эстонии. В борьбу за этот регион включились Дания и Швеция. Шведы в августе 1220 г. высадились в Роталии, но закрепиться не смогли и все были перебиты местными жителями[365]. Дании — самому могущественному государству северной Европы того времени — сопутствовала большая удача. Даже епископ Теодорих, разуверившись в рижанах или рассорившись с ними, поддержал датскую экспансию, рассчитывая закрепиться в своей епархии. Весной 1219 г. датский король Вальдемар II в сопровождении большой армии высадился в земле Ревеле, разгромил эстов и начал строительство замка Ревель, ставшего столицей его владений в регионе. Случилось так, что уже в самом начале кампании под Ревелем язычниками был убит епископ Теодорих[366]. Весть о мученической гибели эстонского первоиерарха быстро разнеслась по Европе[367]. Возможно, именно она подвигла шведов нацелить свой крестовый поход летом 1220 г. в Роталию (Приморье) к замку Леаль, который так и не смог занять Теодорих. Шведы не преминули назначить в те земли и собственного епископа, но тот погиб вместе со всем шведским десантом. Еще ранее похода шведов находившийся в 1219 г. при датском войске архиепископ Лундский Андрей посвятил в качестве Ревельского епископа королевского капеллана Весцелина. Вскоре датчане назначили отдельного епископа и для Виронии.
Узнав о гибели Теодориха, Рижский епископ также назначил ему преемника — собственного брата Германа, аббата бенедиктинского монастыря Св. Павла около Бремена. В начале 1220 г. архиепископ Магдебургский посвятил его в епископы Эстонские[368]. Однако из-за сопротивления Дании Герман не мог прибыть даже к брату в Ригу, которая фактически утратила контроль за церковью в Эстонии. Сюзеренитет над Эстонией был объявлен принадлежащим Дании. Под угрозой была и собственно Ливония, на которую также метили датчане. Впоследствии они пытались назначать в Ригу своих судей, но горожане их не приняли[369].
Конфликт быстро набирал силу. Летом 1220 г. епископ Альберт отплыл в Германию, в Любек, откуда «тайно», скрываясь от агентов датского короля, отправился за поддержкой в Рим. Одновременно к папе направились и датские послы. Понтифик, заинтересованный в сильном союзнике на Балтике — противовесе могуществу германского императора, не поддержал ливонцев против короля Дании. Альберт сумел договориться только о создании отдельной епархии для своего брата Германа, который стал епископом Леальским (в Приморье), подчиненным Рижской церкви[370].
После Рима Альберт пытался найти понимание у германского императора, но безуспешно. Тот тоже не хотел гневить Вальдемара. У Альберта не оставалось выбора. Весной 1221 г. датчане заперли гавань Любека, воспретив новообращенным крестоносцам и их епископу отплыть в Ливонию. В итоге Альберт согласился признать главенство Лундской церкви, но оговорил условие, что «прелаты его монастырей, его люди и все рижане с ливами и лэттами дадут согласие на это»[371]. Только после этого он с братом Германом смогли отплыть в Ригу.
Борьба за верховную власть в Прибалтике, которую, казалось, в 1221 г. выиграла Дания, была, однако, только началом партии. Альберт, прибыв в Ригу, вовсе не собирался отступать от собственной независимости. Формально признавая власть датского короля, он подстрекал подданных к неповиновению, писал письма в Рим и плел антидатские интриги. Во время похода короля Вальдемара на Эзель в 1222 г. Альберт исполнял роль датского подданного. Он привел помощь (слуг, пилигримов и орденских рыцарей) из Риги и спас короля от разгрома. Тогда же на Эзеле прошли новые переговоры. Вальдемар требовал покорности Ливонии, но спутники Альберта упорно отстаивали свои права. В итоге, король согласился сохранить для Ливонии автономию, а для южноэстонских земель Сакалы и Уганди, которыми по постановлению Римского понтифика с 1213 г. должны были владеть меченосцы, и где духовные права ранее принадлежали Лундской церкви[372], был принят компромисс:
«В Саккале же и в Унгавнии королевские права он [король Дании] уступил братьям-рыцарям [меченосцам], а все духовные права — епископу рижскому, с тем, однако, чтобы они всегда были верны ему и не отказывали его людям в помощи против русских и против язычников»[373].
Орден в этом конфликте явно выступал посредником. Несмотря на то, что духовным главой его являлся Рижский епископ, симпатии рыцарей в тот момент были на стороне датчан — самой значительной силы в регионе. Удивительно, как не долго это продолжалось. В начале 1223 г. в Эстонии разгорелось восстание против колонизаторов. Датчане были заперты в Ревеле, а власть меченосцев в Сакале и Уганди была сметена в одночасье. Орден запросил помощи у Риги. Епископы Альберт и Герман выставили условия:
«Если вы согласитесь отдать церкви пресвятой Марии и епископу рижскому их третью часть в Эстонии, епископу Германну возвратите в полное обладание его треть, а сами удовлетворитесь своей третью, мы охотно поможем вам»[374].
Оказавшись перед угрозой потерять все, Орден согласился. Последовали события, о которых мы писали в предыдущей главе. Эстонское восстание было подавлено, а русские изгнаны как из Юрьева (Дорпата), так и вообще из Прибалтики. Еще до падения Юрьева, 22 июля 1224 г., Рижский епископ подписал акт о наделении епископа Германа («господина Германна, брата нашего, преемника вышесказанного епископа Теодериха») владениями в Южной Эстонии — Сакала (Sackele), Уганди (Ugenois), Соболиц (Soboliz), Нормегунда (Normigunde), Моха (Moke), Вайга (Waigele)[375]. Взамен Герман 24 июля 1224 г. возвратил рижской церкви все (светские и церковные) права на Приморье[376]. Одновременно был произведен раздел владений Германа с меченосцами, которые получили светскую власть почти над половиной его владений: Сакала, западная часть Вайги, небольшие области к северу от озера Выртсъярв (Нормегунда — No(u)rmegunde, Моха — Mocha (Mocke)). Церковную власть Герман, тогда еще именовавшийся епископом Леальским, сохранил за собой (акт от 23 июля 1224 г.)[377]. Важно подчеркнуть, что свои владения в Эстонии Орден получил в качестве держания (пожалования) от местного епископа. Хроника Ливонии сообщает, что после захвата Юрьева:
«Братья-рыцари ушли в Саккалу и, владея замком Вилиендэ, начали строить там сильные укрепления. Поставив священников по церквам, они назначили им достаточные доходы с хлеба и с полей, а с эстов получили десятину. Сверх того они полностью получили удовлетворение за все, что было у них отнято, и за все убытки, причиненные им в Унгавнии и Саккале. Вайгу они разделили, половину отнесли к Унгавнии, а другую половину с Саккалой, Нормегундой и Мохой взяли в свое владение»[378].
Таким образом, Уганди и часть Вайги, примыкающая к Чудскому озеру (Соболитц, Sobolitz), перешли Герману — теперь уже Дерптскому епископу (в официальных документах он плоть до 1235 г. именовался Леальским)[379]. Здесь было, наконец, реализовано создание новой епархии. Дабы закрепить достигнутое, Герман, как и Альберт, принял покровительство германского императора и стал его ленником. Из владения Рижского и Дерптского епископов были образованы отдельные марки. Превратившись в имперского князя, можно было быть более уверенным в отношениях с Данией, король которой пока находился в плену, но вскоре должен был вернуться.
Сначала Герман обосновался в Оденпе, где начал строить замок. Но столицей епархии должен был стать кафедральный собор в Дерпте, возрожденном на месте сожженного Юрьева. Осваивать новые владения Герман прибыл с целой группой родственников. Еще раньше с Альбертом в Ливонию приехали его братья Энгельберт (Engelbert von Bekeshovede), служивший пробстом при Рижском соборе (упоминается в 1202 г.), и Теодорих (Theoderich von Bekeshovede), ставший зятем псковского князя Владимира Мстиславича в 1210 г.[380] В штурме Юрьева участвовал еще один их брат по матери Иоганнес фон Аппельдерин (Johannes de Appelderin), а первым пробстом Дерптского собора Герман назначил своего брата Ротмара (Rothmar)[381]. Во время осады Юрьева Теодорих находился в плену на Эзеле, но после триумфальной победы крестоносцев был освобожден и немедленно присоединился к Герману, который направился обустраивать свои земли:
«Епископ Германн отбыл со своими в Унгавнию, начал строить замок Оденпэ и поставил там знатных людей и достойных рыцарей, а именно зятя своего Энгельберта из Тизенгузена, Теодериха, брата своего, Гельмольда из Люнебурга, человека знатного и благоразумного, и Иоанна из Долэн (Engelbertum videlicet, generum suum, de Tysenhusen, et Theodoricum, fratrem suum, et Helmoldum de Lunenborch, virum prudentem et nobilem, et Johannem de Dolen). Каждому из них он дал в феод по области, то есть по одной килегунде, а на жительство в замке принял множество других тевтонов, чтобы они защищали от неприятелей страну и замок, а подданных своих эстов учили вере христианской. Эстам же, все еще не утратившим вероломства, не разрешили жить с ними в замке»[382].
Во второй половине 1224 г. в земле Уганди, на границе Псковского княжества, обосновался целый клан фон Буксхевден, ближайших родственников князя Владимира Мстиславича Псковского. Брачный союз был хорошей основой для мирного сосуществования. Походы в Ливонию в 1218, 1221, 1223 гг. принесли Пскову прежде всего ответные разорения со стороны немцев. Рижане и меченосцы отыгрывались за победоносных новгородцев на соседних псковичах, редко доходя до более восточных земель. Очевидно, что мир с Ригой становился для Пскова более важным, чем военный союз с Новгородом.
Кроме того, прибытие и укрепление в Прибалтике немцев привело к росту торговой активности в этом регионе. Роль Пскова как транзитного центра при этом неизменно росла. Все это вело к росту сепаратистских настроений в псковском обществе, склоняя руководителей общины к большей независимости от Новгорода. Когда в Новгороде правил Мстислав Удалой, а в Пскове — его брат Владимир, вопрос о независимости не стоял остро. Это был союз взаимнозаинтересованных общин. Однако с уходом Мстислава в Галич многое изменилось. С одной стороны, новгородцы все более склонялись к возрождению союза с Владимиро-Суздальской династией, «конкурирующей» с Ростиславичами, а с другой стороны, а с другой стороны, позиции немецких колонизаторов все более укреплялись в Прибалтике. Походы 1217–1223 гг. показали, что вражда с Ригой приносит Пскову все больше убытков. А вот союз мог бы стать основой для псковской независимости и роста благосостояния[383]. Немцы также, судя по всему, стремились вбить клин в новгородско-псковские отношения.
В 1224 г. после падения Юрьева новгородцы потеряли все, а псковичи сохранили таки дань с Талавы. Наверное, не последнюю роль в этом сыграли и родственные связи псковского князя Владимира, который в эти годы, должно быть, женил на немке и своего сына Ярослава. Вплоть до своей смерти, а умер Владимир, судя по всему, около 1227 г.[385], князь поддерживал мир на западных границах. В эти годы латинские священники даже лелеяли надежды на распространение своей проповеди в псковских землях. И связано это было, казалось бы, с триумфальной победой католичества в Прибалтике.
Сразу вслед за падением Юрьева рижский епископ Альберт послал в Рим запрос на отправку в Эстонию специального папского легата, способного разрешить церковный конфликт с Данией. Пока король Вальдемар находился в плену у заговорщиков (с 7 мая 1223 по 21 декабря 1225 г.), рижанам нужно было торопиться.
«В том же году достопочтенный епископ Рижский послал священника своего Мавриция к римскому двору просить легата апостольского престола для Ливонии. И согласился на просьбу его верховный первосвященник, и послал достопочтенного епископа моденского, канцлера своего двора, в Ливонию с тем же священником, и прибыл он с приближенными своими, с пилигримами и всей своей свитой на Двину»[386].
Вильгельм (Guljelmo, Gviljelm, Vilhelm; ок. 1184–1251), епископ Моденский и вице-канцлер папской курии (с 1220 г.), кардинал Сабинский (с 1244 г.), неоднократно выполнял функции легата на Севере Европы. Это была его первая миссия[387]. В 1225 г. он прибыл в Ригу и был с радостью встречен местным епископом, горожанами и рыцарями-меченосцами. Генрих Латвийский восторженно пишет об этом в своей хронике. Он с гордостью сообщает, что легат застал в Ливонии уже пять епископских кафедр (Рижская, Семигальская (и Селонская), Ревельская (и Гарионская), Виронская (и Гервенская), Дерптская), которые трудятся в поте лица на благо римской Церкви.
Вильгельм совершил обширный объезд вновь обращенных областей. Сначала посетил Торейду, а затем через Северную Латгалию прибыл в Уганди. Здесь, в Оденпе, его посетили послы датчан из Ревеля и эстонцы из Поморья. Хроника Ливонии сообщает о причинах этих визитов: датчане «выразили радость по поводу его приезда и рассказали ему о своих бедствиях и войнах», а приморские эстонцы, «всегда воевавшие с датчанами», решили «отдать под его власть свои земли и области, как они всегда предлагали и рижанам, лишь бы получить защиту от датчан и эзельцев»[388]. Результаты этих встреч становятся понятны из последующего изложения хроники. Лишь только вернувшись в Ригу, легат «отправил послов к датчанам и эзельцам, предлагая прекратить войну, принять от него мир и подчиниться его предписаниям». Рыцарские братья из Оденпе поняли это буквально и осенью 1225 г. захватили все датские владения на севере Эстонии:
«Когда легат апостольского престола уже в осеннее время вновь возвратился в Ригу, тевтоны, бывшие в Оденпэ, по призыву старейшин виронских поднялись со всеми своими людьми, пришли в Виронию и заняли там замки, изгнав датчан. Они говорили, что эта земля покорена была вере христианской прежде всего ливонцами под хоругвью пресвятой девы. И стали они господами во всех областях и замках Виронии»[389].
После внезапной, казалось бы, самостоятельной инициативы пилигримов из Оденпе легат имел возможность вмешаться и выступить в роли третейского судьи. Он потребовал прекратить войну и немедленно передать все спорные земли под контроль папского престола, то есть его собственный:
«Узнав об этом [захвате Виронии немцами из Оденпе], господин легат призвал к себе тех тевтонов и, грозя церковной карой, заставил отдать эту землю под покровительство верховного первосвященника, а затем, тотчас же отправив послов и к датчанам в Ревель, принудил и их отступиться, передав в его руки как эту землю, так и другие, о которых шел спор у тевтонов, датчанами. Датчане, не смея сопротивляться, обещали полное повиновение римскому двору, передали в руки послов господина легата Виронию, Гервен, Гариэн и Поморье и подтвердили это дарение, отправив в Ригу свою грамоту с печатями. После этого легат послал в Виронию своих людей, пилигримов и священников; тевтонов и датчан всех устранил и взял эти земли в свою власть»[390].
Вильгельм учредил новое государственное образование — папскую область на Севере Эстонии, светское владение папы Римского в Прибалтике. Вся власть в этих землях передавалась лично главе католической церкви, а непосредственное управление контролировал папский легат. Весной 1226 г. Вильгельм сам посетил Виронию, где в крупнейших поселениях (Агелиндэ, Табеллина, Тарванпэ[391] прочитал проповедь и встретился со старейшинами. Затем направился в Ревель, где оформил переход под папский контроль Виронии, Гервена и Приморья, оставив датчанам только Ревеле и Гарию.
Участие «немцев из Оденпе» в завоевании Виронии говорит о причастности к обострению конфликта Рижского епископа и его брата Германа, резиденция которого располагалась тогда в Оденпе, окруженном земельными владениями ближайших родственников семьи Буксхевден. Причем нападению предшествует посещение Оденпе легатом и посольствами из Ревеля и Приморья. Создается впечатление, что ситуация была спровоцирована епископом Альбертом. Обострив отношения с датчанами в тот момент, они заставили Вильгельма вмешаться, но, вероятно, не ожидали, что тот выберет необычный «нейтральный» путь. Рига и Орден рассчитывали получить Северную Эстонию, а легат оставил те земли за собой. Причем немедленно приступил к решению проблемы с одним из новых владений — Приморьем (Вик). Вскоре после возвращения из Ревеля он отплыл на Готланд (28 апреля 1226 г.)[392], где агитировал за сбор крестоносного войска для покорения Эзеля. В начале 1227 г. поход на Эзель действительно состоялся, и местные жители были покорены, обращены в христианство. В результате было образовано Эзель-Викское (Леальское) епископство, которое включило Эзель с соседними островами и Приморье (Вик). Туда был назначен иерарх, включенный в диоцез Рижского епископа. Примечательно, что, фактически обладая архиепископскими функциями (подчинение непосредственно папе, учреждение дочерних епархий), Альберт титул архиепископа не получил. Папа Гонорий III в послании легату Вильгельму от 19 ноября 1225 г. наделил того полномочиями по учреждению Ливонского архиепископства, но легат этим правом не воспользовался. Только в 1255 г. его преемник Альберт Зуербеер, когда занял Рижскую кафедру, был утвержден папой в качестве архиепископа[393]. Очевидно, Вильгельм считал излишним в то время усиление амбициозного Рижского иерарха. Последующие события показали, что не зря.
Пытаясь балансировать между Рижским епископом и датским королем, Вильгельм вынужден был опираться на Воинство Христово — Орден меченосцев. Вскоре после его отъезда в 1226 г. в Роталии и Виронии опять разразился конфликт между папской администрацией и датчанами[394]. В итоге светскую власть во вновь приобретенных областях легат фактически передал братьям-рыцарям.
Взглянув на карту, можно наглядно сопоставить направления внешней активности Вильгельма с зонами его территориальных приобретений. Приморье (Вик) было удобной базой для наступления на Эзель, которое и было осуществлено в 1227 г. А Вирония, судя по всему, представлялась удобным плацдармом для наступления за Нарву — в земли води, ижоры и карелов, новгородские владения.
Русь представлялась лакомым куском для римской курии: осколок восточной Церкви, лишившийся еще в 1204 г. своей столицы — Константинополя, где теперь правили латиняне; раздираемая противоречиями и раздробленная страна, ослабленная после монгольского погрома на Калке в 1223 г. Православие погибло на берегах Босфора, чего же можно ждать от него на берегах Балтики?
Еще в 1222 г. папа писал о необходимости борьбы с распространением православных обрядов в Ливонии: «Во избежание соблазна для неофитов следовать за ними, нужно принуждать этих русских к соблюдению латинского ритуала в тех случаях, когда известно, что они, упорствуя в греческом обряде, поступают вопреки источнику, то есть Римской церкви» (Послание папы Гонория III судьям в Ливонии 8 февраля 1222 г.)[395]. Перед отправкой Вильгельма Моденского в Ливонию папа Гонорий III 16 ноября 1224 г. выпустил послание «всем христианам в Руссии» (Universis Christi fidelibus per Russiam constitutis…), в котором содержался призыв к совместной борьбе с язычниками, терзающими молодую Ливонскую церковь[396]. Исследователи расходятся во мнении об адресате послания: С. А. Аннинский считал, что речь идет только о ливонских епископах, которые формально (в глазах римской курии) находились на территории Руси, а А. М. Амман допускал, что послание адресовано именно русским, прежде всего новгородцам и псковичам, которых хотели привлечь к совместной борьбе с язычниками-литовцами[397]. Мнение Аммана сейчас находит больше сторонников[398]. В его пользу указывает и дата составление буллы. К концу 1224 г. борьба с русскими в Ливонии и Эстонии уже закончилась, да и язычников в этих областях осталось немного. Логично было переориентировать усилия в южном направлении. Совместная борьба с общим врагом вполне могла привести к улучшению отношений с восточными соседями, а потом, возможно, и переходу их под покровительство Рима. Пронесшиеся по Европе известия о появлении новой, неведомой ранее силы с востока и о разгроме ею объединенных сил русских князей на Калке должно было вселить надежду латинским проповедникам, которые рассчитывали воспользоваться военными затруднениями Руси и подставить ей свое духовное плечо. Все больше факторов, казалось Риму, указывают на склонность русских принять его покровительство. Тональность папских посланий после 1224 г. явно изменилась. Северорусские княжества приняли мир с ливонцами, а в 1225 г. их представители сами прибыли в Ригу на поклон к легату Римского понтифика:
«Когда русские в Новгороде и других городах также услышали, что в Риге находится легат апостольского престола, они отправили к нему своих послов, прося утвердить мир, уже давно заключенный с тевтонами. И выслушав эти просьбы, и укрепив доверие людей своими речами, он всех с радостью отпустил восвояси»[399].
