Почти все свои молодые годы Александр Ярославич (1221–1263) провел в Новгороде. Его матерью была дочь Мстислава Мстиславича Удалого, также правившего ранее в Новгороде[705]. Александр родился в 1221 г. и впервые косвенно упоминается летописью под 1223 г., когда из Новгорода «поиде князь Ярославъ съ княгинею и съ детми Переяславлю»[706]. По имени он впервые назван в конце 1228 г., когда отец оставил его со старшим братом Федором местоблюстителями новгородского стола. Вместе с молодыми княжичами Ярослав посадил двух близких бояр — Федора Даниловича и тиуна Якима[707]. Продолжалось это коллективное правление недолго, 20 февраля 1229 г., опасаясь бунта, они бежали из города[708]. Вернулись туда уже вместе с отцом в январе 1231 г. Тогда же началось их второе местоблюстительство. Надо полагать, что впоследствии Александр с Федором постоянно жили в Новгороде и замещали Ярослава в период его отсутствия.
Летом 1233 г. неожиданно скончался 13-летний Федор, бывший всего на полтора года старше брата[709]. В 12 лет Александр стал старшим наследником, а в 16 лет — новгородским князем.
Очевидно, что в первые годы княжич полностью следовал в русле политической линии, определяемой его отцом. Мы уже писали о произведенных им мероприятиях по обеспечению литовских рубежей, а также о претензиях на Полоцк. Даже его брак был связан с полоцко-литовской политикой Ярослава. В 1239 г. казалось, что тема борьбы с Литвой будет главенствующей в деятельности Александра в последующие годы. Но история сложилась иначе. В 1240 г. стало ясно, что давление на Литву — не то, о чем следует беспокоиться в первую очередь. Монголы все более настойчиво предъявляли свои права на власть. Одновременно началась череда осложнений с северными соседями Новгорода. Летом 1240 г. на Неве в устье Ижоры высадились шведы. Затем через пару месяцев немцами был захвачен Изборск и отторгнут Псков, а через полгода атаке подверглась Водская земля.
Целая серия почти одновременных вторжений со стороны подопечных папы Римского создавала впечатление согласованного нападения на Русь, попытки оторвать куски приграничных территорий в период наибольшего ослабления русских княжеств.
Первым военным предприятием Александра и одновременно началом периода западных вторжений в новгородские земли стала высадка шведов на Неве.
§ 2.1. Невский поход шведов, 1240 г.
Основным источником по событиям русско-шведской и русско-ливонской войн 1240–1242 гг. кроме летописи является «Повесть о житии и о храбрости князя Александра Невского» (Житие Александра Невского; далее по тексту — ЖАН)[710]. Этот литературный памятник был составлен во Владимире в Рождественском монастыре вскоре после смерти Александра Ярославича[711]. Автор опрашивал участников событий и сам был лично знаком с князем, о чем и пишет на первых страницах сочинения:
«Азъ худый и многогрешный, малосъмысля, покушаюся писати житие святаго князя Александра, сына Ярославля, а внука Всеволожа.
Понеже слышах от отець своихъ и самовидець есмь възраста его, радъ бых исповедалъ святое и честное и славное житие его»[712].
Считается, что ЖАН было составлено на основе устных рассказов очевидцев, а не летописи, которой составитель ЖАН не пользовался[713]. Таким образом, для изложения событий на Неве в 1240 г. мы располагаем двумя независимыми источниками: летописным известием из Синодального списка НПЛ и ЖАН. Западные источники о произошедшем не упоминают.
Летописное известие было записано непосредственно после невских событий. Оно достаточно сухое и должно быть признано наиболее достоверным по содержанию. В ЖАН больше подробностей Невской битвы, названы по именам и описаны многие участники, содержится красочный рассказ о видениях Ижорского старейшины Пелгусия. Все эти обстоятельства зафиксированы более чем четверть века спустя и, надо полагать, не всегда по пересказу основных участников. В ЖАН следует ожидать больше фактических ошибок, но полностью отрицать их связь с реальностью все же не следует[714].
В самом начале статьи 6748 (март 1240 — февраль 1241) Синодального списка НПЛ сообщается:
«Придоша Свеѣи в силѣ велице, и Мурмане, и Сумь, и ѣмь в кораблихъ множьство много зѣло;
Свѣи съ княземь и съ пискупы своими;
и сташа в Невѣ устье Ижеры, хотяче всприяти Ладогу, просто же реку и Новъгородъ и всю область Новгородьскую.
Но еще преблагыи, премилостивыи человѣколюбець богъ ублюде ны и защити от иноплеменьникъ, яко всуе трудишася без божия повелѣния: приде бо вѣсть в Новъгородъ, яко Свѣи идуть къ Ладозѣ»[715].
Здесь вполне четко указаны участники вторжения, их руководители и цель. Среди интервентов главенствующее положение занимали шведы (свеи) «в великой силе», а также норвежцы (мурмане), финны (сумь) и тавасты (емь). Руководителем назван шведский «князь», которого сопровождали епископы (во множественном числе). Целью названо «восприятие» Ладоги, что означает — «проще говоря» — и Новгорода, и всей новгородской земли. Речь, со всей очевидностью, идет об агрессии, направленной против всех новгородцев с целью отторжения части их земель или владений.
Несмотря на однозначность летописных указаний, исследователи уже давно оспаривают буквально каждое из перечисленных положений. Во-первых, состав армии вторжения. Особые возражения вызывает причастность к походу норвежцев (мурман), вовлеченных в эти годы в гражданскую войну на родине. В 1239–1240 гг. Норвегию сотрясало противостояние короля Хакона Хаконарссона (Hakon Hákonarson; 1204–1263) с мятежным герцогом Скуле Бардссоном и его сторонниками — варбельгерами. Пик борьбы приходился именно на весну 1240 г. В марте 1240 г. король потерпел поражение в битве при Лаака и лишь в апреле 1240 г. смог разгромить противников в битве около Осло. Вплоть до конца мая продолжалось преследование мятежников — завершилось только после смерти герцога Скуле 24 мая 1240 г.[716] Исследователи считают «невероятным», чтобы одна из противоборствующих в Норвегии сторон отпустила «отряд на помощь шведам, идущим на Новгород»[717]. Кроме того, как указывал И. П. Шаскольский, начиная с 1225 г. между Швецией и Норвегией сохранялись напряженные отношения, нередко переходившие к военным конфликтам[718]. Летом 1241 г. стороны попытались пойти на примирение. В норвежскую столицу Нидарос (Тронхейм) к королю Хакону был направлен зять шведского короля Биргер Магнуссон (Birger Magnusson; ок. 1210–1266) — будущий ярл, основатель новой шведской королевской династии Фолькунгов. Считается, что даже после этого отношения между странами оставались враждебными[719]. Исследователи полагают, что отряд норвежцев в походе на Неву участвовать не мог[720]. С другой стороны, остается возможность предположить, что речь идет об отдельных норвежских воинах, примкнувших к предприятию по частной инициативе[721].
То же говорят о еми. Как уже упоминалось, папская булла от 9 декабря 1237 г. сообщила о всенародном восстании еми (тавастов) против западных христианизаторов[722]. Кроме того, в источниках 40-х гг. XIII в. тавасты представлены повсеместно сопротивляющимися шведской власти. В 1245 г. финский епископ Томас, опасаясь за свою жизнь, вынужден был даже бежать из страны[723]. Тавасты были покорены только в ходе крестового похода ярла Биргера в 1249 г.[724] Следовательно, как считал И. П. Шаскольский, в походе на Неву могли принять участие только отдельные воины еми, или речь опять должна идти об ошибке летописца[725]. Тем не менее, многие финские историки вполне с доверием относятся к сообщению русской летописи. На основе этого известия даже делаются выводы о том, что в 1238–1239 гг. шведы уже сумели подчинить тавастов[726]. Отечественные исследователи также допускают, что среди еми было немало сторонников шведов, которые могли принять участие в походе на Неву[727]. В современных работах уже обычно нигде не ставится под сомнение факт участия в походе 1240 г. еми и норвежцев[728].