Такое почтение было воспринято как знак, указывающий на заинтересованность новгородцев и псковичей в принятии покровительства Латинской Церкви. Судя по всему, именно такой акцент сделал в своем отчете Вильгельм Моденский. Отчет был составлен во второй половине 1226 года, а 17 января 1227 г. последовала булла папы Гонория, в которой содержалось требование, обращенное ко «всем королям Руси» (Universis Regibus Russie), немедленно подтвердить желание «принять легата Римской церкви, чтобы под воздействием его здравых наставлений вы постигли истину католической веры, без которой никто не спасется»[400]. В послании говорится, что просьбу направить к ним римского легата высказали русские послы, встречавшиеся с Вильгельмом Моденским.
Исследователи чаще всего ставят под сомнение реальность призыва латинских священников русскими князьями[401]. Скорее всего, речь идет о неправильной интерпретации некоторых высказываний новгородских и псковских посланников, прибывших в Ригу для подтверждения мира летом 1225 года[402]. Послание свидетельствует об усилившемся в окружении римского понтифика убеждении в скорой победе католичества на Руси. Подготовительными мерами к подобному развитию событий можно объяснить и упоминание русских среди потенциальных объектов крестового похода в послании папы Гонория к немцам города Висбю, написанном в тот же день, что и ко «всем королям Руси» (17 января 1227 г.): «Как нам стало известно, вы, воспламененные заботой о вере христианской, намерены заботливо защищать новообращенных в Ливонии и Эстонии от гонителей, мужественно давая отпор как язычникам, так и русским (tam paganis quam Rutenis)»[403]. Как известно, послание немцам (тевтонам) Готланда, которых папа принимал под свое покровительство, было связано с поездкой Вильгельма Моденского на остров в конце 1226 года для организации похода против язычников Эзеля. Мы уже отмечали, что легат примечательным образом отобрал у датчан и изъял из-под контроля Риги области — удобные плацдармы для будущих крестовых походов на Эзель (из Приморья) и на новгородских данников Водь, Ижору, Карелию (из Виронии), то есть, собственно, против «язычников» Эзеля и «русских». Еще более примечательно, что не все жители Готланда согласились участвовать в этих предприятиях — только немецкая община Висбю. Местные жители Готланда (готы) и датчане отказались. В самом начале 1227 г. поход на Эзель состоялся, поход за Нарву был отсрочен обстоятельствами.
В 1227 г. ливонцы были заняты покорением Эзеля. 18 марта 1227 г. умер папа Гонорий. Легат Вильгельм Моденский покинул Северную Европу, препоручив Эстонию заботам Рижского епископа и меченосцев. В 1228 г. обострились отношения с куршами и земгалами, что заставило Ригу и Орден сконцентрировать внимание на южных рубежах. Большой поход в Земгалию планировался на 1229 г., но смерть епископа Альберта (ум. 17 января 1229 г.) отсрочила и его. В Ливонии разразилась очередная усобица в борьбе за власть.
Есть все основания полагать, что уверенность Рима в существовании католических симпатий на Руси была не беспочвенной. Как мы уже писали, Псков после 1224 года все более склонялся к уплотнению мирных отношений с Ригой. Западная партия вполне могла базироваться и на родственных контактах князя Владимира Мстиславича, который, судя по некоторым предположениям, правил в Пскове вплоть до своей смерти в 1227 году. Ярко проступает контекст сближения псковичей с латинянами в их конфликте с Новгородом и их князем Ярославом, разразившемся в 1228 году.
§ 1.2. Борьба за Финляндию и поход князя Ярослава Всеволодовича, 1226–1227 г.
В конце 1224 г., возможно, вскоре после падения Юрьева, с новгородского стола тайно («нощью, утаивъся») сбежал молодой княжич Всеволод Юрьевич. Он укрылся в Торжке и стал жаловаться отцу, великому князю Владимирскому Юрию Всеволодовичу, на неких новгородских бояр: Якима Иванковича, Микифора Тудоровича, Иванку Тимощинича, Судилу Савинича, Вячка, Иванца и Рядка. Юрий потребовал их выдачи. Новгородцы после некоторого размышления отказались и начали готовиться к войне. Конфликт едва разрешили путем большого откупа и передачи новгородского стола шурину (брату жены) Юрия Михаилу Всеволодовичу Черниговскому. Суздальцы разграбили окрестности Торжка и ушли[404].
Утвердившись в Новгороде весной 1225 г., Михаил Черниговский пробыл там недолго. Волховская столица становилась все менее привлекательной для русских князей. Боярская вольница и сложная система волостного правления не создавали комфорта волевым и гордым Рюриковичам. Судя по всему, доходы новгородского князя также были не велики. Все чаще князья, пожив некоторое время в Новгороде, покидали его, оставляя в качестве смотрителя одного из своих сыновей. Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович вообще никогда в Новгород не ездил — только сыновей посылал. Почти то же будет делать и его брат Ярослав.
Михаил Всеволодович (1179–1246) большую часть жизни оставался владетелем мелкой черниговской волости. До 1206 г. о месте его княжения ничего не известно. В этом году он получил Переяславль Русский, откуда его отец — черниговский князь Всеволод Святославич Чермный — изгнал молодого (16-летнего) Ярослава Всеволодовича, невольно зародив взаимную неприязнь между этими князьями[405]. Точного указания о том, когда Михаил стал черниговским князем, не имеется. В битве на Калке в мае 1223 г. погиб черниговский князь Мстислав Святославич, но, как считают некоторые исследователи, ему наследовал не Михаил, а один из его двоюродных братьев (гипотетический Константин Ольгович)[406]. Мартин Димник считал, что в Чернигове Михаил закрепился только в 1224 г.[407] В любом случае, известно, что в Новгород Михаил отправился уже из Чернигова, где, судя по всему, правил еще очень недолго[408]. Северное предприятие было для него не самым своевременным. Он договорился с Юрием о возврате захваченных под Торжком товаров, а потом сообщил новгородцам, что покидает их: «не хощю у васъ княжити, иду к Чернигову; а вы ко мне гость пускаите, а яко земля моя, якоже земля ваша, а ваша земля, якоже земля моя»[409]. Михаила долго и безутешно уговаривали остаться, но он упорствовал и в том же 1225 году покинул Новгород.
У горожан торговый и военный союз с далеким Черниговом не вызвал сильных симпатий. Традиционной оставалась ориентация на Владимир-Суздаль, житницу и главный транзитный центр для новгородцев. Собственно и Михаила они воспринимали как Владимиро-Суздальского ставленника. Вскоре после отъезда черниговского владетеля новгородцы послали за братом великого князя Юрия Ярославом. Энергичный и воинственный князь Ярослав уже не раз княжил на Волхове, горожане его хорошо знали. Прошлый раз он покинул Новгород в обиде, но теперь его опять просили, приглашали — он согласился. Переяславль-Залесская волость Ярослава была хоть и не большой, но населенной и богатой. С другой стороны, ее статус всегда оттенялся соседством великого Владимира, древнего Ростова и Суздаля. Приняв под свою руку Новгород, Ярослав не только приобретал другое поле для забот, но и получал новое значение в глазах брата Юрия, а также заметный — общерусский — масштаб деятельности.
Летопись не сообщает в 1225 г. о неких особых условиях прибытия Ярослава — клятвах, уговорах. Судя по всему, речь шла о приобретении очередного великокняжеского ставленника в рамках союза с суздальцами. Судя по тому, что при разгроме литовского нападения зимой 1225/26 гг. Ярослав вынужден был «посылать» за новгородцами, князь перед началом похода находился не в Новгороде, а, вероятно, у себя в Переяславле. То есть после призвания в 1225 г. он недолго оставался на Волхове.
В Хронике Ливонии указывается, что русские послы «от Новгорода и других городов» прибыли в Ригу после 4 августа 1225 г. При такой датировке сложно определить причастность к этому одного из князей, правивших в Новгороде в 1225 г. Михаил, вероятно, уже уехал или вот-вот собирался уехать, а Ярослав либо только что прибыл, либо вообще еще и не прибыл. Надо полагать, что Вильгельма Моденского посетило посольство собственно новгородцев, никак не связанное с княжеской инициативой. С другой стороны, в последующее время наиболее плотные контакты с Западной Европой поддерживал именно Михаил, а Ярослав, наоборот, чаще вступал в конфликт с европейцами.
Мир с Ригой (вероятно, на традиционные три года), который в 1225 г. новгородцы подтвердили без Ярослава, заставил князя изменить направление своей военной активности. Зимой 1225/26 г. он вместе с Владимиром Псковским гонит литовцев, грабивших волости вокруг Торопца и до Торжка. Новгородцы тоже сначала собрались ему помогать, но, дойдя до Русы, повернули домой. В бою с литовцами тогда погиб торопецкий князь Давыд Мстиславич, брат Владимира[410]. В 1226 г. Ярослав приезжал в Новгород, но военных мероприятий не проводил. Летопись сообщала об этом:
«Прииде князь Ярославъ в Новъград, и не положи того въ гневъ, что новгородци не пошли по немъ»[411].
Ярослав собственными силами отогнал литовцев с земель новгородцев, а те ничем не помогли. Папское послание «всем христианам в Руссии», выпущенное 16 ноября 1224 г. и содержащее призыв к совместной борьбе с язычниками, либо не достигло новгородских горожан, либо не было ими воспринято. Только псковичи поддержали переяславцев. Однако гнев Ярослава, которого так опасались в Новгороде, не состоялся. Князь предпочел договориться. На зиму 1226/27 г. было намечено новое грандиозное военное предприятие, обещающее компенсировать все предшествующие издержки: поход на емь (фин. häme; швед, tavast, тавасты) в Центральную Финляндию — Тавастию (Tavastland, Тавастланд).
Юго-западное побережье современной Финляндии населяло племя сумь (фин. suomi), собственно финны, с которыми на севере граничила емь (тавасты), занимавшая озерный край современной Южной и Центральной Финляндии[412]. Слияние этих народностей в XIV–XV вв. привело к формированию финской нации.
Территория еми простиралась от Ботнического до Финского залива, но прибрежные области были ими практически не заселены. Емь использовала побережье для отхожего промысла (охоты, рыбной ловли), а сумь селилась прежде всего на юго-западе Финляндии. В результате в прибрежных регионах сформировалось смешанное, но редкое население, к которому впоследствии присоединились и шведские переселенцы[413].
На север от тавастов простирались обширные приполярные земли, редконаселенные лапландцами (саамами, saami)[414]. Восточнее еми жили карелы (karjala) — очень развитое и многолюдное племя, вступившее в стадию разложения родо-племенного строя. Основной зоной проживания карел были территория Карельского перешейка и северо-западного Приладожья с племенным центром в г. Корела (совр. Приозерск; фин. Käkisalmi; швед. Kexholm). Большая группа проживала на юго-востоке современной Финляндии в непосредственном соседстве с Тавастландом — область Саво (фин. Savo; швед. Savolax)[415]. Карельские поселения распространялись вплоть до Ботнического залива на севере и Онежского озера на востоке[416]. Все эти земли контролировались карельским племенным объединением, основным соперником которого уже в XII в. (что фиксируется русскими летописными источниками) стала емь, а союзником — новгородцы[417].
Если сумь историки единогласно признают племенем, не входившим в даннический круг Руси, то зависимость еми оценивают по-разному. В современной иностранной литературе отношения еми с русскими определяется как соперничество, вражда, в условиях которой новгородцы часто совершали грабительские походы, брали дань[418]. На этом зависимость заканчивалась. Подробное обследование вопроса И. П. Шаскольским убедило многих советских исследователей в том, что Русь обладала более конкретной и постоянной властью в регионе[419]. Прежде всего, на это указывают сохранившиеся письменные источники. Во-первых, во вступлении к Повести временных лет, составленном около 1113 г., емь указана среди племен, плативших дань Руси:
«а се суть инии языци, иже дань дають Руси: Чюдь, Меря, Весь, Мурома, Черемись (Черемиса), Моръдва, Пермь, Печера, Ямь, Литва, Зимигола (Зимегола), Корсь, Норова (Нерома), Либь (Ливь)»[420].
Во-вторых, по уставной грамоте князя Святослава Ольговича 1137 г. новгородскому епископу передавались права на доходы, собираемые «изъ Онега», в том числе «у Еми скора», то есть меха, получаемые от еми в качестве дани[421]. И в-третьих, в шведской Хронике Эрика, составленной в начале XIV в., сразу за сообщением о покорении еми шведами в 1249 г. записано: «Ту страну, которая была вся крещена, русский князь <…> потерял»[422]. Таким образом, шведы считали, что отбили землю еми у русских. Примечательно также, что в финском языке слово, означающее «оброк», «дань», «подать», звучит как aprakka, что выдает заимствование из русского[423].
На основании всего вышеизложенного Шаскольский сделал заключение о принадлежности земли еми к числу зависимых от Новгорода территорий. Однако эта зависимость носила традиционный для Руси патриархальный характер и выражалась только в уплате дани. Русские не вторгались во внутриплеменные отношения, никак осознанно не влияли на местный уклад жизни и на родо-племенную организацию; они никогда не строили на этих землях собственных поселений, укреплений или погостов[424]. Все свидетельства источников вполне укладываются в указанную схему, но выносят за скобки один неразрешимый вопрос: насколько регулярно собиралась русскими дань с еми. Практически к этому и сводилась полемика между западной и советской школами. Западные исследователи не собирались ставить под сомнение зафиксированные летописью русские походы на емь и следовавший за этим сбор дани, но считали, что в промежутках между этими походами никакой дани не собиралось. Наоборот советские исследователи указывали на регулярность поборов с еми, походы на которую совершались в качестве кары за перерыв в уплате.
Полагаем, что русский приоритет в покорении земли тавастов не вызывает сомнения, а сбор дани, даже если просто зафиксировать по летописи новгородские (и карельские) походы против еми (1042, 1123, 1143, 1186, 1191 гг.), производился достаточно часто[425]. Показательным также выглядит заимствование в финский язык из русского целого комплекса церковно-религиозных терминов: раррі (священник) от «поп», raamattu (Библия) от «грамота (письмо, книга)», risti (крест) от «кръстъ», и др.[426]. Они свидетельствуют о том, что и первое знакомство с христианством финны получили от русских, православных. Следовательно, плотность контактов еми с новгородцами в XI–XIII вв. была велика.
Первый поход на емь возглавил новгородский князь Владимир Ярославич. О нем сообщает летопись под 1042 годом:
«Иде Володимеръ сынъ Ярославль на Ямь. и победивъ я́. и помроша кони. у вои Володимерь (Владимировых). яко и еще дышющимъ конемъ. съдираху хзы (кожи) с нихъ. толикъ (только) бо бе моръ в конихъ (них)»[427].
Следующим походом, зафиксированным летописью весной 1123 г., руководил князь Всеволод Мстиславич:
«а на весну ходи Всеволодъ съ новгородьци на Емь, въ великое говение, и победи я́; нъ лютъ бяше путь, оже купляху по иогдте хлебъ»[428].
Оба раза источник отмечал особые трудности предприятия и оба раза сообщил о «победе». Речь со всей очевидность не шла о грабительских налетах, это были акции, связанные либо с вторжением (покорением), либо с подавлением бунта. В последующие годы, однако, формулировки явно изменились. В 1142 г. емь атаковала Ладогу и нанесла ладожанам большой урон: «Въ то же дето приходиша Емь и воеваша область Новгородьскую; избиша я ладожане 400 и не пустиша ни мужа»[429]. В том же году новгородцы подверглись атаке и шведского флота. В ответ, судя по всему, подстрекаемые новгородцами, на емь совершают поход карелы (1143 г.): «Въ то же лето ходиша Корела на Емь, и отбежаша 2 лоиву бити»[430]. Карельское нападение было неудачным, они потеряли 2 лодки (лоивы) и отступили (отбежаша). И в 1149 г. емь опять грабит новгородские земли — земли води. В этот раз новгородцы успели догнать и разбить интервентов[431]. Следующее упоминание еми в летописях относится к 1186 г., когда группа новгородских «молодцов» совершила на них грабительский набег:
«Тъгда же ходиша на Емь молодьци о Вышате о Василевици и придоша опять сторови, добывъше полона»[432].
Из летописного текста можно понять, что русское нападение было лихой авантюрой, налетом и грабежом. Что никак не вяжется с данническими отношениями.
В 1191 г. новгородцы организуют большой морской (на лодках) поход на емь с привлечением союзных карел:
«Ходиша новгородьци [в лоивахъ] съ Корелою на Емь, и воеваша землю ихъ и пожьгоша и скотъ исекоша»[433].
Интервенты жгут дома и секут скот. Видно, что это акция устрашения, возможно, связанная с попыткой покорения племени и закрепления даннической системы. В 1191–1192 гг. аналогичные походы новгородцы с князем совершили в Эстонию (на чудь)[434]. «Хроника епископов Финляндских» (Catalogus et ordinaria successio episcoporum Finlandensium) Павла Юстена содержит, не бесспорное, но вполне допустимое, сообщение о русском походе против шведских владений в Южной Финляндии и сожжении ими шведского замка Або в 1198 г.[435]
Таким образом, обзор источников показывает, что для начала XII в. мы вполне уверенно можем говорить о даннической зависимости еми от Руси, что и зафиксировано в Повести временных лет. Покорение могло быть связано как с событиями 1042, так и 1123 года, о чем судить затруднительно. Однако уже в 1142–1149 гг. мы фиксируем самовольные и антирусские действия еми, что может говорить об отсутствии у них каких-либо форм данничества по отношению к Новгороду в это время. Следующее летописное известие, которое можно связать с утверждением зависимости еми от Руси относится к 1191 г. Вероятно, именно после 1191 г. новгородская дань стала регулярно взиматься с еми. На это указывает и конфронтационная активность Новгорода в Финляндии во второй половине XII в., а также его стремление в это время к наведению податного порядка в покоренных племенах Эстонии.
О первом шведском крестовом походе в Финляндию сообщает Житие св. Эрика. Это достаточно поздний памятник (составлен в самом конце XIII в.), но именно в нем сообщается о предприятии шведского короля Эрика, который первым осуществил крещение финнов (племени сумь), закрепил с ними мир, основал замок Або (швед. Åbo, финск. Turku, Турку) и назначил туда первого епископа Генриха. События эти с наибольшей вероятностью датируются исследователями 1157 годом (и более широко — 1150-ми гг.)[436]. Шведская активность в регионе в середине XII в. фиксируется и русскими источниками. Так, под 1142 г. сообщается о грабительском морском нападении шведов на новгородских гостей[437]. А под 1164 г. фиксируется крупный поход шведов на Ладогу[438]. Шведов под Ладогой разбили, но и позднее русско-шедские конфликты не затихали. К 1178 г., по косвенным указаниям шведских источников, проанализированных И. П. Шаскольским, относится карельское нападение на шведские владения в Южной Финляндии[439]. В 1187 г. те же карелы, судя по всему, подстрекаемые русскими или с их участием, совершили вторжение в Швецию и сожгли крупнейший шведский торговый центр Сигтуну[440]. Затем, как мы уже отмечали, в 1198 г. новгородцы сожгли Або и поставили на грань существования шведскую колонию на финском юго-западе.