В. А. Кучкин также не видит в составе шведского войска, высадившегося в устье Ижоры ничего необычного. Норвежцы, по его мнению, могли составлять отряд варбельгеров, бежавших от преследований короля Хакона после поражения при Осло в апреле 1240 г. А сумь и емь — это вообще не военные отряды, а «рабочая сила», необходимая для земляных работ, производимых шведами[729]. Об этих работах сообщается в ЖАН, и они становятся принципиально важными при определении цели шведской экспедиции на Неву.
В летописи цель указана однозначно: «всприяти Ладогу», то есть захватить город Ладогу, а затем и Новгород и все новгородские земли. Многие исследователи продолжают признавать эту цель достоверной[730]. Однако при наличии такого плана затруднительно объяснить длительную остановку шведов в устье Ижоры — зачем нужно было медлить пока весть о нападении дойдет до Новгорода? Не легче ли сохранить эффект внезапности и атаковать Ладогу до подхода новгородцев?
Ладога была удобным плацдармом для нападения на Новгород, но такое вторжение надо полагать, потребовало бы от шведов гораздо больше усилий[731]. В 1164 г. они уже пытались захватить Ладогу. Тогда они прибыли к городу внезапно на 55 судах (шнеках), но были наголову разбиты ладожанами и подоспевшими новгородцами[732]. У шведов было около 2000 воинов[733], и даже такая армия не сумела справиться с ладожской крепостью. В устье Ижоры прибыло явно меньшее по численности воинство. Пытаясь выйти из этого затруднения, исследователи готовы согласиться, что в 1240 г. речь шла о шведском крестовом походе с целью крещения води, ижоры и карел[734]. Поэтому в экспедиции участвовали и епископы. То есть кампания предполагала покорение только побережья Невы, Ижоры и Карельского перешейка — жизненно важных новгородских владений, обеспечивающих транспортные коммуникации с остальной Европой[735]. Дальнейшее вторжение пока не планировалось.
В связи с этим вполне убедительной становится гипотеза В. А. Кучкина о том, что в 1240 г. шведы хотели построить крепость в устье Ижоры — основать здесь укрепление, которое позволит развить миссию в окрестных племенах и контролировать новгородскую торговлю[736]. На это, казалось бы, указывает известие ЖАН о «старейшине в земле Ижорской» Пелгусии, которому поручена была «стража морская» в Невском устье — «стоящю же ему при краи моря стрежашеть обою пути»[737]. Считается, что именно Пелгусий сообщил в Новгород о прибытии шведского войска:
«увидеша силу ратныхъ иде противу князя Олександра.
да скажеть ему станы, и окрытья ихъ»[738].
Под «обрытьями» В. А. Кучкин готов понимать «боевые рвы», то есть начальные работы при строительстве земляных валов крепости[739]. С этим согласились и некоторые позднейшие обследователи темы[740]. Однако такой специалист по средневековой военной тактике и фортификации, как А. Н. Кирпичников, категорически отказался принять версию о строительстве крепости в устье Ижоры. По его мнению «обрытье» — это временное окапывание укрепленного лагеря интервентов, планировавших нападение на Ладогу[741]. Ученый настаивает, что тактика строительства крепостей на завоеванных русских территориях стала использоваться шведами только с 1256 г.: первый, достоверно фиксируемый летописью, случай — Нарва[742]. Кроме того, летописец обычно обозначал строительство крепости фразами «чинити город» или «город учиниша», а никак не «обрытья»[743].
Аргументы Кирпичникова несомненно весомы, но и их возможно разъяснить. Во-первых, об «обрытьях» сообщает не летопись, а литературный памятник — ЖАН. Новгородцы вполне могли отождествить прибытие шведов с их прежним вторжением в 1164 г., когда была атакована Ладога. Новгородский летописец мог и не разбираться в точных целях шведской интервенции — для него это было нападение на Новгород, а первым этапом такого вторжения должна была стать Ладога[744]. Потому и причины шведского вторжения отражены в летописи заведомо глобальные («хотяше восприяти… всю область Новгородскую»), и заведомо нереальные. Известия указывают, что ответная атака князя Александра была быстрой, отчего шведы, возможно, так и не успели закрепиться и обстроиться. Новгородцы могли и не осознать, что речь шла о строительстве долгосрочного поселения — для них это был просто шведский лагерь, «станы».
Во-вторых, в пользу версии Кучкина говорят действия нападавших, которые явно излишне долго задержались в ижорском устье. Оставаясь в устье Ижоры почти две недели, шведы ставили себя в заведомо невыгодное положение при дальнейшем наступлении. Объяснить это можно только тем, что Ижора и была целью их визита. Тактика строительства крепостей в завоеванных землях активно применялся в Северной Европе уже в XII — начале XIII в.: это и Рига (1200 г.), и Або (Турку; 1157 г.), и Торн (Торунь; 1231 г.), и Копорье (1240 г.), о возведении которого немцами мы будем писать ниже. Финские исследователи предполагали строительство шведами в захваченной земле тавастов крепости Хямеенлинна (Тавастхус) и в 1220-е гг., и в 1249 г.[745] В 1256 г. такую крепость в устье Нарвы попробуют построить шведы, а в 1300 г. они заложат Ландскрону в устье Охты, также пытаясь пресечь сообщение новгородцев по Неве[746]. Такая тактика была широко распространена в Европе, и вовсе не обязательно датировать ее именно достоверными шведскими укреплениями на русских землях. Можно также добавить, что разница между укрепленным поселением и укрепленным лагерем на начальном этапе была совсем невелика. И когда пришел Александр Ярославич о крепости еще ничего, кроме «обрытий», не напоминало.
Признавая долгосрочные планы шведов на Неве, естественно подчеркнуть их очевидные амбиции в области крещения местных язычников[747]. Выше отмечалось, что по мнению исследователей, обращение ижоры к 40-м гг. XIII в. еще не было завершено[748]. На это имеется и прямое указание ЖАН, где христианин Пелгусий отмечен живущим «посреди рода своего, погана суща»[749]. В целом можно сказать, что конфессиональный акцент проходит через все ЖАН. Захватчики, пришедшие на Неву, нигде не названы шведами — только «римляны» (то есть католики), а их предводитель «король части Римьская от Полунощныя страны», то есть король Северной страны из католической части мира[750]. В ЖАН подчеркивается вызывающе агрессивный характер шведского вторжения, а ответные меры новгородцев представлены не внезапным нападением, но реакцией на открытый вызов интервентов. Агиограф также пытался объяснить неожиданную остановку шведов на Неве. Он представляет дело в виде «Божьего суда» — рыцарского поединка: «прииде» «король части Римской» «в Неву, шатаяся безумиемь, и посла слы своя, загордевся, в Новъгородъ къ князю Александру, глаголя: «Аще можеши противитися мне, то се есмь уже зде, пленяя землю твою»»[751]. Помолившись в храме Святой Софии, Александр согласился. Но пошел на бой «в мале дружине» — это также объясняется как срочностью предприятия, так и благочестием князя: «не съждався съ многою силою своею, но уповая на Святую Троицу»[752].
Не случайно при рассказе о подготовке к сражению появляется легенда о видениях Ижорского старейшины Пелгусия — в крещении Филиппа. Автор подчеркивает, что православие уже проникло в среду Ижорской племенной знати, сторонников Новгорода и сподвижников Александра:
«И бе некто мужь старейшина в земли Ижерстей, именемъ Пелугий, поручено же бысть ему стража нощная морская. Въсприя же святое крещение и живяше посреди рода своего, погана суща, наречено же бысть имя его въ святемъ крещении Филипъ, и живяше богоугодно, в среду и в пяток пребываше въ алчбе, тем же сподоби его Богъ видети видение страшно в тъи день»[753].