В качестве доказательства того, что новгородский контроль за емью был восстановлен в 1190-е гг., можно добавить и наблюдения за шведскими походами: в 1142 и 1164 гг. шведы нападают сами, в 1178 и 1187 гг. их атакуют карелы, а собственно русский поход на шведов организован только в 1198 г. Возможно, в 1178 и 1187 гг. именно непокорная емь, занимавшая земли между союзной Карелией и шведской сумью, мешала новгородцам самостоятельно подключиться к борьбе. По оценке Шаскольского, новгородцы (и союзные карелы) своими действиями в конце XII в. заставили шведов более чем на полвека отказаться от активной политики в Финляндии[441]. В начале XIII в. летописи ничего не сообщают о русских походах против еми и шведов. И связано это, скорее всего, не только с тем, что новгородцы переключили свое внимание на борьбу в Прибалтике, но и с тем, что в регионе сохранялось спокойствие, и даннические отношения не были под угрозой.
Однако как известно, под покровом тишины источников часто происходят очень значительные события. Как церковным, так светским правителем в шведских владениях в Финляндии был епископ. Первый епископ Генрих, поставленный в Финляндию еще св. Эриком в 1157 г., был убит местным (племени сумь) жителем, что отмечено в Житии св. Генриха. Следующий за ним епископ Рудольф погиб во время нападения карелов в 1178 г.[442] Косвенные указания говорят о том, что насильственной смертью расстался с жизнью и третий епископ Фольквин (Folquinus), при котором русские в 1198 г. сожгли Або (Турку). После него почти два десятилетия пост главы финской католической церкви пустовал[443]. Никак не мог найтись желающий реанимировать сложное предприятие. Таковым стал около 1218 г. соборный каноник из Упсалы англичанин Томас (Thomas; ум. 1248)[444]. Судя по посланию папы Гонория III епископу Финляндскому от 13 января 1221 г., новый иерарх сразу сумел себя зарекомендовать как ревностный миссионер и энергичный устроитель молодой финской церкви, пришедшей в упадок за предыдущие двадцать лет[445]. В булле содержался призыв воспретить христианам торговать с язычниками (то ли с емью, то ли с карелами)[446]. В папском послании тому же епископу от 23 января 1229 г. отмечалось, что благодаря деятельности епископа Финляндского принял христианство большой народ, проживающий по соседству с собственно Финляндией (то есть юго-западной частью Финляндии) и подвергавшийся недавно нападению русских (очевидно, емь)[447]. Наконец, в знаменитой булле папы Григория IX от 9 декабря 1237 г., адресованной Упсальскому архиепископу, которому подчинялся и епископ Финляндский, говорится, что тавасты были обращены в католическую веру «трудом и заботами вашими и ваших предшественников»[448]. Если упоминаемые здесь предшественники не простая риторическая фигура, то речь идет именно об обращении в христианство еми в первые десятилетия XIII в.[449]
Все вышеперечисленное свидетельствует о том, что в первой половине 1220-х гг. шведские миссионеры вели активную работу с тавастами, очевидно не только проповедовали новую веру, но и подрывали нормы даннической зависимости еми от Руси. В связи с этим может быть разъяснена и необходимость карательного похода новгородцев с князем Ярославом Всеволодовичем зимой 1226/27 г.
Новгородская летопись сухо сообщает об успехе нападения на емь:
«Иде князь Ярославъ с новгородци на Емь, и повоеваша всю землю и полонъ приведоша бещисла»[450].
Однако информацию об этом событии сохранили и другие летописи. Для XIII в. это уже редкость, но так как походом руководил переяславский князь Ярослав, владимирский летописец счел нужным рассказать о случившемся. Его сообщение гораздо более емкое и эмоционально. Суздальцы действительно были поражены размахом предприятия:
«Тое же зимы Ярославъ сынъ Всеволожь. ходи из Новагорода за море. на Емь. где же ни единъ от князь Рускыхъ не взможе бывати. и всю землю их плени. и възвратися Новугороду. славя и хваля Бога. ведыи множество полона. якоже сущии с нимъ. не возмогоша всего полона отнести. но овыхъ сечаху. а иныхъ множество пущахутъ опять в своя си»[451].
В сообщении подчеркивается, что поход был организован «из Новгорода» и возвратился в Новгород, то есть, скорее всего, переяславские полки в нем не участвовали — только княжеская дружина. Однако пленные тавасты до Северо-Восточной Руси, вероятно, добрались. Ярослав мог покрасоваться успехами перед соотечественниками, продемонстрировать толпы диких язычников из далеких областей, куда ни один русский князь не ходил, а летописец записать об увиденном в летопись.
Необычными выглядят действия Ярослава после возвращения из Финляндии. У нас нет оснований относить его поход к разряду крестовых, в ходе которых производится крещение покоренных племен. Однако именно после этого предприятия Ярослав направил специальную экспедицию священников в Карелию для крещения местных жителей. В связи с тем, что об этом сообщает владимирский (переяславский) летописец, но молчит новгородский, можно утверждать, что священники были направлены из суздальских земель:
«Тогоже лета. Князь Ярославъ Всеволодичь. пославъ крести множество Корѣлъ. мало не всѣ люди»[452].
Сообщение в летописи окружено известиями, записанными современником и очевидцем произошедшего. Статья 6735 мартовского (1227–1228) года начинается с того, что 14 марта 1227 г. был поставлен новый владимирский епископ Митрофан:
«поставленъ бысть в богохранимѣмь градѣ Володимери. в чюднѣи святѣи Богородици. Суждалю. и Володимерю. Переяславлю. сущю ту благородному князю Гюргю. и з дѣтми своими. и братома его Святославу. Иоанну. и всемъ боляромъ. и множество народа. приключися и мнѣ грешному ту бытии. и видѣти дивна и преславна. и прославиша всемилостиваго Бога. и великаго князя Гюрга»[453].
Сразу затем говорится об отправке Ярославом попов для крещения карелов, а потом о пожаре во Владимире, разразившемся 11 мая 1227 г. При поставлении епископа Митрофана (14 марта 1227 г.), как видно из вышеприведенного отрывка, Ярослав из Тавастии еще не вернулся, а следовательно, церковную миссию в Карелию можно датировать концом марта-апрелем 1227 года.
Примечательно, что крещение карел стало прямым следствием похода на емь. Ярослав направил миссионеров безотлагательно, сразу по прибытии. Надо полагать, что этому предшествовали некие переговоры и соглашения с карельскими старостами, выступившими, вероятно, союзниками новгородцев во время вторжения в Тавастию. Стоит отметить, что о крещении еми и речи не идет. Новгородцы разграбили и попленили тавастов, а крещение приняли союзные карелы.
Еще более примечательно, что миссионеры были направлены не из Новгорода. Возможно, это должно свидетельствовать о том, что Карелия присягнула на верность не новгородцам, а лично князю Ярославу, от которого и согласилась принять веру.
Новгородцы, однако, в это время вовсе не находились в стороне от борьбы с язычеством. Сразу вслед за известием о победоносном походе на емь в летописи говорится:
«Того же лета сожьгоша волхвовъ 4, творяхут ихъ потворы деюще, а то богъ весть; и сожгоша ихъ на Ярославле дворе»[454].
Это первое и единственное упоминание аутодафе в истории Древней Руси. Впоследствии (в XV в.) сожжение стало обычной карой для колдунов и еретиков, укладывающейся в обычный христианский канон «казни без пролития крови»[455]. В 1111 г. в Константинополе сожгли богомильского попа Василия, бывшего отступником от веры, еретиком. Однако для язычника — волхва — такая мера являлась нетрадиционной. Как известно, язычника можно крестить, а отступника уже нет. Следовательно, их виной было не вероисповедание, а именно колдовство, ворожба, что и отмечено летописью: «творяхуть (мнили, думали, обвиняли) ихъ [в том, что они] потворы (зелья, колдовство, ворожбу) деюще (делали)». Даже летописец поставил под сомнения факт колдовства («а то богъ весть»), но суд архиепископа Антония (такие дела были церковной прерогативой) все же признал их виновными. Соответственно, речь идет не о язычниках, а именно о еретиках, колдунах, отступниках. Такое заключение позволяет устранить версию о связи казни волхвов с христианской проповедью в Карелии[456].
Уже первые упоминания карел в русских летописях выставляют их новгородскими союзниками. Карелы атакуют враждебную емь в 1143 г.[457] Затем карелы неоднократно нападают на шведов и даже сжигают их столицу Сигтуну в 1187 г. Зарубежные источники пестрят указаниями на причастность к этим вторжениям русских. Наконец, в 1191 г. карелы с новгородцами совершают совместный поход против еми. В качестве союзников они фигурируют в событиях 1240 и 1252 гг.[458] Кроме примеров союзнических отношений удивляет отсутствие указание на зависимость от Новгорода[459]. В Повести временных лет в перечне племен, платящих дань Руси, карелы не указаны. Кроме того, мы не располагаем указаниями и на русско-карельские конфликты вплоть до 1269 г., когда князь Ярослав Ярославич грозился воевать с карелами[460]. Только в 1270 г. летопись причисляет карелов к «власти новгородской»[461]. А в 1278 г. князь Дмитрий Александрович фактически завоевывает Карелию: «взя землю их на щитъ»[462].
Вышесказанное позволяет сделать заключение, что в 1227 г. крещению Карелии предшествовало некое соглашение между племенными старостами и князем Ярославом, который становился и карельским сюзереном, и их первокрестителем. С другой стороны, можно утверждать, что в деле покорения еми поход 1226/27 г. успеха не принес. Вероятно, к 1227 г. значительная часть тавастов уже приняла католичество и вошла в сферу влияния шведских колонизаторов[463].
Уже летом 1228 г. большой отряд еми — около 2000 воинов — целая армия по средневековым меркам — совершает ответное нападение на водские и олонецкие владения Новгорода. Некоторые западные исследователи допускают участие в этой акции шведских крестоносцев, а организационным центром признают финляндского епископа Томаса[464]. Г. Рейн считал, что это был «крестовый поход», первый, предпринятый для покорения Невского устья[465].
Эти события очень подробно описаны в летописи:
«Того же лета придоша Емь воевать въ Ладозьское (Въдьское)[466]озеро в лодкахъ; и приде на Спасов день весть въ Новгородъ.
Новгородци же, въседавъше въ насады, въгребоша в Ладогу съ князьмь Ярославомь.
Володислав, посадник ладозьскыи, съ ладожаны, не ждя новгородьць, гонися в лодияхъ по нихъ въ следъ, кде они воюють, и постиже я и бися с ними;
и бысть нощь, и отступиша въ островълець [далече], а Емь на брезе съ полономъ: воевали бо бяху около озера на исадехъ и Олоньсь[467].
Тои же нощи просивъше мира, и не да имъ посадник съ ладожаны, а они исекше полонъ всь, а сами побегоша на лесъ, лодкы пометавъше, пеши много ихъ ту паде, а лодкы ихъ ижгоша.
Новгородьци же стоявъше въ Неве неколико днии, створиша вече и хотеша убити Судимира, и съкры и князь въ насаде у севе; оттоле въспятишася въ Новъгородъ, ни ладожанъ ждавъше.
Последь же оставъшеся Ижеряне усретоша ихъ бегающе, и ту ихъ избиша много, а прокъ (остатокъ) ихъ разбежеся, куды кто видя (разбегошася, кои где);
Нъ техъ Корела, кде обидуче (любо обшед), въ лесе ли [или на Неве или в вежах, и тех], выводяче, избиша: бе бо ихъ пришло творяху 2000 или боле, богъ весть, а то все мертво (мало же их къ свою землю убежа, ано вся кость ту паде)»[468].
Известие о грабежах еми пришло в Новгород «на Спасов день» — 1 августа 1228 г. По счастью, князь был в городе, но как ни торопились новгородцы, ладожане их не дождались и бросились в погоню за емью самостоятельно. Догнали, атаковали, но победить не смогли и к концу дня отступили, укрывшись на некоем острове. Ночью емь запросила мира. Ладожане ответили отказом. Вероятно, емь опасалась продолжения битвы. Кроме того, надо полагать, стороны расположились таким образом, что водным путем емь не могла пробраться домой, минуя ладожан. Грабители решили убить всех пленных, бросить лодки и отступать (бежать) лесом. При бегстве их перебили карелы и ижоряне. В разгроме еми новгородцы, которые следовали за ладожанами, поучаствовать не успели. Не смогли они спасти и жизни пленников. Судя по всему, винили в этом боярина Судимира, которого от расправы спасло только заступничество князя. Обиделись новгородцы и на ладожан, которых даже не стали ждать при возвращении домой.
Исходя из подробных летописных данных, имеется возможность попробовать локализовать описанные события. На Ладожском озере и на Неве не так много островов, которые могли бы располагаться таким образом, что еми, возвращавшейся из Ладожского озера к своим селениям на побережье Финского залива, невозможно было бы обойти. Скорее всего, это Петроградский остров на территории современного Санкт-Петербурга — место, где разветвляется устье Невы. Если спускаться по Неве к Финскому заливу, то миновать его нельзя. Именно на нем могли укрепиться ладожане и преградить путь еми, которые должны были в результате перебить пленников и попытаться скрыться лесом. В погоне за емью участвовали ижорцы и карелы, то есть жители долины Невы и Карельского перешейка, что также указывает на то, что события происходили в невском устье.
Новгородцы, надо полагать, двигаясь в лодках, также достигли Невы, но остались у ее истока. Здесь, через несколько дней, они узнали о разгроме еми, собрали вече и пытались наказать Судимира, обвиненного в задержке движения отряда. В целом при описании событий летописец сохраняет тон сожаления, хотя формально сообщает о полном погроме интервентов.
Особое внимание уделено летописцем участию ижоры и карелов. Ижора (ižora; ижорцы, inkeroine; в средневек. источниках — ingeri, inkeri, inkerikot) — это племенное объединение, родственное карелам (вплоть до начала XX в. их самоназванием было «карелы», karjalažt)[469]. Оно практически не идентифицируется археологически[470]. По письменным источникам фиксируется ареал его расселения: бассейн реки Ижора (фин. Inkeri) и побережье Невы. Западная граница расселения проходила по р. Стрелка, за которой начиналась Водская земля, а на востоке простиралась примерно до р. Назии. На севере ижорцы проживали на Карельском перешейке вплоть до р. Сестра и Лемболовских высот, а на юге примерно до среднего течения р. Оредежа[471]. В русской летописи ижора впервые упоминается именно в связи с событиями разгрома еми в 1228 г. Чуть ранее о «Ингарии» (Ingaria) упоминается в Хронике Ливонии. Зимой 1221/22 г. в эти земли совершили грабительский набег союзные немцам эстонцы из Уганди и Сакалы. Сначала угандийцы опустошили Водскую землю, а потом сакальцы внезапным налетом, которым очень гордились, разорили Ижору:
«Эсты из Угаунии (Ugaunenses) в середине зимы отправились с войском в поход по глубокому снегу и, пройдя через Виронию (Vіrопіат), перешли Нарву (Narvam), разграбили соседнюю область и захватили пленных и добычу. Когда они вернулись, тем же путем отправились сакальцы (Saccalanenses) и, перейдя через Нарву, совершили далекий поход в землю, называемую Ингария (Ingaria), принадлежавшую Новгородскому королевству (regno Nogardie). И нашли они эту землю многолюдной, и никакие слухи их не опередили, и нанесли они инграм (Ingaros) тяжкий удар, перебили много мужчин, увели множество пленных обоего пола, а многочисленных овец, быков и много другого скота, что не смогли увести с собой, истребили. И воротились они с огромной добычей, и наполнились Эстония и Ливония русскими пленными (Estonia et Lyvonia de captivis Ruthenorum), и за все зло, причиненное ливам русскими (que Rutheni Lyvonibus intulerunt), отплатили они в тот год вдвойне и втройне»[472].
Ижорцы (Ingaros) отмечены как русские подданные. Скорее всего, они представляли карельское территориальное объединение, зависимое от Новгорода. Однако их данничестве могло носить не материальный характер, а, например, компенсировалось «морской стражей» Невского устья, обеспечением безболезненного прохождения через него купцов. Именно так охарактеризован в Житии Александра Невского ижорский старейшина Пелгусий, которому поручена была «стража морьская» и который известил новгородцев о прибытии шведского отряда в 1240 г.[473] Отсутствие упоминания ижоры в русских источниках до 1228 г. может быть связано с тем, что их просто смешивали с карелами. Этим ижорцы решительно отличались от води, вожан, которых летопись неизменно выделяла.
Финно-угорское племя водь (Wath, Vatialaiset, Waddjalaiset) заселяло всю территорию плодородной Ижорской возвышенности примерно от низовий р. Нарва и до Ижорской земли (граница вдоль реки Стрелки и по верховьям Ижоры, Оредежа, Суйды), на севере достигало Финского залива, а на юге — среднего течения Луги[474]. Однако вдоль крупных речных артерий и на морском побережье вожане не селились. Большая часть водских древностей расположена в центральной части Ижорского плато, что говорит о четкой ориентации населения на землепашество[475]. Самоназвание води — водьялайн, вадьяко (vad'd'alain, vad'd'jakko), а также маавячи (тааvätši — букв. «народ [этой] земли»), что практически совпадает с самоназванием эстонцев[476]. Лингвисты считают, что водский язык является производным от одного из эстонских диалектов и выделился примерно в начале I тысячелетия н. э.[477]
Плодородные (почти чернозем) области Ижорского плато с давних времен привлекали внимание соседей. Для новгородцев эти земли были хлебной житницей, и контроль над ними был принципиален[478]. Уже в XI в. мы встречаем водь на страницах русской летописи. В 1069 г. вожане участвуют в набеге полоцкого князя Всеслава на Новгород, что могло быть связано с процессом покорения этих областей новгородцами[479]. Следующий раз летопись упоминает вожан под 1149 г., когда на них совершила набег емь, а новгородцы вступились[480]. Можно сделать заключение, что к середине XII в. водь уже вошла в ареал подвластных Новгороду племен, хотя, вероятно, этот процесс завершился заметно раньше.
Приведенное выше свидетельство Ливонской Хроники говорит о том, что интерес к богатствам Водской земли (Woten, Watland) проявляли и немцы[481]. Судя по всему, эстонское вторжение 1221/22 г. было лишь пробой сил. За ним последует попытка немецкого завоевания в 1240 г., а также включения земель води, ижоры и карелов в состав Вик-Эзельской епархии[482]. Все это заставит ускорить процесс консолидации Водской земли в состав Новгородского государства. Уже с конца XII в. усиливается русская миграция в эти земли, что фиксируется археологически: возрастает число древнерусских находок, сокращается количество чудских[483]. В 1215 г. летопись сообщает о голоде в Новгороде и области, когда погибло много «вожан»: «Вожане помроша, а останъке разидеся»[484]. Судя по всему, после 1215 г. этнический состав населения Водской земли сильно изменился и обрусел[485].
В 1260-е гг. письменные источники впервые упоминают существование «Вочьскаа» сотни в Новгороде, а в 1338 г. летопись использует термин «Водская земля» Великого Новгорода[486]. Исследователи считают, что уже в XIII в. население здесь носило смешанный характер, а к началу XIV в. сплотилось в «русско-чудской культурный симбиоз»[487]. Возможно, в связи с этим мы не располагаем сведениями о водской племенной знати, хотя некоторые исследователи считают, что она еще в достаточно позднее время сохраняла судебную власть и даже имела некие военные функции[488]. Крупнейшие административный и торговый центр региона — Копорье — возник, как предполагал А. Н. Насонов, как новгородский погост в покоренной земле[489]. Сейчас исследователи связывают появление во второй половине XII в. серии укрепленных поселений на границах Водской земли (Копорья, городищ у дер. Кайболово и у дер. Воронино, «Городка» на р. Лемовже) с мерами по ограждению жителей от набегов эстонцев и еми[490].