Судя по всему, Пелгусий первым сообщил новгородцам о приближении шведов[754]. ЖАН в этом месте переходит на деловитый тон: «Скажемъ вкратце». Затем события перечислены, казалось бы, в хронологическом порядке:
— сначала Пелгусий «увидеша силу ратныхъ иде противу князя Олександра»,
— затем он сообщил князю «станы и обрытья ихъ»,
— а потом «стоящю же ему при краи моря, стрежашетъ обою пути»,
— и «превысть всю нощь во бденьи, якоже нача всходити солнце»:
— было ему виденье Бориса и Глеба «въ одеждахъ червленыхъ», спешащих в «насаде» «по морю» на помощь «сроднику своему Олександру»;
— вероятно, тем же утром, встретив князя Александра («потомъ скоро приеха князь Одександръ»),
— Пелгусий сообщил ему о благоприятном предзнаменовании («он же, видевъ князя Одександра радостныма очима, исповеда ему»),
— но Александр попросил его никому пока не рассказывать этого: «Сего не рци никому же»,
— и «оттоле потщався наехл» на «римляны» (то есть шведов) и «изби их»[755].
Ижорский старейшина, как считают многие исследователи, лицо историческое[756]. По крайней мере, имя его (в разных списках: Пелгусий, Пелгуй, Пелугий, Беглусич) явно прибалтийско-финского происхождения. Финское Pelgo (Pelkko) означает «исполненный страха (Божьего)», «богобоязненный». На родном языке оно должно было звучать «Пелконен» (Pelk, Palckon, Pelkorien, Pellkoinen)[757]. В Писцовой книге Водской пятины письма Дмитрия Васильевича Китаева и Никиты Семенова сына Губы Моклокова 7008 (1499/1500) г. в Корбосельском погосте на Карельском перешейке упоминается «деревня на Валгасари Пелкуево», а в Дудоровском южнее Невского устья — «деревня Пелгуево» и «деревня другое Пелгуево»[758]. Можно предположить происхождение названий этих поселений от Пелгусия, который, очевидно, принадлежал к местной племенной знати, союз с которой стал важнейшим фактором, обеспечившим победу Александра Ярославича над шведами[759]. За десять лет до этого, в августе 1228 г., ижорцы, возможно, вместе с тем же старейшиной Пелгусием, громили вторгшихся тавастов (емь)[760]. Теперь они вновь оказывали военную помощь новгородцам. Ход изложения ЖАН указывает на то, что видение Пелгусия состоялось накануне невского сражения — в ночь с 14 на 15 июля 1240 г., то есть ижорцы входили в состав войск Александра Ярославича. Впоследствии они еще не раз будут оборонять Невское устье от интервентов[761].
Известия о том, что ижорцы еще не все были крещены, порождали миссионерский зуд в Европе. В 1240 г. на их обращение и покорение претендовали шведы, а в 1241 г. уже ливонцы. Если судить по посланию епископа Вик-Эзельского Генриха от 13 апреля 1241 г., то этот иерарх недавно получил от папы в церковную юрисдикцию земли между «Эстонией, уже крещенной» и Русью (Rutiam), а именно Водь, Нева, Ижора и Карела (Watlande, Nouve, Ingria et Carelae), «которые, как ожидается, примут веру Христову»[762]. В 1255 г. папа предоставил право назначать епископов в земли води, ижоры и карелов архиепископу Рижскому[763].
Все это позволяет заключить, что речь в 1240 г. не должна идти о рядовом грабительском набеге. Малозначимое на первый взгляд и даже не отмеченное в западных источниках шведское вторжение на Неву вполне могло приобрести катастрофическое значение для Новгорода. Подобную ситуацию мы наблюдали на рубеже XII–XIII вв. в низовьях Даугавы, когда беспечность и несвоевременная благожелательность полоцкого князя привела к отторжению крупных территорий, ранее подконтрольных Руси. Энергия Александра Ярославича, также считавшегося претендентом на полоцкий стол, не позволила реализовать «рижский проект» в устье Невы.