Таким образом, можно сказать, что интеграция Водской земли шла опережающими, по сравнению с соседними землями, темпами, но это практически не касалось сферы духовной. Христианизация води, по археологическим данным, проходит очень интенсивно на ограниченном отрезке времени в 30—80-х гг. XIII в., когда резко меняется погребальный обряд[491]. Обычно это связывают с летописной поездкой князя Александра Ярославича Невского и киевского митрополита Кирилла в 1256 г. в Копорье[492]. Однако если в 1227 г. князь послал священников крестить Карелию, то, надо полагать, дело христианской проповеди уже пустило свои корни в водских и ижорских землях, более близких к Новгороду[493]. Для самой Карелии, очевидно, прибытие священников в 1227 г. было завершающим этапом христианизации[494]. Вероятно, в Карелии тогда было мало священнослужителей или они были не столь энергичны, отчего потребовалась дополнительная миссия, инициированная князем Ярославом, опасавшимся, что латинские проповедники, работающие среди тавастов, проникнут и дальше.
Война новгородцев и еми 1227–1228 гг., завершившаяся первой Невской битвой в августе 1228 г., не выявила однозначного победителя, но привела к более явному разграничению сфер влияния на Севере Европы. Емь (тавасты), которых не смирили карательные акции русских, склонились к покровительству шведских колонистов и христианизаторов[495]. Их непримиримые противники — карелы, бывшие давними союзниками новгородцев, но сохранявшие значительную автономию в Новгородской конфедерации, — взяли курс на большую интеграцию с русскими княжествами, а также приняли христианство по православному обряду. Вместе с карелами линию сближения с Русью, судя по всему, взяли остальные прибалтийско-финские народы — водь и ижора. Для жителей этого региона католичество вполне могло ассоциироваться с емью (тавастами), интервентами и грабителями[496]. Эстонские племена вели себя примерно так же. Православные русские, наоборот, выступали защитниками. Так закладывались культурные и мировоззренческие границы в средневековой Европе.
Заметно, что в период правления Ярослава новгородцы уделяли большое внимание своим окраинам. Столкновения с немцами в Прибалтике заставило более ответственно подходить к своим зависимым территориям. Новгородцев фактически выбили из Эстонии, что привело к расколу самой земли, обособлению псковской окраины. Беспечное отношение к покоренной еми позволило пустить корни подрывной агитации шведов. Теперь иноземцы метили на водские, ижорские и карельские земли, утрата которых могла привести к морской блокаде Новгорода. Стоит шведам закрепиться на Неве, и горлышко морского пути к Волхову закупорится. Во время Невской битвы 1228 г. ладожане сами продемонстрировали, как они могут запереть выход в Финский залив.
В эти годы хорошо заметна эволюция князя Ярослава Всеволодовича как политика и военачальника. Впервые сев на новгородский стол в 1215 г., он чуть ли не сразу вступил в конфликт с горожанами, а затем пытался добиться своего, задушив их блокадой. Дело закончилось весной 1216 г. Липецкой битвой. Урок был усвоен. Ярослав будет еще не раз пытаться гнуть свою линию в отношениях с новгородским боярством, но чаще это будет более обдуманная методика: не конфронтация, но демонстрация обиды. Во время своего второго новгородского княжения, рассорившись с горожанами во время осады Ревеля в 1223 г., он отказался от стола, но мстить не стал: просто ушел — разбирайтесь с Эстонией как хотите. Лень и пассивность новгородцев в проведении колониальной политики явно не нравились Ярославу, но переубедить он их не мог — обиделся. Вскоре стало очевидно, что Ярослав прав, а иные князья вовсе не такие ретивые воины. Даже Михаила Черниговского обвинили в том, что он обещал в поход идти, но не пошел. В третий раз заняв новгородский стол, Ярослав стал еще более лоялен к новгородцам, которые впоследствии примут его и его династию в качестве сюзеренов на многие годы.
В своей политике по отношению к прибалтийско-финским народам Ярослав выступал настоящим колонизатором. Можно проследить даже признаки системы в его действиях. В 1223 г. он огнем и мечом прошел по Эстонии, а потом попытался основать русское княжение в Юго-Восточной Эстонии с центром в Юрьеве. Правителем там стал князь Вячко, который мог получить эти земли, скорее всего, именно от Ярослава, а не от новгородского веча. После захвата Юрьева в 1224 г. немцы оставили в живых одного пленного русского — «вассала великого короля Суздальского, посланного своим господином вместе с другими русскими в этот замок (magni regis de Susdalia vasallus, missus a domino suo cum aliis Ruthenis ad idem castrum)»[497]. Сюзереном Юрьевского княжества в Эстонии выступал именно Ярослав. Примерно такое же буферное княжество, зависимое лично от него, пытался он создать и в Карелии. Именно поэтому священники поехали к карелам из Переяславля. Карельское княжество Ярослава, вероятно, стало более жизнеспособным, чем эстонское, но ради этого пришлось пожертвовать своими претензиями на власть в Тавастии. Вероятно, вернувшись с Невы в сентябре 1228 г., Ярослав решил не тратить силы на борьбу с чужими руками противника — зависимыми племенами, подстрекаемыми немцами и шведами, — но атаковать конкурентов в самое их сердце — в Ригу.
§ 1.3. Внутренние конфликты на Руси и в Прибалтике на рубеже 20-х — 30-х гг. XIII в.
Пока Ярослава не было на новгородском княжении, далеко зашел процесс обособления Пскова — западной окраины, длительное время находившейся в тени большого волховского брата, но теперь, с приходом немцев, явно встрепенувшегося, осознавшего свою уникальную значимость на русско-ливонском порубежье и вставшего на пусть независимости.
Около 1227 г. в Пскове умер князь Владимир Мстиславич, а в следующем году преставился его старший брат — грозный воитель Мстислав Удалой, тесть Ярослава Всеволодовича[498]. Мстислав давно покинул свои северные владения, но сохранял наследственные права на свою торопецкую область и, вполне возможно, Псков. Торопецкий князь Давыд погиб во время литовского набега в 1225 г., и летопись не сообщает о его наследниках. То же происходит в Пскове. Впоследствии мы узнаем о сыне Владимира — Ярославе, которому, однако, приходится с боем выбивать себе княжение. Пока был жив Мстислав Удалой, глава этой ветви Ростиславичей, никто не решался покушаться на его волости.
В 1227 г. Мстислав, подговоренный местными боярами, оставил Галицкое княжение и передал его венгерскому королевичу Андрею, а сам удалился в Торческ, сохранив власть в днестровском Понизье[499]. В 1228 г. он «пойде по своей потребе ку Киеву, и на том пути разболеся и постригся во схиму, преставися»[500]. Вероятно, еще при жизни Мстислава его зять Ярослав выступал покровителем Мстиславовых владений на севере. Уже в 1225 г. Ярослав отгонял литовцев от Торопца, но тогда ему помогали и местный князь Давыд, и псковский Владимир[501]. В 1232 г. Ярослав опять будет оборонять Торопец, но теперь уже один и, надо полагать, как свою волость[502]. Ту же линию отношений Ярослав проводил и по отношению к Пскову, фактически выделившемуся к этому времени из Новгородской земли: при Владимире он был союзником Пскова, при Мстиславе он был опекуном, а после смерти Мстислава должен был стать сюзереном.
Весной 1228 г. Ярослав отправился в Псков как в свою волость. Скорее всего, целью визита было не просто вступление в права, но и подготовка нового вторжения в Ливонию — его сопровождали новгородский посадник и тысяцкий. Однако дойдя до Дубровны (пограничное между новгородской и псковской землями село на р. Удохе), князь узнал, что псковичи отказываются их принимать:
«Томь же лете князь Ярославъ, преже сеи рати [на емь], поиде въ Пльсковъ съ посадникомь Иванкомь и тысячьскыи Вячеслав. И слышавше пльсковици, яко идеть к нимъ князь, и затворишася въ городе, не пустиша к собе; князь же, постоявъ на Дубровне, въспятися в Новъгород: промъкла во ся весть бяше си въ Пльскове (а во Плескове пронесеся речь сиа), яко везеть оковы, хотя ковати вяцьшее мужи»[503].
Летописец сообщает, что по Пскову пронесся слух о том, что князь хочет расправиться с некоторыми знатными горожанами — своими противниками. Созвали вече и решили не пускать известного своим крутым нравом правителя. Ярослав был ошеломлен. Он, видимо, не ожидал такого поворота событий и такого своеволия псковичей. Вернувшись в Новгород, князь созвал вече, почему-то на Владычном дворе, хотя епископа в это время не было. Князь обратился к новгородцам с «жалобой великой» на псковичей. Он утверждал, что вез в сундуках дары (ткани и овощи), а не кандалы, но его оболгали и обесчестили:
«И пришьдъ, створи вече въ владычьни дворе и рече, яко «не мыслилъ есмь до пльсковичь груба ничегоже; нъ везлъ есмь былъ въ коробьяхъ дары: паволокы и овощь, а они мя обьщьствовали»; и положи на нихъ жалобу велику»[504].
О реакции новгородцев летопись не сообщает. Вероятно, князь обратился с призывом наказать обидчиков, но ему отказали. Новгородцы воевать с Псковом не хотели. Псковичи могли отделаться формальным признанием сюзеренитета Ярослава, который, как считает летописец, этим не удовлетворился, но затаил обиду. Далее последовало нападение еми, и жители были отвлечены событиями на Неве, а потом уже — на зиму — Ярослав собрался в поход на Ригу[505]. В 1228 г. истекали три года, на которые в 1225 г. был заключен мир с немцами. Но новгородцы и псковичи заподозрили неладное:
«князь насъ зоветь на Ригу, а хотя ити на Пльсковъ»[506].
Ярослав задумал на зиму 1228/29 г. крупное предприятие по разорению Ливонии. Для этого он привел переяславские полки, которые разместил в окрестностях Новгорода, чем вызвал рост дороговизны продуктов на рынке, а также неприязнь горожан. Лето оказалось неурожайным, а осень ненастной. К зиме вообще разразился голод. Компенсировать недостачу продуктов должен был грабеж Ливонии, к которому и призывал Ярослав.
Узнав о прибытии в Новгород переяславцев, псковичи испугались. Они решили, что рать приведена для их усмирения. Ожидая нападения, они заключили оборонительный союз с Рижским епископом:
«То же слышавъше пльсковици, яко приведе Ярослав пълкы, убоявшеся того, възяша миръ съ рижаны, Новгородъ выложивъше, а рекуче: «то вы, а то новгородьци; а намъ ненадобе; нъ оже поидуть на насъ, тъ вы намъ помозите»; и они рекоша: «тако буди»; и пояша у нихъ 40 муж въ талбу»[507].
Рижане прислали в помощь Пскову для противостояния с Новгородом военный отряд, судя по перечислению этнических групп его участников, немалый: «Немьци и Чюдь, Лотыголу и Либь». На Северо-Западе Руси назревала настоящая гражданская война. Инициативу по разрешению дела миром проявил сам князь Ярослав — он послал к псковичам парламентера со словами:
«поидите съ мною на путь [на Ригу], а зла до васъ есмь не мыслилъ никотораго же; а техъ ми выдаите, кто мя обадилъ [оклеветал] къ вамъ»[508].
Псковичи во всем отказали. Их посланник сообщил, что своих они не выдадут и на Ригу не пойдут: во-первых, потому что мир заключили с немцами, а во-вторых, потому что после предыдущих походов (на Ревель, на Оденпе, на Венден)[509] новгородцы оставляли псковичей без поддержки, а ведь именно псковичам немцы мстили после новгородских вторжений:
«тобе ся, княже, кланяемъ и братьи новгородьцемъ;
на путь не идемъ, а братьи своеи не выдаемъ;
а с рижаны есме миръ взяли.
къ Колываню есте ходивъше, серебро поимали, а сами поидосте в Новъгородъ, а правды не створися, города не взясте, а у Кеси такоже, а у Медвеже голове такоже;
а за то нашю братью избиша на озере, а инии поведени, а вы, роздравше, та прочь (а вы толко раздравши да прочь);
или есте на нас удумали, тъ мы противу васъ съ Святою Богородицею и съ поклономъ;
то вы луче насъ исечите [неже поганыи], а жены и дети поемлете собе, а не луче погании;
тъ вамъ ся кланяемъ»[510].
Новгородцы отказались поддержать Ярослава в его походе на Ригу. Переяславские полки были отправлены домой, как и рижский отряд из Пскова. В ходе конфликта псковичи сумели сохранить самостоятельность в определении своей внешнеполитической позиции. Они даже выгнали сторонников Ярослава из своей общины:
«поидите по князи своемь, намъ есте не братья».
Не выдержав обид и своей беспомощности, Ярослав покинул Новгород. В качестве местоблюстителей он оставил сыновей — Федора и Александра. Те, однако, долго не продержались — зима была голодной, и народ бунтовал. В феврале 1229 г. новгородцы сменили посадника и отправили жесткие требования к Ярославу. Не дождавшись ответа и испугавшись городских волнений, княжичи со своими сторонниками сбежали из города. Новгородцы пригласили к себе нового правителя — Михаила Черниговского.
Новгородско-псковский конфликт 1228 г. неоднократно привлекали внимание исследователей[511]. Действительно, перед нами подробное изложение событий, в ходе которых был установлен военно-политический союз Рижской епархии и города Пскова, предполагавший оказание помощи сторонами друг другу в случае нападения третьей стороны — прежде всего, вероятно, новгородцев и литовцев[512]. Первый такой альянс источники фиксируют в 1210 г., но он не носил антиновгородской направленности. Тогда союз был подкреплен браком дочери князя Владимира Мстиславича и Теодориха фон Бекесховеде. Теперь, после смерти князя Владимира, союзные отношения подтвердила уже община Пскова.
Основной вопрос, вокруг которого раскладываются мнения и оценки событий, заключается в том, насколько реальными были планы князя Ярослава наказать псковичей. Или он в самом деле собирался идти на Ригу? Существовала ли действительно причина для конфликта или он был основан на домыслах и недоверии псковичей? А.В. Валеров считает, что Ярослав был оклеветан новгородскими оппозиционерами — сторонниками Внезда Водовика и Бориса Негочевича[513]. Исследователь, вслед за И. Я. Фрояновым и А. Ю. Дворниченко, полагает допустимым, что князь с посадником и тысяцким везли в голодающий Псков продовольствие — «овощь»[514]. Однако в летописи Ярослав причисляет «овощь», как и «поволокы» (ткани), к дарам, адресованным явно не для всех. «Овощь» — то есть плоды с огорода (ягоды, фрукты, овощи) — вряд ли мог накормить голодающий город[515]. Почву для конфликта Валеров видит в нежелании псковичей портить отношения с Ригой, борьба с которой нередко выходила для них боком. На эту почву новгородцы подсыпали слух о неприязни Ярослава к некоторым псковичам[516]. С другой стороны, Е.Л. Назарова считает, что опасения псковичей были вовсе не напрасны. Репрессии со стороны Новгорода и князя Ярослава вполне могли настигнуть обособившуюся республику (как это было, например, в 1179 г.)[517]. Также Назарова ставит под сомнение возможный успех русского вторжения в Ливонию в 1228 г.: «В источниках нет даже намеков на попытки русской стороны предварительно договориться с местными народами Восточной Прибалтики, без поддержки которых нельзя было рассчитывать на быстрый проход русского войска через всю страну к Риге»[518]. Исследовательница считает, что это и насторожило псковичей, которые, как и многие новгородцы, предпочитали развитие торговых связей, а не военного конфликта[519]. Однако очевидно, что без поддержки Пскова ни новгородцы, ни Ярослав на Ригу идти не собирались. Псковичи также вполне могли обеспечить поддержку некоторых соседних эстонских племен.
Рижско-псковский оборонительный договор сорвал вторжение в Ливонию, обещавшее стать грандиозным[520]. Рухнула политическая комбинация, направленная князем Ярославом на военное решение проблемы западных окраинах. Ни новгородцы, ни псковичи его не поддержали. Судя по всему, немецкого влияния в событиях не обнаруживается. Добившись стабилизации положения на севере в Карелии и Тавастии, Ярослав не смог сделать то же на западе в Пскове и Эстонии. Осознав невозможность убедить новгородцев в активизации вооруженной борьбы на западе, Ярослав покинул Новгород.
Осень-зима 1228 и начало 1229 г. оказались для новгородцев ненастными: дождь, неурожай, дороговизна, внутриполитические неурядицы. Дождь лил целыми днями от «Госпожина дня» (15 августа) до «Николина» (9 декабря) 1228 года. Люди не могли даже сена заготовить[521]. Той же осенью развивался конфликт с князем и Псковом. Прибытие переяславских полков взвинтило цены на продовольствие. Летописец отметил, что дороговизна на хлеб, мясо и рыбу держалась с тех пор 3 года (до 1231 г.)[522].
8 декабря 1228 г. паводок снес опоры великого моста, затруднив сообщение между волховскими берегами[523]. Затем «простая чадь» «воздвигла» «крамолу велику» на епископа Арсения и добилась его свержения, обвинив, что кафедру занял, «давъ мьзду князю». Его вытолкали с Владычного двора и чуть не убили, а епископом посадили опять Антония, который в начале 1228 г. было ушел в монастырь. Исследователи часто и, судя по всему, не без оснований связывают эти церковно-политические изменения с природными ненастьями, а ненависть «простой чади» производят из языческих корней менталитета городских низов, которым привычно было винить в природных катаклизмах своих духовных первоиерархов[524]. Недовольные прямо на вече обвинили епископа Арсения в плохой погоде: «того ради стоит тепло долго, [что ты — епископ Арсений] выпровадилъ Антониа владыку на Хутино [в монастырь], а самъ селъ [на епископскую кафедру], давши князю мьзду»[525]. Антонию «простая чадь» тоже, видимо, не очень доверяла, отчего, вернув его на кафедру, «посадиша с нимъ 2 мужа: Якуна Моисеевича, Микифора щитника». Скорее всего, выбор «помощников» для Антония был связан с его тяжелой болезнью, а не с попыткой ограничения власти[526]. При сообщении о смерти Антоний 8 октября 1232 г. в летописи говорится, что он «онеме» (онемел) и «бысть лет 6 въ болезни тои и 7 месяць и 9 днии, и тако умре»[527], то есть, по крайней мере, со второй половины 1227 г. епископ не мог говорить, отчего и покинул кафедру в начале 1228 г. Возвращая больному монаху епископальный посох, горожане выполняли ритуал возмездия, а не узурпации власти. Дабы избежать злоупотреблений, даже «помощников» иерарху выбрали двух: одного — знатного, судя по отчеству (Якуна Моисеевича), а второго — из простых, обозначенного по его ремеслу (Микифор щитник)[528].
На этом волнения не улеглись: «и не токмо сне бысть зло, нь наипаче болши того бывааше, сице бо възметеся всь град»[529]. По мнению исследователей, волна новгородских мятежей в 1228 году стала чуть ли не самой значительной за всю историю города[530]. М. Н. Тихомиров даже относил ее к «одним из крупнейших событий в истории классовой борьбы в России периода феодальной раздробленности»[531].