Закрепление на Неве позволяло шведам не только претендовать на колонизацию Карелии и Ижоры и контролировать торговое сообщение Новгорода с Западом, но также, а может быть, и прежде всего, создавало барьер в коммуникациях Руси и внутренних областей Финляндии — то есть тавастов (еми), которые, как отмечалось, к 1237 г. изгнали от себя католических проповедников. В этом отношении представляют интерес рассуждения об отправной точке шведского похода в 1240 г. и его руководителе.
В финской историографии благодаря работам Габриеля Рейна (Gabriel Rein; 1800–1867) утвердилось мнение, что крестовый поход на Неву организовал и возглавил епископ Томас, первый успешный предстоятель финской церкви, о котором мы уже упоминали в связи с походами еми в 1227–1228 гг.[764] Исследователь основывался на мнении, согласно которому в период правления короля Эрика XI Эрикссона (Eiríkr Eiríksson; 1216–1250; король в 1222–1229, 1234–1250 гг.) затяжная внутренняя междоусобица в Швеции не позволяла совершать дальние походы за пределы страны. С другой стороны, молодая колония в Финляндии была крайне заинтересована в расширении своей власти и, особенно, в борьбе с Русью[765]. Кроме того, в русской летописи среди участников упоминаются все финские племена — сумь и емь. В период национального подъема в Финляндии на рубеже XIX–XX вв. гипотеза Рейна получила широкое признание[766]. Вплоть до наших дней в историографии встречается наименование шведского вторжения на Неву в 1240 г. как «поход епископа Томаса». Политическая подоплека этой концепции очевидна — молодое финское государство хотело демонстрировать «вековую борьбу» с русскими соседями, агрессорами и оккупантами[767]. Исторической критики предположения Рейна не выдерживают. При короле Эрике междоусобица бушевала не все правление, а прежде всего в 1229–1234 и 1247–1248 гг. В 1249 г. правитель королевства организовал — и это фиксируется уже зарубежными источниками — крестовый поход на тавастов, то есть далекий поход за пределы Швеции. Сама финская колония была настолько слаба, что епископ Томас вынужден был бежать из нее на Готланд (в Висбю) в 1245 г. «из страха перед карелами и русскими»[768]. Никакой крупной военной операции шведские колонисты в Финляндии организовать не могли: они только писали в метрополию бесконечные жалобы о притеснениях язычников[769]. Сама формулировка русской летописи говорит о том, что во главе большого (!) шведского (!) войска стоял «князь», которого лишь сопровождали епископы, среди которых, конечно, мог быть и епископ Томас[770].
В русской, а затем и западной (прежде всего, шведской) историографии со времен Н. М. Карамзина сложилось почти единое мнение, что князем, упомянутым в летописи в качестве шведского предводителя, был ярл Биргер Магнуссон (ок. 1210–1266), фактический глава шведского государства в середине XIII в.[771] Это имя упоминается лишь в одном письменном источнике — «Рукописании Магнуша, короля Свейского», составленном в 1411–1413 гг. в Новгороде в качестве полемического манифеста и представляющего завещание, якобы написанное шведским королем Магнусом Эриксоном (Magnus Eriksson; 1316–1374; король в 1319–1363 гг., формально до 1371 г.), в котором он предостерегает потомков от нападений на Русь[772].
В русской летописи Магнус упоминается впервые в 1323 г., когда подписал с московским князем Юрием Даниловичем Ореховецкий договор[773]. В 1348 г. король нарушил мир и напал на Новгород, чему предшествовало его требование произвести публичный спор о приоритете католической или православной веры. Шведские войска новгородцы отогнали, а в 1350 г. заключили новый мир[774]. Впоследствии Магнус в результате переворота был лишен трона и посажен в тюрьму. В русских источниках он запомнился нарушением ранее заключенного Ореховецкого договора и организацией неудачного похода 1348 г., а также агрессивной проповедью против православия. Его позднейшая трагическая судьба удачно укладывалась в формат наказания за посягательство на Восточную Церковь[775].