После смещения епископа народный гнев обратился против тысяцкого Вячеслава и других его сподвижников, причисляемых к просуздальской партии — сторонников Ярослава:
«и поидоша съ веца въ оружии на тысячьского Вяцеслава, и розграбиша дворъ его и брата его Богуслава и Андреичевъ, владыция стольника, и Давыдковъ Софиискаго, и Судимировъ; а на Душильця, на Липьньскаго старосту, тамо послаша грабить, а самого хотеша повесити, нъ ускоци къ Ярославу; а жену его Яша, рекуче, яко «ти на зло князя водять»; и бысть мятежь въ городе великъ»[532].
Исследователи не без основания видят в этой волне насилия руку партии противников Ярослава — Внезда Водовика и Бориса Негочевича. Неудовольствие горожан было направлено ими в русло смены власти[533]. Однако авторитет посадника Иванко Дмитриевича был настолько высок, что на него оппоненты пока покуситься не решались. Атаке подвергся прежде всего тысяцкий Вячеслав — глава сотенной организации Новгорода, куда входила и «простая чадь». Восстание городских низов привело к его смещению. Новым тысяцким избрали Бориса Негочевича. Одновременно вече приняло грозное обращение к князю Ярославу, зимовавшему в Переяславле:
«поеди к намъ, забожницье отложи, судье по волости не слати; на всеи воли нашеи и на вьсехъ грамотахъ Ярославлихъ ты нашь князь; или ты сове, а мы собе»[534].
Смещение тысяцкого, представлявшего в суде интересы простых горожан, а также требование ограничить судебные полномочия князя, которому разграбленные недавно бояре давали плохие советы, указывает на формальную причину восстания: несправедливые судебные решения[535]. Все это наслоилось на продовольственные сложности и борьбу политических партий. Грубое требование отказаться от своих судебных функций и, судя по всему, судебных сборов («забожничье»)[536] не могло вызвать у князя благодушной реакции. Его в городе не было — накаленной атмосферы он не чувствовал, кроме того, был обижен новгородцами в конфликте с Псковом. Это понимали в окружении княжичей, Федора и Александра, остававшихся в Новгороде под присмотром Федора Даниловича и тиуна Якима. В феврале 1229 г. они бежали в Переяславль. Возмущенное вече решило искать себе нового князя, и послали за Михаилом Черниговским.
Ярослав в феврале 1229 г. вовсе не собирался отказываться от новгородского стола. Он даже попытался задержать в Смоленске новгородских послов, направлявшихся в Чернигов. Но Михаил проведал о случившемся и «поиде въ борзехъ» на Торжок, а в начале марта 1229 г. прибыл в Новгород. Новый князь удовлетворил все требования новгородцев:
«целова крестъ на всеи воли новгородьстеи и на всехъ грамотахъ Ярославлихъ; и вда свободу смьрдомъ на 5 лет дании не платити, кто сбежалъ на чюжю землю, а симъ повеле, къто сде живеть, како уставили переднии князи, тако платите дань»[537].
Были созданы максимально льготные условия для беглых смердов, ушедших в другие земли — на 5 лет они освобождались от налогов[538]. Михаил пытался консолидировать новгородское общество. Прежде всего, смягчить налоговое бремя у наиболее незащищенных слоев населения. Были предприняты и откровенно популистские ходы: сторонников прежнего князя и тех, кто служил в его окружении — как в Новгороде, так и на Городище, — под угрозой грабежа заставили раскошелится, заплатить налог за сохранение жизни, а полученные средства пустили на строительство нового моста через Волхов:
«А на Ярославлих любовницех поимаша новгородци кунъ много и на городищанах, дворовъ их не грабящее, и даша то на великыи мостъ»[539].
Приход к власти черниговцев заставил покинуть пост и посадника Иванку Дмитриевича, сторонника Ярослава, удивительным образом сохранявшего до сих пор свое положение. Его направили посадничать в Торжок, но там не приняли, и он уехал к Ярославу в Переяславль.
Новым новгородским посадником стал глава группировки противников владимиро-суздальских Юрьевичей Внезд Водовик. Можно сказать, что меры, проведенные Михаилом, заставили заострить раскол новгородского боярства: сторонники Ярослава были осуждены, обобраны, а их лидер эмигрировал; лидеры противников Ярослава — Внезд Водовик и Борис Негочевич — заняли ключевые посты в общине (посадник, тысяцкий) и вошли в ближайшее окружение нового князя. Более того, самого Михаила Ярослав считал узурпатором. В ответ на занятие им новгородского стола Ярослав захватил Волоколамск — новгородскую волость, а когда Михаил предложил решить дело миром — отказал. Переяславцы не стали продолжать войны, но и мира не взяли. Кроме того, в 1229 г. летопись фиксирует некий конфликт между Ярославом и его старшим братом — великим князем Владимирским Юрием[540]. Смута была достаточно острой, раз зафиксирована летописью, хотя до кровопролития не дошло: стороны примирились.
Недолго прожив в Новгороде, Михаил оставил на столе своего сына, а сам вернулся в Чернигов. Там в 1230 г. он обратился к посредничеству киевского князя Владимира Рюриковича, который направил во Владимир митрополита Кирилла с целью примирить Михаила с Ярославом. Миссия удалась, Ярослав «взя миръ с Михаиломъ и бысть радость велика»[541]. Добиться своего Ярославу удалось и без войны с Черниговом. Все больше новгородцев переселялось в Суздальское Ополье. Только по летописи можно зафиксировать в 1228–1230 гг. бегство в Переяславль целой группы новгородских бояр, представителей «суздальской партии»: осенью 1228 г. — Душилец, липеньский староста; в феврале 1229 г. — Федор Данилович и тиун Яким; в марте 1229 г. — посадник Иванко Дмитриевич; летом 1230 г. — Яким Влункович[542]. У Ярослава в Переяславле собралось достаточно сподвижников, способных получать информацию и оказывать влияние на события в Волховской столице.
Михаил быстро растерял симпатии новгородцев. 1229 год, судя по летописи, был более или менее спокойный — только литва пограбила южные рубежи. Но в 1230 г. несчастья возобновились. Летопись подряд фиксирует природные и социальные беды: землетрясение, солнечное затмение, политическая склока между боярскими группировками Внезда Водовика и Степана Твердиславича[543], неожиданные заморозки 14 сентября во время сбора урожая, дороговизна, голод. Осенью 1230 г. в Новгороде начался голод и мор. Кто мог, бежал в другие земли, а иные умирали прямо на улице:
«И разидеся град нашь и волость наша, и полны быша чюжии граде и стране братьи нашеи и сестръ, а остатокъ почаша изъмирати. И кто не прослезится о семъ, видяще мрътвица лежаща по улицамъ, и младенца псы изъядаемы»[544].
Как сообщает летописец, в одну только общую могилу на Прусской улице свезли 3030 трупов. За голодом последовали бунты. Князь Михаил оставался в благополучном Чернигове и не пытался справиться с продовольственным кризисом в Новгороде. Более того, его сын Ростислав — новгородский князь — в самый разгар мора также покинул вымирающий город и вместе с посадником перебрался в Торжок, поближе к обеспеченному югу[545]. Общинники не стерпели предательства своего вождя. В воскресенье 8 декабря 1230 г. Ростислав выехал из города, а утром в понедельник 9 декабря началось восстание. Были разграблены дворы посадника, тысяцкого, их родственников и сторонников. Один из них — бывший посадник (1219 г.) Семен Борисович — был убит:
«На ту же зиму поиде княжиць Ростислав съ посадникомь Вънездомь на Тържькъб месяца декабря въ 8, въ неделю; а заутра убиша Смена Борисовица въ 9, а домъ его всь розграбиша и села, а жену его Яша, а самого погребоша у святого Гюргя въ манастыри; такоже и Водовиковъ дворъ и села, и брата его Михаля, и Даньслава, и Борисовъ тысячьскаго, и Творимириць, иныхъ много дворовъ»[546].
Руководители общины бросили ее в тяжелый час, за что и были наказаны. Их имущество, нажитое, по мнению горожан, незаконно, было роздано по сотням — то есть всем жителям:
«а добытъкъ Сменовъ и Водовиковъ по стомъ розделиша. Они трудишася, събирающе, а си въ трудъ ихъ вънидоша; а таковых бо рече духъ святыи: събираеть, а не весть, кому сбирает»[547].
«Трудишься, копишь добро, а потом вломится чернь и заберет, — сетовал летописец, — А говорят, что по воле Духа Святого они это творят, а то Бог весть». За грабежами следовали убийства, которые некоторые исследователи даже признают ритуальными[548]. Как бы то ни было, Внезд Водовик и Борис Негочевич опасались расправы и, узнав о случившемся, бежали из Торжка в Чернигов. Новгородцы выбрали себе новых руководителей: посадника Степана Твердиславича и тысяцкого Микиту Петриловича. К власти вновь пришла «просуздальская партия». Ростиславу в Торжок немедленно направили послание с разъяснением причин его отвода:
«како отець твои реклъ былъ въсести на коне на воину съ Въздвижения и крестъ целовалъ, а се уже Микулинъ день, съ нас крестное челование; а ты поиди прочь, а мы собе князя промыслимъ»[549].
Оказывается, Михаил Черниговский пообещал горожанам организовать в сентябре 1230 г. военный поход, вероятно, грабительский. Наверное, новгородцы рассчитывали поправить этим свои проблемы с продовольствием. Нет никаких указаний на его направление, но, скорее всего, это был поход на запад — в Эстонию, сотрясаемую в эти годы внутренними конфликтами. Активность Михаила в военных делах могла сохранить ему стол, но он почему-то спасовал.
После изгнания старого князя, немедленно послали за новым — в Переяславль. Ярослав не стал медлить, уже 30 декабря 1230 г. примчался и, созвав вече, дал присягу «на всей воли новгородской»:
«въборзех прииде въ Новъград, месяца декабря въ 30, и сътвори вече на Ярославле дворе, и целова Святую Богородицю на всех грамотах Ярославлих и на всеи воле Новгородчкои»[550].
После избрания Ярослава политические страсти улеглись. Сам Ярослав, однако, на Волхове не остался. Посадив на княжение сыновей Федора и Александра, сам через две недели вернулся в Переяславль. В Новгороде продолжал свирепствовать голод. Летопись содержит умопомрачительные подробности тотального мора и гибели горожан. Ели мох, древесную кору, листья. В городе перебили всех собак, лошадей и кошек. «Простая чадь» покушалась и на человечину. Очевидцы даже не могли сосчитать погибших — не менее двух раз наполнялись общие могилы, вырытые наподобие той, что на Прусской улице. То есть зимой 1230/31 г. умерло около 10 тысяч горожан[551].
Только весной 1231 г. с началом навигации прибытие немецких купцов из-за моря облегчило положение с продовольствием:
«Того же лета откры Богъ милосердие свое на нас грешныхъ, створи милость свою въскоре: прибегоша Немьци и-замория съ житомь и мукою, и створиша много добра; а уже бяше при конци городъ сии»[552].
Город чуть не погиб. По иронии судьбы спасли его «немцы из-за моря». Из текста летописи можно понять, что речь идет о доставке муки и жита из Германии или Готланда. Однако трудность морской транспортировки этих мокнущих и скоропортящихся продуктов заставляет предположить, что, даже если доставка осуществлялась на кораблях, то отправной точкой для них был не Любек или Висбю, а какой-то более близкий порт — например Ревель[553]. Ситуация выглядит немного необычно: в сентябре 1230 г. новгородцы собираются в поход в Эстонию, а весной 1231 г. немецкие купцы снабжают их продовольствием. Еще более странным станет положение, когда в следующем году разразится новгородско-псковский и русско-немецкий конфликт. Эти вопросы мы будем рассматривать ниже, а пока можно констатировать, что для Новгорода в 1231 г. завершился один из самых тяжелых и затяжных внутриполитических кризисов, сочетавшийся с крайне неблагоприятными экономическими и природными факторами.
Как отметил летописец, дороговизна на рынке держалась 3 года (с 1228 г.)[554]. Это были голодные и неблагоприятные годы. Общину сотрясали кровопролитные внутренние ссоры как среди боярства, так и между социальными слоями горожан («простая чадь»). Дважды менялся князь. И оба раза правитель покидал город не по собственной воле. Многие новгородцы переселились в другие земли — как из-за голода, так и по политическим причинам. Голодная зима 1229/30 г. унесла жизни большей части населения. Город почти обезлюдел. Возвращение на княжение Ярослава Всеволодовича совпало со стабилизацией продовольственной проблемы, а также снижением внутренней напряженности в поредевшей общине. Ярослав вместе с детьми стал хорошим знаком для новгородцев. В четвертый раз заняв новгородский стол, князь сумел сохранить его до своей смерти, а также передать по наследству сыну Александру. Стечение обстоятельств привело к тому, что эта династия на многие годы монополизировала Новгородское княжение.
Началась эра правления Ярославичей. Горожане были измучены и еще долго боялись перемен. Судя по позднейшим сообщениям летописи, сторонники суздальских князей, бежавшие из Новгорода в 1229–1230 гг., после вокняжения Ярослава обратно не вернулись. Иванко Дмитриевич и Яким Влункович упоминаются в 1238 г. среди погибших при обороне Торжка от монголов[555]. Причем Иванко назван новоторжским посадником. Вероятно, Ярослав таки добился от новоторжцев, отказавшихся принимать Иванко в 1229 г., его признания в 1231 г. Даже Яким Влункович, сторонник Степана Твердиславича, осел в Торжке. Вероятно, в составе новгородской элиты события 1228–1230 гг. произвели существенные изменения: одни умерли, другие переселились, третьи отправились в эмиграцию.
Став посадником в 1230 г., Степан Твердиславич сохранил этот пост вплоть до 1243 г., закончив служение на смертном одре. Начиная с конца XII в. никто не мог удержать за собой посадничества так долго: со времен Мирошки Несдинича, который правил с 1189 и формально до своей смерти в 1204 г., хотя с 1197 г. сидел под арестом в Суздале[556]. За период посадничества Степана Твердиславича общину ни разу не потрясали внутренние смуты и в городе ни разу не менялся князь (чередовался только Ярослав с сыновьями). После жестоких испытаний 1227–1230 гг. это был период внутреннего спокойствия и благоденствия.
При взгляде через века, в период после 1231 г. новгородская община предстает монолитным организмом, слившимся в политических устремлениях со своим князем. Однако современники наверняка оценивали ситуацию иначе. В 1231 г. существовала большая группа влиятельных новгородских эмигрантов, которые не оставляли надежд вернуть себе власть в области — это сторонники Внезда Водовика и Бориса Негочевича, бежавшие в декабре 1230 г. в Чернигов.
Летом 1231 г. черниговский князь был вовлечен в междоусобицу из-за Киева и не мог поддержать борьбу за власть на Северо-Западе. Его упредил князь Ярослав. Осенью 1231 г., собрав большую армию — «всю власть свою», с новгородцами и, вероятно, переяславцами, — Ярослав вторгся в Черниговские земли, разорив окрестности Серенска и Мосальска: «истративъ обилия мъного»[557]. Судя по всему, это вторжение ожидалось. Михаил держал войска на юге, рассчитывая в удобный момент захватить Киев[558]. Он хотел решить дело из-за Новгорода миром и обратился к великому князю Юрию Всеволодовичу, чтобы тот усмирил брата. Устных увещеваний оказалось не достаточно. Юрий двинул войска к Серенску, собираясь заслонить город от вторжения Ярослава[559]. Но Ярослав не пошел на конфликт с суздальским властелином. Он дождался, пока Юрий уйдет, а уж затем прошелся огнем и мечом по волостям Михаила. К нападению на Чернигов Ярослав привлек не только переяславцев, но и ростовские полки племянников — Константиновичей. Была проведена даже акция устрашения: все жители Серенска выведены, а город сожжен. Более мы не знаем упоминаний этого поселения в письменных источниках[560]. Вероятно, это были домениальные владения Михаила Черниговского, отчего карательные походы Ярослава были направлены именно сюда[561].
Весной 1232 г. черниговская группа новгородских эмигрантов попыталась нанести ответный удар. Зимой умер их лидер Внезд Водовик, и партию возглавил бывший тысяцкий Борис Негочевич — вскоре в летописи они станут именоваться «Борисова чадь». Группа состояла, судя по всему, из очень влиятельных для Новгорода людей. Их летопись перечисляет поименно: Борис Негочевич, Михаил с братом (братья посадника Внезда Водовика), Петр Водовикович (сын Внезда), Глеб Борисович (брат бывшего посадника Семена Борисовича, убитого 9 декабря 1230 г.) и некий Миша[562]. Вместе со слугами они (два клана бывших посадников и один тысяцкого) составляли довольно значительный военный отряд. Однако для захвата Новгорода этого было недостаточно. Но на Михаила им положиться не удалось.
Черниговский князь не хотел ссориться с могущественным суздальским семейством. Во время похода на Серенек в 1231 г. Ярослава поддержали племянники, и только Юрий выступил против. Михаила все более увлекали дела на юге, Киев и Галич. Борисовская группировка оппозиционеров не смогла склонить его к новой борьбе за непостоянный север. Тогда они попытались склонить на свою сторону одного из родственников Михаила — тоже Ольговича — Трубчевского князя Святослава[563]. Молодой княжич внял убеждениям велеречивых бояр и согласился.
Весной 1232 г. Святослав Трубчевский в сопровождении отрядов Бориса Негочевича, Водовиковичей, Глеба Борисовича и Миши выступил из Чернигова. Но едва они пересекли Новгородскую границу и заняли село Буйце, принадлежавшее Юрьевскому монастырю, как Святослав осознал, что его обманули[564]. Вероятно, ему пообещали радостный прием и немедленное восстание новгородских волостей против власти Ярослава. Ничего подобного не произошло:
«и оттоле въспятися назадъ князь Святославъ в Русь, и уразумевъ, яко сии [Борис Негочевич и его последователи] солгаша имъ»[565].
Без князя оппозиционеры не решились идти в Новгород. Вместо этого они совершили стремительный рейд на Псков, их впустили в город, и они взяли в плен единственного оказавшегося в городе представителя князя Ярослава — Вячеслава Бориславича, «и бивъше его, оковаша и́»[566].
Михаил Черниговский их выгнал, Святослав Трубчевский бросил: не сумев разыграть черниговскую карту, Борисовцы решили попытать счастья в сфере новгородско-псковских противоречий. Судя по событиям 1228 г., псковичи тогда формально признали верховенство Новгорода и князя Ярослава, но сохранили широкую автономию. Внешнюю политику Псков продолжал строить вокруг мира с Рижским епископом, хотя новгородцы неоднократно пытались его нарушить: в 1230 г. этому помешал только Михаил Черниговский. Пока волховскую столицу сотрясали социальные беспорядки и смена князей, псковичи сохраняли внутриполитическое спокойствие. На их самостоятельность после 1228 г. никто не покушался, да и не до того было новгородцам.
Прибытие весной 1232 г. оппозиционеров во главе с Борисом Негочевичем возродило прежние амбиции псковичей. Горожане их приняли и позволили захватить Ярославова мужа Вячеслава, который находился там с некоей дипломатической функцией[567].
Своеволия псковичей вызвали волнения в Новгороде. Судя по тому, что летопись говорит «бысть мятежь великъ»[568], горожане были не совсем единодушны. Князь Ярослав в это время был в Переяславле, вместо него княжили дети. Отсутствие Ярослава говорит о том, что Борисовы оппозиционеры подгадывали свое выступление, имели в городе сторонников и информаторов. Но как только вспыхнули волнения, за Ярославом неотлагательно послали, и он очень быстро прибыл. Сразу были арестованы все псковичи, оказавшиеся в Новгородской земле. Их заперли в княжеской резиденции на Городище. Мятеж, видимо, быстро улегся. Видно было, что князь действовал без вечевого совета; даже не доверил новгородцам охрану арестованных псковичей. Очевидно, что ущерб понесли прежде всего его полномочия.
В Псков было отправлено грозное послание:
«мужа моего пустите, а темъ [группе Бориса Негочевича] путь покажите прочь, откуда пришли»[569].
Но псковичи не отступили. Было созвано вече, а на нем принято решение стоять на своем до последнего («Они же сташа за ними крепко»): Бориса Негочевича со сподвижниками не выдавать. В Новгород послали:
«прислите к нимъ жены ихъ и товаръ, тоже мы Вячеслава пустимъ; или вы собе, а мы собе»[570].
Примечательные требования: отпустить жен и вернуть «товар». Можно заключить, что за Борисом Негочевичем, Водовиковичами, родственниками Семена Борисовича и Миши сохранялись некие имущественные права в Новгороде. Речь идет про четыре крупных семейных клана — богатых и с большой историей. Надо полагать, собственности у них было немало. Но если права на земельные держания они фактически носили с собой, то «товар» (имение, имущество, добро, нажитое), оставшийся в Новгороде, вряд ли сохранился в неприкосновенности после почти полутора лет скитаний. Скорее всего, речь идет про их походный обоз[571], который они бросили или у них отбили его у села Буйце. Видимо, не зря летописец отметил, что «Борисова чадь» «въгонивше въ Пльсковъ» — надо полагать, они бежали из-под Буйце на новгородской границе после боя со сторожами или княжеским отрядом, высланным им на перехват. Тогда же оппозиционеры бросили и жен.
Из Чернигова их просто выгнали вместе с семьями и скарбом, в Новгород после разгрома под Буйцем дорога была заказана, оставался Псков, куда они и отправились на поселение. Перед горожанами они, вероятно, продемонстрировали все свои достоинства и возможности. Псковичи должны были понять, что вместе с новыми деятельными гражданами они приобретали хорошие торговые, деловые и политические связи. Например, Борис Негочевич мог похвастать добрыми отношениями с династией Ольговичей, влиятельной семьей, способной противостоять суздальцам.
Борис с товарищами обманул псковичей. Ольговичи и не думали биться за Новгород и, тем более, за Псков. Прибытие новгородских оппозиционеров принесло Пскову только беды. Ярослав настроен был решительно. Мира с псковичами он не взял, войной не пошел, но ввел торговую блокаду — его излюбленный метод:
«И тако быша безъ мира лето все; и не пусти князь гости к нимъ [псковичам], и купляху соль по 7 гривен бьрковьскъ»[572].
Дороговизна и попытки выйти из тупика заставили псковичей отпустить Вячеслава. В ответ Ярослав отпустил жен Бориса Негочевича, Глеба Борисовича и Миши, «а мира не взя»[573]. Только к зиме 1232/33 г. псковичи сдались и поклонились Ярославу: «ты наш князь». В качестве условия они попросили себе отдельного князя — старшего сына Ярослава, Федора, но тот наследника не пустил, а назначил им шурина — Юрия Мстиславича, одного из сыновей Мстислава Удалого[574]. Был заключен мир. В ответ псковичи обязались изгнать «Борисову чадь».
И в Пскове у Бориса Негочевича ничего не вышло. Но направился он теперь со своими сподвижниками не в следующее русское княжество, а к немцам в Эстонию в Оденпе (Медвежью голову)[575]. Речь опять шла о выселении, так как отправились они в изгнание с женами. Здесь эмигранты нашли нового слушателя для своих обещаний — сына Владимира Мстиславича Псковского Ярослава. Обидчики у них были общие — новгородцы и псковичи. Ярослав, судя по всему, не получил в наследство после смерти отца в 1227 г. какой-либо волости в Пскове, но вынужден был перебраться к родственникам сестры Буксхевденам. Считается, что он имел небольшое владение в окрестностях Оденпе в качестве вассала Дерптского епископа[576]. Возможность получить земли на Руси должна была его манить.
Весной 1233 г. отряд Борисовой чади и князя Ярослава Владимировича с союзным немецким войском изгоном захватили Изборск:
«Изгониша Изборьскъ Борисова чадь съ княземь Ярославомь Володимирицемь и съ Немци»[577].
Борис, вероятно, опять обещал своим сторонникам поддержку какой-то части псковичей[578]. Но на открытую агрессию Псков ответил решительно, даже новгородцев не позвали:
«Пльсковици же, оступивше Изборьскъ, измаша и кънязя, и Немцинъ убиша Данилу, а ини побегоша»[579].
Изборск был взят штурмом. В бою погиб знатный немецкий рыцарь Даниил, что отметила летопись. Другие бежали. Ярослав Владимирович был пленен и передан псковскому сюзерену — Ярославу Всеволодовичу, который отправил мятежника в темницу — подальше от немцев — в Переяславль. Только в конце 1235 г. княжич обретет свободу и, судя по всему, за большой выкуп[580].
Война на этом не закончилась. Летом 1233 г. немецкий отряд из Оденпе захватил Тесово в верховьях Луги и взял в плен местного воеводу Кюрила Синкинича[581]. Это было нападение уже на новгородские земли — именно на новгородские. Интервенты сознательно обошли псковскую землю, не причинив ей вреда, и атаковали ближайший к Новгороду укрепленный пункт. «Борисова чадь» и ее немецкие союзники, вероятно, рассчитывали, что повторится ситуация 1228 г., когда новгородцы не решились идти в Ливонию без псковичей, у которых, казалось бы, не должно было быть причин для недовольства. Кюрила же Синкинича, знатного новгородца, можно было обменять на князя Ярослава Владимировича[582]. Нарочито унизительно его более полугода держали в оковах[583]. Однако на этот раз ситуация сложилась иная.
Псковичи уже присягнули на верность Ярославу Всеволодовичу и приняли от него князя. Обретя собственного правителя, Псков стал демонстрировать свое верноподданничество. После пленения Ярослава Владимировича его выдали переяславцам, даже без специальной просьбы с их стороны. Как только их позвали в поход в Эстонию — они согласились.
§ 1.4. Поход Ярослава Всеволодовича на Дерпт, 1234 г.
Во время немецкого налета на Тесово Ярослава в Новгороде опять не было, но к зиме он вернулся — с переяславскими полками:
«князю Ярославу не сущю Новегороде, нъ въ Переяслаль отшьлъ бе. И пришьдъ князь, выправи Божиею помоцью Святыя София; а пълкы своя приведе в Новъгородъ множьство, хотя ити на не»[584].
Еще в 1228 г. князь мечтал о походе в Ливонию — мести за разгром князя Вячко в 1224 г., за подстрекательство тавастов, за поддержку псковского узурпатора, за содействие новгородским оппозиционерам. Теперь час настал. В марте 1234 г. огромная русская армия вторглась в Уганди. В походе участвовали отряды из всех новгородских волостей («съ всею областью») — и новгородцы, и ладожане, и псковичи, и другие, а также переяславцы вместе с княжеской дружиной («полкы своя»):
«иде князь Ярослав съ новгородци и съ всею областью и с полкы своими на Немьци подъ Гюргевъ»[585].
Несмотря на то что центром заговоров являлось Оденпе, где располагались земли Буксхевденов и, вероятно, еще остались представители «Борисовой чади», вторжение было направлено в сердце враждебной страны — Дерпт (русский Юрьев), столицу епархии, столицу князя Вячко, судя по всему, новгородско-переяславского вассала. Ярослав пришел бить врагов и собирать дань со своей волости:
«и ста князь, не дошедъ града, съ пълкы, и пусти люди своя въ зажитие воевать»[586].
Советские исследователи пытались застенчиво затушевать значение фразы: «въ зажитье воевать». Некоторые никак ее не разъясняли, а другие писали, что «в зажитие» значит «на постой»[587]. В действительности даже словарь В. И. Даля знает слова «зажитье» и «заживъ», «на заживе» — добыча, прибыль, прибавление[588]. И простым «прокормом» — фуражировкой эти действия явно не ограничивались. Е. Л. Назарова справедливо указывала: «Добавление «воевать» соответствует тому, что такие рейды часто сопровождались столкновениями с рыцарями или местными жителями»[589]. Речь идет о грабежах мирного населения — существа и сути средневековой войны. Летописи неизменно фиксируют результаты боевых действий: «села их потрати», «много полониша», «скота бещисла приведоша»[590]. Можно сказать, что собственно бои враждующих армий — это для средневековья редкость, тактическая ошибка, недоразумение. Целью войны было ограбить и опустошить волость противника, набрать больше добра, скота, полона — или перебить («истратить») все это[591]. Точно так же описывает ливонские походы и Генрих Латвийский, и Старшая Рифмованная хроника, и Герман Вартберг, и русская летопись[592].
Брать город — задача непростая, требует усердия и тщательности. Кроме того, штурм — затратная технология, а осада — дорогостоящая. Замки и города брали нечасто и преимущественно «изгоном» — пока ворота не закрыли. Ярослав в 1223 г. уже получил печальный опыт осады образцового немецкого замка — на скале Тоомпеа в Ревеле.
Повторяться он не стал. В 1234 г. Дерпт был уже отстроен. Русские не пошли на его обложение, но специально разбили лагерь чуть в стороне — ниже по реке Эмайыги — ближе к Чудскому озеру. Ярослав выманивал немцев, беспокоил их, жег землю, распустил часть полков «в зажитье». И добился своего.
Из Оденпе отправили заградительный (сторожевой) отряд, опасаясь разорения окрестностей. Из Дерпта тоже некоторое время наблюдали. В какой-то момент решив, что русские достаточно рассеялись по селам и увлечены грабежом, немцы (сторожевой отряд из Оденпе и гарнизон Дерпта) соединились и напали на армию Ярослава.
Князь этого и ждал:
«И поможе Богъ Ярославу с новгородци: и биша их и до реце, и ту паде лучьших Немцовъ неколико»[593].
Русские сумели прижать беспечных ливонцев к реке и нанести им сокрушительное поражение. Погибло несколько видных немецких рыцарей. Остальные, отступая, вышли на замерзшую реку Эмайыги (русск. Омовжа), но внезапно под тяжеловооруженными воинами весенний лед подломился — многие начали тонуть. Тех, кто пытался спастись, добивали новгородцы и переяславцы. Потери немцев были очень значительными, лишь немногим удалось бежать:
«и яко быша на рече на Омовыжи Немьци, и ту обломишася истопе ихъ много, а ини язвьни [были ранены] въбегоша въ Гюргевъ, а друзии въ Медвежю голову»[594].
Ледовое побоище завершилось сокрушительной победой русских. Не все немцы даже успели укрыться за стенами Дерпта. Некоторых гнали вплоть до Оденпе. Затем Ярослав смог спокойно завершить сбор податей с населения, наказав угандийцев за прежние обиды: «много попустошиша земле ихъ и обилие потратиша»[595].
Латинские и немецкие источники не содержат известий о русском вторжении и ледовой битве 1234 г., но упоминают в этот год гибель в пожаре цистерцианского монастыря Фалькенау (нем. Falkenau; Walchenna; эст. Кяркна, Kärkna; Muuge) невдалеке от Дерпта[596]. Основателем этого монастыря был один из братьев Буксхевден — епископ Герман, шурин князя Ярослава Владимировича[597]. Вполне возможно, что монастырь был сожжен русскими войсками. Вскоре Дерптский епископ прислал просить мира:
«И поклонишася Немьци князю, Ярослав же взя с ними миръ на вьсеи правде своеи; и възвратишася новгородци сдрави вси, а низовьчь [Низовцев = переяславцев] неколико паде»[598].
Одновременно с миром освобожден был и Кюрил Синкинич, что по летописи датируется «великим говением», то есть не позднее конца апреля 1234 г.[599] Ярослав добился всего, чего хотел, — мир был заключен по всей его «правде». Однако никаких подробностей соглашения летопись не дает. Исследователи полагают, что князь добился от немцев возобновления выплат ежегодной дани со своего «Юрьевского княжества» — эстонской земли Уганди[600]. Были восстановлены если не сюзеренные, то даннические права Ярослава, попранные в 1224 г. При Иване Грозном отказ от выплат этой — Юрьевской — дани станет поводом для начала Ливонской войны. Были достигнуты и другие цели.
Судя по летописи, после 1228 г. поход в Ливонию готовился чуть ли не каждый год. Но внутренние причины мешали его осуществить. Ощущая свою безнаказанность, в 1233 г. уже сами немцы начали нападать. Поход на Юрьев прервал серию беззастенчивых вторжений вассалов Дерптского епископа на русские (новгородские и псковские) земли. На несколько лет — мир тогда заключался обычно на 3 года — на западных рубежах Руси установилось затишье.
Была также поставлена жирная точка в попытках оппозиционных новгородских бояр урвать кусок власти в регионе. «Борисова чадь» была разгромлена, Ярослав Владимирович посажен в темницу, покорность Пскова проверена на деле. Участники похода смогли хорошо поживиться на завоеванных землях. Особенно подчеркивал летописец, что новгородцы вернулись без потерь — погибло только несколько переяславцев. Достаток успокоил Новгород, который с 1228 г. мучили внутренние смуты и природные ненастья.
Для Ливонии и Эстонии русский поход на Юрьев также имел немалое значение. В эти годы ситуация там напоминала Гражданскую войну. Конфликт возник сразу после смерти епископа Альберта (ум. 17 января 1229 г.), когда потребовалось выбрать его преемника. Основываясь на том, что Рижская епархия в то время напрямую подчинялась Риму, местный капитул выбрал епископом магдебургского каноника Николая. Однако Бременский архиепископ, также претендовавший на верховенство в Ливонии, назначил другого кандидата — бременского каноника Альберта Зуербеера (Albert Suerbeer). Для разрешения вопроса обратились к папе Григорию IX, который поручил 4 апреля 1230 г. своему легату Отто де Монтферрат (Othon de Montferrat; дьякон San Nicola in Carcere Tulliano; 1227–1244) разобраться в случившемся. Оттон в свою очередь поручил разобраться в случившемся вице-легату Балдуину (Balduin von Alna), цистерцианскому монаху из монастыря Альна (Alna; на р. Самбра — франц. Aulne-sur-Sambre) во Фландрии. В июле 1230 г. Балдуин Альнский прибыл в Ригу. Первое время со стороны казалось, что его миссия носит формальный характер и скоро завершится успехом. Однако впоследствии выяснилось, что проблемы возникли почти сразу, а цели перед собой Балдуин ставил далеко не временные.
Для начала, разобравшись в ситуации, он сделал выбор в пользу местного капитула, о чем и доложил в Рим. Альберт Зуербеер был отправлен на пост архиепископа Армагского в Ирландию, а в Риге утвердился епископ Николай. Балдуин оказался властным чиновником, стремившимся усилить позиции Рима в Прибалтике, а не выстроить нормальные отношения между участниками колонизационного процесса. Новые покоренные земли он пытался подчинять непосредственно себе. Так конфликт возник уже из-за Курляндии. На момент прибытия Балдуина Рига уже заключила договор с северными областями Курляндии. Те обязались принять христианство и платить церковную десятину Рижскому епископу и Ордену[601]. Однако в декабре 1230 г. куршские старейшины вновь прислали послов в Ригу просить помощи в связи с неурожаем и голодом, грозящим их народу. Немцы обещали помочь, но договоры курши подписали теперь с Балдуином. В декабре 1230 и январе 1231 г. было подписано два соглашения, по которым курши обязывались принимать только священников, назначенных вице-легатом, а также признавать церковную власть папы Римского минуя Ригу. Специально оговаривалось, что на покорение региона более не могут претендовать ни шведы, ни датчане[602]. Епископ Николай отказался признавать эти договоры.
Затем Балдуин пытался разобраться с земельными владениями в Эстонии, которые Вильгельм Моденский препоручил заботам меченосцев. Вице-легат восстановил свою светскую власть в этих областях и вознамерился сформировать из них обособленное государственное образование — некую папскую область, включающую всю Северную и Западную Эстонию. Орден отказался признавать такой передел и выгнал папских чиновников из Гервена и Виронии. Для освоения земли и устроения ее меченосцы в 1230 г. пригласили переселиться в Эстонию 200 немецких семей из Висбю с Готланда. Переселенцы получили земельные наделы и часть территории, примыкающей к замковой горе Ревеля. Они отстроили церковь своего покровителя св. Николая (Нигулисте, Niguliste) и заложили основу городской общины Таллина[603].
Рижский епископ и Орден вступили в открытый конфликт с папским вице-легатом. Балдуин вынужден был отправиться в Рим искать поддержки. Он показал договор с куршами, рассказал о возможностях папской власти в Эстонии и полностью склонил папу Григория на свою сторону. В январе 1232 г. Балдуин был назначен легатом в Восточную Балтию, включавшую Готланд, Финляндию, Эстонию, Курляндию и Земгалию. Одновременно он был посвящен в епископы Земгальские (Семигальские), несмотря даже на то, что прежний епископ Ламберт, назначенный из Риги, был еще жив[604]. Папа поддержал своего легата и в вопросе о правах на земли Северной Эстонии. Меченосцы тоже жаловались на злоупотребления легата, но германскому императору Фридриху, главному сопернику папы в Европе[605].
В 1232–1233 гг. Балдуин проехал германские земли, проповедуя новый крестовый поход в Ливонию. Вокруг Бремена тогда бушевало крестьянское восстание, отчего массового набора пилигримов не произошло. В июле 1233 г. Балдуин вернулся в Ригу во главе крестоносного войска, с которым двинулся против меченосцев. Легата поддержали некоторая часть эстонской знати, папские вассалы из Виронии и Гервене, цистерцианские монахи из Дюнамюнде и Фалькенау, а также в какой-то момент Дерптский епископ[606]. В Эстонии между сторонниками ордена и легата произошли настоящие боестолкновения. В Ревеле во время изгнания папских представителей меченосцы закололи одного из них прямо перед алтарем местного храма. Ожесточенная борьба привела к разгрому войск легата, а сам он под угрозой гибели в начале 1234 г. бежал из Риги. В Риме Балдуин начал процесс по обвинению меченосцев в преступлениях против Церкви. В итоге 20 ноября 1234 г. было издано папское citatio с перечислением злоупотреблений орденских братьев[607]. Из этого источника мы и черпаем основные сведения о церковной смуте в Прибалтике. С июля и до конца 1233 г. в Эстонии бушевала настоящая гражданская война, улегшаяся только к весне 1234 г.[608]
Примечательными для нас являются указания источников на причастность к этим событиям русских. После войны с емью 1227–1228 гг. папа Римский выпустил сразу 5 посланий, в которых в той или иной мере призывал правителей Балтийского региона бороться против Руси и ее союзников. В январе 1229 г. в Ригу, Любек, Швецию, Готланд и другие католические страны на востоке были направлены призывы начать торговую блокаду Руси. 9 января 1230 г. в письме шведским епископам содержится призыв крепить оборону Финляндии от нападений язычников Карелии и Ингрии, подстрекаемых, судя по всему, русскими[609]. А 3 февраля 1232 г. папа Григорий выдает своему новоиспеченному легату Балдуину послание, в котором запрещает кому бы то ни было в Ливонии заключать мир или вступать в соглашения с язычниками и русскими:
«Тебе как брату вверенной нам властью вменяем, чтобы все христиане, в пределах границ твоего посольства живущих, не помышляли заключать мир или перемирие (terminos constitutis) ни с язычниками этих земель, ни с русскими (Rutenis), и не собирать чинш, пока ты остаешься легатом, без твоего согласия. Всеми силами постарайся унять противников, живущих в пределах твоей легатской области. Если же такое [нарушение] случится, подвергай их после наставления церковному взысканию»[610].
Предметом послания были все христиане легатской области Балдуина, но приоритетным тогда являлись отношения Балдуина с Орденом меченосцев, который противился его власти. Именно меченосцев папа разрешил подвергать «церковному взысканию». Одновременно, как одно из злейших нарушений, были указаны «мир или перемирие», заключаемые с «язычниками» и «рутенами» (русскими). Следовательно, такие соглашения имели место.
В папском citatio, изданном по случаю жалобы легата Балдуина в ноябре 1234 г., в частности упоминается, что Орден приглашал против Дерптского епископа русских и язычников, давал им деньги и вооружение, так что русские осадили Дерпт, убили много новообращенных и уничтожили монастырь Фалькенау[611].
О русских как союзниках меченосцев в конфликте 1233–1234 г. упоминает Хроника Альберика из монастыря Трех Источников (Albericus Trium Fontium)[612]. Это чуть ли не единственный раз, когда в хронике заходит речь о Руси. В целом же этот источник настроен явно против меченосцев, отчего можно предположить, что информацию Альберик получал лично от Балдуина, который после лишения легатских полномочий и титула епископа Земгальского, мог побывать в монастыре Трех Источников, принадлежащем тому же ордену цистерцианцев и расположенном не так далеко от Альна (ок. 150 км).
Исследователи чаще всего рассматривали эти обвинения в адрес Ордена как злые домыслы его противников и, в частности, самого Балдуина. Однако обилие указаний на согласованность действий противоборствующих сторон заставляет предполагать, что описанное как-то связано с реальным положением дел. В частности, эстонский историк А. Селарт считает, что имеется возможность допустить некоторую причастность Ордена к конфликту между Новгородом и Дерптом (Юрьевом) в 1233–1234 гг. Речь не идет о военной поддержке меченосцами похода на Юрьев, но именно о «приглашении» (a hypothetical invitation) русских к нападению на Дерпт[613]. Под язычниками, с которыми Орден якобы тоже заключал мир, можно понимать «ижорских и карельских союзников в составе новгородского войска»[614].
Существует и обратная точка зрения. Так, В. И. Матузова и Е. Л. Назарова, вслед за А. Амманом и А. Вассаром, считают, что под договорами, о которых легат писал папе, следует понимать оборонительный альянс Пскова и Риги, заключенный в 1228 г. против Новгорода. Балдуин же пытался поставить под свой контроль отношения между Ливонией и Русью, отчего и испросил у понтифика запрет на подписание любых договоров с восточными соседями без его согласия. Под язычниками понимались прежде всего курши, с которыми только что было подписано несколько противоречивых документов[615].
На наш взгляд, неоднородность политических устремлений противоборствующих сторон в Ливонии и на Руси позволяет допускать у них совпадение интересов. Так, очевидно, что, несмотря на неоднократные призыва Рима к экономической блокаде Руси, торговый обмен продолжался. 23 января 1229 г. папа потребовал от ливонских иерархов, под угрозой анафемы, принять меры по предотвращению каких-либо торговых операций с русскими «до тех пор, пока последние не прекратят все враждебные действия против новокрещенных финнов»[616]. Предполагается, хотя это и не отмечено в тексте буллы, что запрет на торговлю касался только Новгорода, но не имел отношения к Полоцку, Смоленску, Пскову[617]. Рекомендовалось воспретить поставлять на Русь оружие, железо, медь, свинец, лошадей и продовольствие. Аналогичные требования 27 января 1229 г. папа направил епископу Любекскому[618], епископу Линчёпингскому, в епархию которого входил Готланд, а также лично священнослужителям в Висбю[619]. 16 февраля 1229 г. папа повторил послания на Готланд[620]. Характерно, что папские послания о блокаде относятся именно к тому времени, когда в Новгороде разразился продовольственный кризис. Но весной 1231 г. именно немецкие купцы завершили для Северной Руси голодный период.
Похожую ситуацию мы фиксируем в те же годы в Суздальской земле. Голод бушевал и там. Источник В. Н. Татищева сообщал, что на второй год голода, когда «множество людей изомроша, а боле в Новегороде и Белеозере» (вероятно, 1230 или 1231 г.), по Волге и Оке стали прибывать купцы из Волжской Болгарии, только что (в 1229 г.) подписавшие шестилетний мир с русскими:
«…болгоре, имеюще мир, вожаху Волгою и Окою по всем градам и продающе, и тем много Рустей земли помогоша. А князь болгорский присла к великому князю Юрию тритцеть насадов жит. И князь великий прият с любовию, а ему посла паволоки драгие, шитые златом, и кости рыбии, и ина узорочия»[621].
Любезность болгар была обусловлена появлением на их границах монгольских полчищ[622]. В Ливонии в 1230–1231 гг. также было неспокойно. Именно в эти годы легат Балдуин впервые выступил со своей программой о преобразованиях земельной собственности на севере Эстонии, а Орден начал с ним конфронтацию. Меченосцы лихорадочно искали союзников. С этим было связано и приглашение ими купцов с Готланда поселиться в Ревеле. Вероятно, с этими купцами можно связать и продовольственное снабжение Новгорода в 1231 г.[623]
С другой стороны, князь Ярослав только пытался закрепиться на Волхове — все предыдущие попытки проваливались максимум через полтора года. Он обеспечил надежное пограничье с емью и собирался обеспечить границу с немцами в Эстонии, но это требовало договоренностей с двумя властными центрами: с Дерптом (по поводу границы Пскова с Уганди и Латгалией), и с Орденом (по поводу границы Води с Виронией).
Виронию после отъезда Вильгельма Моденского контролировали меченосцы, к которым 24 ноября 1232 г. обратился с посланием папа, призвав защитить в Финляндии «новые ростки христианской веры» от «неверных русских»[624]. Казалось бы, последнее столкновение русских и еми завершилось в 1228 г., после чего в Новгороде наступает период смут, и летописи не фиксируют никаких событий на финской границе. На поход 1228 г. папа отреагировал серией антирусских посланий в начале 1229 г., но в 1232 г. ему реагировать было не на что. Новгородцы воевали на юге против Чернигова и на север походов не совершали. Наиболее простое объяснение: пассаж о русских попал в текст послания благодаря жалобам вице-легата Балдуина или финского епископа Томаса, столкнувшегося со сложностями в обращении новых прихожан. Однако можно допустить, что призыв к меченосцам был связан с попыткой активизировать их противостояние с русскими соседями, с которыми братья-рыцари якобы заключили мир. Орден гнали на финских язычников, то есть кроме тавастов — водь, ижору, карелов, но он был ослаблен распрями внутри Ливонии, борьбой с легатом Балдуином. В 1231 г. началось покорение Земгалии, области южнее Даугавы. Меченосцам было сложно воевать на два фронта, а тем более совершать походы за Нарву. Тогда же Ярослав вступил в конфликт с Псковом, который заключил оборонительный союз с Ригой — вероятно, прежде всего, с Дерптом, сторонником Балдуина. В 1232 г. противники Ярослава и Ордена совпадали. Меченосцы могли пообещать князю мир на Нарве, а Ярослав — что не пойдет на мировую с Дерптом.
Конечно, союз переяславского князя и братьев-рыцарей если и существовал, не мог быть долговечным. Борьба с Балдуином в 1234 г. завершилась, как завершился и новгородско-псковский конфликт. Однако еще в 1236 г. псковский отряд принимал участие в крестовом походе на Литву, приведшем к трагической битве при Сауле.
§ 1.5. Новые игроки Тевтонский орден и монголы, 1235–1239 гг.
После отставки Балдуина в феврале 1234 г. папа Григорий вернул на его место Вильгельма Моденского, который отправился в Ливонию исправлять ошибки предшественника. Ситуация была запущенной: датчане, противившиеся отторжению Северной Эстонии, сохраняли морскую блокаду Прибалтики, где едва улеглось военное противостояние меченосцев и сторонников папского легата; власть в регионе была ослаблена и разобщена; авторитет Церкви подорван[625].
Основными мерами по возрождению или даже спасению Ливонии стали: реформа Ордена меченосцев (его слияние с более крупным и влиятельным Тевтонским орденом) и возвращение датчан в Эстонию.
Переговоры о слиянии орденов начались уже в 1231 г. Меченосцы вели непрерывные войны на протяжении более 20 лет, несли тяжелые потери. Притока новых братьев не хватало для того, чтобы компенсировать убыток. Самые смелые подсчеты указывают, что к 1236 г. в Ордене насчитывалось не более 80 рыцарей, призванных контролировать область, вытянувшуюся от Даугавы широкой полосой вплоть до Финского залива. Привлечение новых пилигримов затруднялось волнениями внутри Ливонии и сложным положением в Германии.
С другой стороны, амбициозный Тевтонский орден давно подыскивал возможность расширить свои земельные владения в Европе. Он возник в 1189 г. в качестве братства по уходу за ранеными крестоносцами при осаде Акры во время Третьего крестового похода. Его основали незнатные участники похода — горожане Любека и Бремена. Еще ранее в Иерусалиме существовал подобный госпиталь, но после захвата города мусульманами в 1187 г. известий о нем не сохранилось. В 1197 г. в Палестину прибыло новое большое войско пилигримов из Германии, которые сочли возможным поручить госпитальным братьям из Акры оборону некоторых приграничных крепостей. Для этого в марте 1198 г. собор церковных иерархов и видных крестоносцев обратился к папе Иннокентию III (1198–1216) с просьбой преобразовать общину при госпитале в монашеский орден. Новоизбранный папа достаточно быстро согласился и издал соответствующую буллу (19 февраля 1199 г.). Орден получил устав тамплиеров, а его членов стали именовать «братья немецкого госпиталя Св. Марии в Иерусалиме» (fraters hospitalis sanctae Mariae Theutonicorum Ierosolimitanorum) или, сокращенно, «Тевтонский орден» (Ordo Theutonicorum)[626].
Затруднения в Святой земле почти сразу обратили внимание тевтонов на борьбу с европейскими язычниками. О начальной истории ордена известно мало. Вероятно, его достижения в борьбе с мусульманами были малозначимыми: источники о них не упоминают. От первых трех магистров сохранились только имена. Действительный рост и усиление Тевтонского ордена были связаны с его земельными владениями в Европе и начались после избрания в 1210 г. магистром Германа фон Зальца (Hermann von Salza; ок. 1179–1239), талантливого администратора и удачливого политика[627]. Он происходил из семьи бедных министериалов из Тюрингии, а его дед был простолюдином. Однако врожденные таланты позволили ему уже к 30 годам выделиться из братии и возглавить Орден. Магистр был хорошим дипломатом. Он умудрялся сочетать дружеские отношения с германским императором Фридрихом и умение вести диалог с его главным противником — папой. На этих противоречиях Герман сумел приобрести немалые богатства и для своего ордена. За период понтификата папы Гонория (1216–1227 гг.) в отношении тевтонских братьев было издано 113 булл[628]. Их земельные владения, а также ряды сподвижников быстро пополнялись. В 1220 г. были приобретены большие владения около Акры в Палестине. Там был выстроен замок Монфор (Montfort; нем. Штаркенберг, Starkenberg) — предполагаемая столица Ордена. Герман фон Зальца высказывал претензии на Кипр. Однако наибольших приобретений братья добились в Европе. Только в Тюрингии к 1236 г. имелось 17 комтурств Ордена[629] Особое внимание уделялось завоеваниям на окраинах христианского мира.
Венгерский король Андрей (András) II в 1211 г. пригласил тевтонов оборонять его границы в Трансильвании (лат. Transilvania (букв. «Залесье»; венг. Erdély; румын. Ardeal; нем. Siebenbürgen (букв. «Семиградье»)) от нападений кочевников — половцев (куманов). Они получили владения на юго-востоке Трансильвании у Карпат в районе реки Бурца (Bârsa; Barca, Borza, Burzen) — плохозаселенной и пустынной области. В короткий срок там было возведено шесть замков, основан город Кронштадт (Kronstadt; ныне Брашов, Brasov), а также привлечены немецкие крестьяне-колонисты. Область получила название Бурценланд (Burzenland; венг. Barcaság; рум. Tara Bârsei). Король Андрей считал Орден вассалом венгерской короны и в 1222 г. даже выдал ему привилегий на завоевание закарпатских земель вдоль Дуная — вплоть до Черного моря и границ Латинской империи, основанной в Константинополе в 1204 г.[630] Герман фон Зальца вскоре попытался закрепить достигнутое за Орденом и выйти из-под королевской опеки. В 1224 г. папа издал буллу, согласно которой все земли Ордена, приобретенные или отвоеванные у кочевников в Трансильвании, переходили под покровительство Римской церкви и власть венгерского короля на них более не распространяется. Венгерский король отреагировал очень быстро: в 1225 г. он вместе с войсками прошел по землям Ордена в Бурценланде и изгнал братьев-рыцарей из их замков, а также из своего государства[631]. Почти сразу из Прикарпатья крестоносцы отправились в Пруссию, так как уже зимой 1225/26 г. к ним поступило приглашение от мазовецкого князя Конрада помочь ему в борьбе с беспокойными соседями-язычниками.
В 1218 и 1221–1223 гг. были проведены первые крестовые походы против пруссов[632]. Организаторами их выступали польские князья, хотя среди участников было много и немцев. Активность в этом направлении проявляли польские тамплиеры и даже испанский орден Калатрава, обосновавшийся в Приморье (Помереллия)[633]. Однако затем последовали ответные вторжения пруссов. В основном они распространялись на земли соседней Мазовии, правитель которой — князь Конрад — и обратился к Тевтонскому ордену за помощью. Вероятно, в 1226 г. первые рыцари уже прибыли на Вислу. 28 апреля 1228 г. Конрад Мазовецкий выдал Ордену грамоту, в которой признавал его права на Кульмскую землю[634]. Грамота предполагала согласие на пожалование ближайших родственников князя — это согласие было получено к 1229 г.[635] Но в 1228–1229 г. Герман фон Зальца и большинство братьев находились в Святой Земле вместе с императором Фридрихом. Поэтому, лишь вернувшись оттуда, они смогли приступить к планомерному покорению Пруссии[636]. 30 июня 1230 г. был подписан Крушвицкий договор с Конрадом Мазовецким о передаче Ордену Кульмской земли вдоль Вислы[637]. В 1231 г. первая группа рыцарей, возглавляемая прусским ландмейстером Германом Балком, переправилась через Вислу и построила укрепление Торн (Torn, Торунь), а через год был основан замок Кульм (Киlm, Хелмно)[638]. Оба поселения получили в 1233 г. городское право — Кульмская грамота (Kulmer Handfeste)[639]. В том же году на острове посреди Вислы был возведен Мариенвердер (Marienwerder), впоследствии город. Первые действия Ордена по расширению своего влияния были вполне успешными.
В самом начале покорения Пруссии крестоносцы фактически отстранили от власти местного епископа Христиана, первого предстоятеля прусской церкви, назначенного сюда еще ок. 1215 г. Именно он склонил папу объявить первый крестовый поход в Пруссию в 1219 г., а затем именно ему в 1222 г. Конрад Мазовецкий первоначально передал Кульмскую землю[640]. Епископ, однако, как казалось многим, справлялся со своей миссией недостаточно успешно. Считается, что он был слишком мягок в отношениях с вновь обращенными пруссами, но в итоге и сам склонился к силовым методам[641]. В 1228 г. Христиан пожаловал Тевтонскому ордену право на десятину в Кульской земле, а в 1230 г. отказался в пользу Ордена от всех своих владений[642]. В 1231 г. епископ предоставил права на треть земель, которые Орден впоследствии завоюет в Пруссии[643]. Христиан собирался руководить христианизацией края. Но в 1233 г. он попал в плен к язычникам и освободился только через пять лет. Это позволило Ордену монополизировать власть в регионе[644]. В какой-то момент даже в Риме уверовали в исчезновение Христиана. 3 августа 1234 г. в Риети папа Григорий IX издал буллу, которая закрепляла права Ордена на Кульмскую землю, а будущие завоевания в Пруссии признавала собственностью св. Петра и передавала в лен братьям-рыцарям[645].
Воспользовавшись тем, что христианская проповедь уже пустила корни в некоторых прусских областях, к 1237 г. братья контролировали уже все нижнее течение Вислы вплоть до моря. Только в 1242 г. пруссы, объединившись с поморскими князьями, подняли восстание и дали интервентам бой[646]. Война закончилась к 1249 г. подписанием Христбургского (Кишпоркского) мира — обоюдовыгодного соглашения, которое, к сожалению, так и не было реализовано[647].
Буквально на первых шагах покорения Пруссии Герман фон Зальца постарался исправить ошибки, допущенные при попытке осесть в Трансильвании. В марте 1226 г. германский император Фридрих издал в Римини Золотую буллу, в соответствии с которой Ордену поручалось благосклонно принять дарованные ему Кульмскую землю и земли соседней Пруссии[648]. Затем в 1234 г. папа выпустил буллу, пожаловав Ордену все завоеванные им у пруссов или полученные в дар земли, включая Кульмскую область[649]. А в 1235 г. император Фридрих дополнил ленные пожалования крестоносцев в Пруссии[650]. Начала реализовываться мечта об орденском государстве.
Лишь приступив к освоению владений на Балтике, Герман фон Зальца вынужден был согласился взять под покровительство и еще один отдаленный регион — Ливонию. В 1231 г. магистр меченосцев Волквин (Volquinus, Wolquinus) обратился к Тевтонскому Ордену с просьбой об объединении[651]. Первые годы переговоры шли медленно. Лишь в 1235 г. в Ригу была направлена комиссия из двух тевтонских братьев с целью уяснения положения на месте. Вернувшись в 1236 г., они предстали перед генеральным капитулом, собравшимся в Марбурге. Приговор был негативным. Братья обнаружили, что нравы ливонских рыцарей далеки от идеала монашеского благочестия. Кроме того, в регионе существует немало неразрешенных земельных споров (с Данией, с папским легатом, пр.) — долгов, вступление с которыми в Орден воспрещалось. Капитул рекомендовал магистру отказаться от объединения. Однако жернова истории повернули дело иначе[652].
Даже в конце XIII в. исследователи отмечали, что культурный уровень ливонских рыцарей-монахов был низким, а их нравы провинциальными. Устав трактовался упрощенно и нередко нарушался. Из ранней истории известны случаи настоящих преступлений среди братии. Так, первый магистр меченосцев Венно был убит другим рыцарем-монахом в результате ссоры. Именно ему в 1209 г. наследовал Волквин, став вторым и последним магистром меченосцев. Волквин, как предполагают, происходил из графского рода фон Наумбург[653]. Период его правления стал временем наибольшей наступательной активности крестоносцев в Ливонии — самым тяжелым периодом покорения Прибалтики. Вероятно, не всегда удавалось контролировать монашеские нормы поведения воинов-крестоносцев, большую часть времени проводивших в походах, в природных условиях, далеких от комфортной Палестины. К началу 1230-х гг. силы были на исходе. Осенью 1236 г. меченосцы дали последний бой.
19 февраля 1236 г. папа объявил об организации крестового похода на Литву[654]. В тот год в Ригу прибыло на удивление много крестоносцев из Германии[655]. Считается, что Волквин, понимая трудности пути в Литву через едва покоренную часть Земгалии, всемерно затягивал начало похода[656]. В итоге только в начале осени 1236 г. пилигримы, настояв на своем, двинулись в путь. К вторжению были привлечены отряды эстов, ливов и латгалов[657]. Как сообщает Ливонская рифмованная хроника (ЛРХ), были посланы «гонцы на Русь», откуда «помощь вскоре прибыла»[658]. В новгородской летописи под 6745 (1237) годом содержится известие об этом походе:
«Того же лета придоша в силе велице Немци изъ замория в Ригу, и ту совкупившеся вси, и рижане и вся Чюдьская земля, и Пльсковичи от себе послаша помощь мужь 200, идоша на безбожную Литву»[659].
Видно, что для псковичей поход на «безбожную» (языческую) Литву был делом охочим. Литовцы регулярно беспокоили новгородские и псковские рубежи. Зимой 1230 г. они воевали в районе Селигера. Новгородцы их едва догнали и отбили полон[660]. Летом 1234 г. литовцы подошли к Старой Руссе, ограбили окрестности и ворвались на городской посад «оли до торгу». Вдогонку за ними помчался Ярослав с новгородцами — успел отбить коней и обоз[661]. Об ответных вторжениях источники не сообщают. Инициатива немцев должна была найти одобрительный отклик на Руси. Летопись подчеркивает грандиозность предприятия: «Немци из замория» прибыли в Ригу «в силе велице»; к походу примкнули «рижане» и «вся Чюдьская земля», а уж потом псковичи — отряд из 200 охотников. Общая численность крестоносцев оценивается предположительно до 3 тысяч воинов[662].
Начало похода было вполне успешным. Были разорены приграничные области Жемайтии. Строки ЛРХ, сообщающие об этом, звучат залихватски и бравурно:
«Лишений множество снеся,
Они в литовский край пришли.
Здесь грабили они и жгли,
Всей силой край опустошая
И за собою оставляя
Повсюду ужас разоренья»[663].
Лишь на обратному пути грабители подверглись нападению. В районе некоего местечка Сауле (Soule; традиционно отождествляется с г. Шауляй)[664] 22 сентября 1236 г. их атаковали дружины жемайтских князей и нанесли сокрушительное поражение (нем. Schlacht von Schaulen; литов. Saules (Siauliu) mūšis; латв. Saules kauja)[665]. Погибла большая часть пилигримов (до 2000), все видные участники похода, магистр меченосцев Волквин и до полусотни братьев-рыцарей[666]. Как сообщает новгородская летопись:
«и тако, грехъ ради нашихъ, безбожными погаными побежени быша, придоша кождо десятыи въ домы своя»[667].
Таким образом, из 200 псковичей домой вернулось 20. Орден меченосцев перестал существовать. Разгром при Сауле поставил под угрозу немецкое присутствие в Ливонии. Когда весть дошла до Рима, сомнения в необходимости объединения орденов отпали. 12 мая 1237 г. в Витербо (Viterbo) папа Григорий IX издал буллу, обязывающую Германа фон Зальца принять под свое крыло «братьев воинства Христова в Ливонии» (fratres militiae Christi de Livonia)[668]. Через месяц опять в Марбурге собрался капитул Тевтонского ордена и утвердил процедуру включения в свой состав меченосцев. Дабы восполнить утраты, в Ливонию были направлены 60 братьев-рыцарей — вместе со слугами около 650 воинов[669]. Так возник Ливонский орден — он же «Тевтонский орден в Ливонии»[670]. Главой — ландмейстером (Landmeister) — вновь образованной и фактически независимой ветви стал Герман фон Балк (Hermann von Balk; ок. 1170–1239), ранее руководивший прусским филиалом[671].
Одновременно с объединением орденов был решен и вопрос о Северной Эстонии. Основными противниками Дании выступали меченосцы. Тевтонский орден не желал наследовать конфликты и согласился уступить датскому королю его завоевания. Летом 1236 г. в Данию отправился легат Вильгельм Моденский, чтобы договориться о возврате земель[672]. Решение фактически было принято уже в 1237 г., но окончательно оформлено подписанием мира в Стенби (Stenby) 7 июня 1238 г.[673] Области Ревеле, Гервен, Вирония и Гария (Revalia et Gierwia et Wironia et Hargia) вместе с городом Ревелем переходили к Дании. Одновременно Гервен датчане возвращали Ордену. Кроме того, договор предполагал и пропорциональный раздел земель, отвоеванных совместно датчанами и братьями-рыцарями у язычников в будущем (2/3 Дании, 1/3 Ордену). Вернув Эстонию королю Вальдемару, Орден в одночасье приобрел вместо врага — доброго союзника и единомышленника[674]. В последующие годы ливонцы и датчане обыкновенно действовали совместно.
Разгром меченосцев при Сауле упразднил самую грозную военную организацию, на которой держалась власть в Ливонии. Недавние завоевания были утрачены. Отказали в повиновении курши, земгалы и эзельцы[675]. Южная граница Ливонии, как писал В.Т. Пашуто, вернулась к положению 1208 года[676]. Выжившая горстка братьев-рыцарей не имела возможности контролировать свои существующие владения в Прибалтике, а тем более покорять новые. Однако энергичные меры, предпринятые Римом, позволили пережить этот кризис и в 1240 г. начать новую войну на востоке. Были привлечены новые участники борьбы за Прибалтику — Дания и Тевтонский орден, а также достигнуто внутреннее примирение между ливонцами.
Кроме того, одним из факторов была пассивность русских соседей — никак не воспользовавшихся благоприятным стечением обстоятельств для похода на запад. Причиной этого мог быть и мирный русско-немецкий договор 1234 г., действие которого (вероятно трехлетнее) истекало только к лету 1237 г. Но главным, видимо, была смена политических ориентиров князя Ярослава Всеволодовича, который зимой 1236/37 г. готовился вступить в борьбу за главный приз русской средневековой междукняжеской борьбы — Золотой киевский стол.
Под 6744 мартовским (март 1236 — февраль 1237) г. Новгородская летопись сообщает:
«Поиде князь Ярославъ изъ Новагорода Кыеву на столъ, поимя съ собою новгородци вятшихъ: Судимира въ Славьне, Якима Влунковича, Косту Вячеславича, а новоторжець 100 муж; а в Новегороде посади сына своего Олександра.
И, пришедъ, седе в Кыеве на столе; и державъ новгородцевъ и новоторжцевъ одину неделю и, одаривъ я, отпусти проче; и придоша здравии вси»[677].
При сопоставлении с показаниями Галицко-Волынской летописи эти события относятся к началу 1237 г.[678], то есть непосредственно после того как осенью 1236 г. пришло известие о разгроме крестоносцев при Сауле. Указание летописи на то, что «придоша здравии вси», позволяет заключить, что речь идет о военном предприятии, в ходе которого возможны были потери. Упоминаются только три новгородских «вятших мужа» и 100 новоторжцев. Надо полагать, летопись просто не учитывала тех, кого князь привел из своих суздальских владений. Походу на Киев — далекому и рискованному предприятию — предшествовала и активная дипломатическая подготовка. Ярослав, очевидно, вступил в некие договоренности как с прежним киевским князем Владимиром Рюриковичем, так и с его союзником — тогда еще только волынским князем — Даниилом Романовичем. Только этим можно объяснить бескровный захват матери городов русских[679]. Подключение новгородско-переяславского князя к южнорусской междукняжеской борьбе было связано с попыткой киевско-волынского альянса (Владимира Рюриковича, Даниила и Василька Романовичей) дополнить свои силы в борьбе с черниговскими Ольговичами (Михаил Всеволодович и его сын Ростислав). Михаил Черниговский в эти годы захватил Галич и претендовал на Киев. Волынским князьям, измотанным многолетней борьбой за Галицию, нечего было ему предоставить. Они решили привлечь Ярослава, давнего противника Михаила Черниговского. Позарившись на старейший стол, переяславский князь прибыл на Днепр и тем самым вбил географический клин между владениями Ольговичей — Черниговом и Галичем. Более того, когда Ярослав двигался с войсками к Киеву, как сообщает источник В. Н. Татищева, он в очередной раз разорил Черниговщину и обложил ее данью:
«К Киеву идучи, область Черниговскую, где не было кому оборонять, разорил и, тяжкие окупы с городов взяв, пришел к Киеву»[680].
Можно сказать, что именно подготовка зимой 1236/37 г. к наступлению на Киев не позволила князю Ярославу принять участие в крестовом походе на Литву или просто отправить часть войск в помощь меченосцам. Уход на юг и передача власти в Новгороде молодому княжичу Александру привели также к тому, что в 1237 г. — в момент наибольшего ослабления немецкой власти в Ливонии — никаких русских вторжений в Прибалтику источники не фиксируют.
Исключением была Финляндия, на что указывает папская булла от 9 декабря 1237 г., которую мы уже упоминали. Она адресована главе шведской Церкви архиепископу Упсалы Ярлеру и представляет собой ответ на его послание папе Григорию IX. В переводе И. П. Шаскольского вступительная часть буллы гласит следующее:
«Как сообщают дошедшие до нас Ваши письма, народ, называемый тавастами, который когда-то трудом и заботами Вашими и Ваших предшественников был обращен в католическую веру, ныне стараниями врагов креста, своих близких соседей, снова обращен к заблуждению прежней веры и вместе с некоторыми варварами, и с помощью дьявола с корнем уничтожает молодое насаждение Церкви Божией в Тавастии»[681].
Папа разделяет по смыслу две группы противников христианизации тавастов (еми): это «враги креста», являющиеся «близкими соседями» тавастов, а также «некие варвары». Кандидатов на эти роли исследователи называют только двух — это русские (новгородцы) и их союзники карелы. По мнению И. П. Шаскольского, «враги креста», живущие по соседству, — это карелы, а «варвары» — новгородцы[682]. Имеются и другие версии соотношения виновных в проблемах католической христианизации Финляндии[683]. Однако вывод чаще всего остается неизменным — в 1236/37 г. в Тавастии было поднято восстание против шведской власти, и к этому были причастны новгородцы, то ли подстрекавшие емь к бунту, то ли проводившие православную проповедь. В. А. Кучкин считает, что русская активность в Финляндии связана с началом самостоятельной политической карьеры князя Александра Ярославича[684]. Однако наши расчеты показывают, что о самостоятельности княжича ранее 1237 г. говорить не приходится, а вот для его отца — Ярослава Всеволодовича — события в Финляндии представляли давний интерес. В 1228 г. емь была разгромлена ладожанами в Невской битве, после чего о русских вторжениях в Финляндию источники не упоминают. Власть шведских христианизаторов после этого должна была пустить глубокие корни в Тавастии. Однако булла 1237 г. говорит об обратном. Вероятно, обращению подверглись не все тавасты — оставались области на границе с Карелией (Саво), где сильно было влияние Православной Церкви[685]. Или же, как считал И. П. Шаскольский, тавасты благосклонно относились к шведам лишь до тех пор, пока те не стали вслед за христианской проповедью вводить феодальные порядки и насаждать власть колонистов[686].
Как бы то ни было, есть возможность предположить, что, заручившись миром в Прибалтике и еще не увлекшись Киевом, Ярослав готовился к реваншу в Финляндии и явно заострял свои отношения с Швецией. Делать это он мог и руками карелов, сюзереном которых являлся. Результаты этой политики пришлось устранять его сыну в 1240 г.
Монгольское нашествие Ярослав Всеволодович встретил в Киеве. В декабре 1237 г. атаке кочевой орды подверглась Рязань, затем последовали Коломна, Москва, Владимир, Суздаль. В конце февраля 1238 г. монголы подошли к границам Новгородской земли. В начале марта в битве на реке Сить погиб великий князь Юрий Всеволодович.
В исследованиях часто встречается вопрос: почему новгородский и киевский князь Ярослав не помог своему брату — великому князю Владимирскому — в трудную минуту? Объяснение этому содержится не только в страхе перед неведомой силой с Востока, охватившем, судя по всему, новгородцев, но и в скорости перемещения самих монголов. Юрий Всеволодович, оставив Владимир и заложив в феврале 1238 г. лагерь на Сити, непосредственно на суздальско-новгородской границе, очевидно, рассчитывал на новгородские полки, которые не успели подойти[687]. Уже 4 марта 1238 г. лагерь Юрия был разгромлен монголами, а сам он погиб. Одновременно (20 февраля 1238 г.) монголы осадили и первый город новгородской земли — Торжок. 5 марта последовал штурм, в ходе которого погибли все руководители обороны города, среди которых упоминаются и знатные новгородские бояре, давние сподвижники князя Ярослава — посадник Иванко (отождествляемый с бывшим новгородским посадником Иванко Дмитриевичем)[688] и Яким Влункович (бежавший из Новгорода к Ярославу летом 1230 г., а затем сопровождавший его в Киев в начале 1237 г.)[689]. Несмотря на то что некоторые новгородцы, все же, участвовали в обороне Торжка, летописец признает, что помощи от Новгорода не было — горожан обуял страх и каждый стал сам за себя:
«а из Новагорода имъ не бысть помощи, нь уже бо в то время нужьное кто же бо о собе сталъ в недоумении и въ страсе»[690].
Повесть о Батыевом нашествии новгородская летопись заканчивает известием, что монголы гнались за некоторыми вырвавшимися из осады новоторжцами вплоть до Игнач-Креста и не дошли Новгорода только 100 верст:
«ганяшася оканьнии безбожници от Торжку Серегерьскымъ путемъ оли и до Игнача креста, а все люди секуще акы траву, за 100 верстъ до Новагорода»[691].
Считается, что пассивность новгородцев спасла их от монголов:
«Новъгородъ же заступи Богъ и Святая великая и зборная апостольская церкы Святая Софья и святыи Кюрилъ и святыхъ правоверныхъ архиепископъ молитва и благоверныхъ князии и преподобьныхъ черноризець иереискаго свора»[692].
Летопись нигде не дает указаний на то, где находился князь Ярослав в период монгольского вторжения. Сначала, видимо, в Киеве, а затем, возможно, в Новгороде. Только после ухода монгол он возвращается в свою отчину, теперь уже верховным правителем — великим князем Владимирским:
«Ярославъ, сынъ Всеволода великаго, седе на столе в Володимери; [и обнови землю Суздалскую, и церкви очисти отъ трупия мертвыхъ, и кости ихъ сохранивъ, и пришелци утеши, и люди многы собрах];
И бысть радость велика хрестьяномъ, ихже избави Богъ рукою своею крепкою от безбожныхъ Татаръ, и поча ряды рядити, якоже пророкъ глаголетъ: «Боже, судъ Твои церкви дажь и правъду твою сынови цесареви судити людемъ твоимъ в правду и нищимъ твоимъ в судъ», и потомъ утвердися в своемъ честнемь княжении»[693].
В 1238 г. Ярослав навсегда покинул Новгород и погрузился в великокняжеские заботы. Его ответственность теперь распространялась далеко за пределы Северной Руси. Основные меры, предпринятые Ярославом в первые годы после Батыева погрома, были связаны с внутренним обустройством русских земель и никак не касались дел в Прибалтике. Своего сына Александра Ярослав нацелил на укрепление юго-западных границ Новгородской земли, а также торопецкой волости, доставшейся ему, судя по всему, после смерти других наследников Мстислава Удалого.
Главным противником в те годы признавалась Литва, окрепшая после победы при Сауле и способная нанести непоправимый урон еще не пришедшим в себя после монгольского погрома русским землям.
Уже весной 1239 г. Ярослав совершил поход на Смоленск и освободил его от засевших там литовцев, а «смоляны же урядивъ, и посади у нихъ князя Всеволода Мстиславича на столе»[694]. В летописи отмечено, что князь вернулся из Смоленска «со множествомъ полона, с великою честью», что должно говорить о масштабе проведенной кампании. Распространив власть на Смоленск, где теперь сидел его ставленник, летом 1239 г. Ярослав женил старшего сына — новгородского князя Александра — на наследнице Полоцкого княжества. Свадебные торжества состоялись в Торопце, а затем продолжились в Новгороде[695]. Полоцк в это время, надо полагать, был занят другим князем, поддерживаемым Литвой. Но сам факт бракосочетания в ближайшем к Полоцку Торопце указывал современникам на явные претензии суздальской династии распространить свою власть на эти земли. Борьба с Литвой должна была стать главной внешнеполитической задачей Александра Ярославича в первые годы правления.
В том же 1239 г., сразу после окончания свадебных торжеств, молодой княжич совершил объезд своих юго-западных рубежей и заложил несколько «городков» в среднем течении Шелони (вероятно, Порхов и др.)[696]. Характерно, что эти оборонительные укрепления расположились вдоль новгородской границы с псковской землей и прикрывали от литовских нападений прежде всего Новгород и побережье Ильменя, а не Псков. Однако вполне допустимо было их использование и в качестве удобной базы для наступательных операций в Литве, а также с целью отвоевать Полоцк.
Ярослав Всеволодович развил в 1239 г. невероятную активность. Возможно, ожидалось, что монголы ушли навсегда и можно на волне случившегося возродить могучую Владимиро-Суздальскую империю. Осенью 1239 г. князь совершает даже карательный рейд в южнорусские земли — к Каменцу, где захватывает в плен супругу князя Михаила Черниговского[697]. Тогда же его союзник Даниил Романович захватывает Галич[698]. Засевший в это время в Киеве Михаил Всеволодович совершает одну ошибку за другой. В 1239 г. монголы разрушат Чернигов и Переяславль, а затем подойдут к Киеву, где с ними вступит в оскорбительный диалог князь Михаил: он убьет послов хана Менгу и обречет на неминуемую гибель днепровскую столицу[699]. В результате уже в начале 1240 г. Михаил Черниговский сбежит впереди монгольского страха в Венгрию, бросив и Чернигов, и Киев на произвол судьбы. Столицу Древней Руси занял Даниил Романович, который, однако, там не задержался, но «вдал» город «в руки» посаднику Дмитрию, для того чтобы тот «обьдержати противу иноплеменьныхъ языкъ, безбожьныхъ Татаровъ, яко бежалъ есть Михаилъ ис Кыева в Угры…»[700]. Как считают большинство исследователей, киевским князем с этого момента можно считать Даниила, но летопись для этого не дает никаких указаний. Скорее наоборот, Даниил освободил Киев от узурпатора Михаила и готовился передать его Ярославу, сохранявшему титул киевского правителя[701].
Совершенно очевидно, что главной причиной изгнания Михаила было монгольское нашествие, но в тот момент стремления Ярослава совпадали с монгольскими. 1239 год — это его триумф в вековой борьбе с Ольговичами. Власть суздальской династии теперь распространялась от Волги до Днепра и от Студеного моря до Киева. Можно сказать, что монголы стали заочными союзниками великого князя Ярослава.
Вскоре ордынцы показали, что за все надо расплачиваться и новые империи на Руси смогут возникнуть только при их согласии. Зимой 1239/40 г. монголы совершили карательный рейд вдоль Клязьмы, разорив Муромскую и Мордовскую земли, сожгли Гороховец[702], напомнив тем самым князю Ярославу о необходимости поклониться великому хану. Беспечности быстро пришел конец. Для жителей суздальского Ополья и соседних земель пришло осознание неизбежности и регулярности монгольских погромов. Безумный страх перед бесчинствами кочевников охватил людей. Владимирский летописец записал в конце статьи 6747 (март 1239 — февраль 1240) года:
«Тогды же бе пополохъ золъ по всеи земли, и сами не ведяху и где хто бежить [отъ страха]»[703].
Весной 1240 г. началось тотальное бегство населения с Северо-Востока Руси. Вынужденные переселенцы уходили из страха перед монголами далеко в Европу. Источники упоминают о русских беженцах даже в Саксонии[704]. Другие бежали на русский Север. Отдельные, вероятно, забредали и в Ливонию, и в Финляндию. Страх перед монголами летел впереди.
Весь 1240 г. в Венгрии и Польше со страхом ожидали монгольского вторжения. Весной 1241 г. оба государства были разорены, а их армии истреблены. Вплоть до начала 1242 г. ордынцы бесчинствовали в Европе, а затем широкой волной вернулись в южнорусские степи. Очевидно, для большинства европейцев не были секретом известия о массовом разорении Руси, Польши и Венгрии. Властителям Ливонии и Балтийских стран тоже. Поживиться хотели многие. Именно распространение слухов о монгольском погроме Руси стали основным стимулом активизации прибалтийских соседей Новгорода и Пскова в своей экспансионистской политике в 1240–1242 гг.