В «Рукописании Магнуша» перечисляются неудачные шведские вторжения против Руси и говорится:
«Первее сего поднялся князь (местерь) Белгерь и вшел в Неву,
И срете его князъ Александръ на Ижере реце, самого прогна, а полки поби»[776].
В списках «Рукописания» князь чаще всего именуется «Белгер» (Бельгер, Белгерь; иногда — Бергер). Только в ЖАН, вошедшем в Академический и Голицинский списки Новгородской 4 летописи, вставлено, очевидно, тоже из «Рукописания», — «Бергель», который и назван «королем части Римская»[777]. Мнение исследователей едино: во все сохранившиеся письменные источники имя Биргера (а по созвучию — речь, со всей очевидностью, идет о нем) привнесено именно из «Рукописания Магнуша» и только в начале XV в.[778] И. П. Шаскольский, ссылаясь на подсказку Д. С. Лихачева, объясняет появление имени Биргера в «Рукописании» довольно простым обстоятельством: собирая сведения о короле Магнусе, опрашивая приезжих шведов, новгородский автор «Рукописания» осведомился и об имени военачальника, совершившего поход на Неву, но самым известным шведским государственным деятелем XIII в., основателем королевской династии и кондотьером, совершившим крестовый поход в Тавастию в 1249 г., был именно Биргер — его и назвали информаторы. Как пишет Шаскольский, «только его имя (из числа малопримечательных имен прочих шведских королей и ярлов XIII в.) могло сохраниться через 150–200 лет в памяти рядового населения»[779]. С этим мнением солидаризовались и позднейшие исследователи[780], отчего в отечественных работах последних десятилетий версия о том, что шведским вторжением в 1240 г. руководил ярл Биргер, признается не имеющей связи с реальностью[781].
И. П. Шаскольский предложил другого кандидата на роль руководителя шведского войска. Исследователь считал этот поход крупным вторжением, которое было организовано на государственном уровне, то есть для его осуществления был созван ледунг — шведское морское ополчение, а во главе поставлен глава государственной и военной администрации страны — ярл. Биргер стал ярлом и правителем Швеции только в феврале 1248 г.[782], а до того с середины 1230-х гг. этот пост занимал его ближайший родственник — двоюродный брат Ульф Фаси. Именно Ульфа Фаси Шаскольский предложил считать «князем», возглавлявшим шведское войско во время похода на Неву[783]. Эту точку зрения в последние годы поддерживает большинство отечественных исследователей[784].
Чуть ли не единственным оппонентом Шаскольского являлся Дж. Х. Линд. Датский исследователь допускал, что составитель «Рукописания» пользовался некими новгородскими записями для передачи биографии короля Магнуса, а также, возможно, для воспроизведения имени Биргера как предводителя невского похода в 1240 г.[785] Недавнее обследование вопроса А. Накадзавой показало, что неотождествленным новгородским письменным источником составитель «Рукописания» действительно пользовался[786]. Было ли в нем имя Биргера — сказать затруднительно.
В любом случае, считает Линд, Биргер вполне мог возглавлять поход на Неву[787]. Около 1237 г. он вступил в брак с дочерью шведского короля Эрика X Кнутссона (Eiríkr Knútsson; ок. 1180–1216; король в 1208–1216 гг.) Ингеборгой (Ingeborg Eriksdotter; ок. 1212 — ок. 1254), которая фактически являлась наследницей престола при своем бездетном брате — короле Эрике Эрикссоне. К 1240 г. Биргер являлся одним из самых влиятельных людей в королевстве[788]. Как убежден Линд, невский поход ни в коем случае не являлся государственным предприятием. По его мнению, «имело место не более чем нападение небольшого отряда, даже меньшее, чем нападение в 1164 г. на Ладогу, описанное детально в новгородских летописях», и лишь потом в русских источниках «оно выросло в событие национального значения, затмевающее собою даже Ледовое побоище»[789]. Действительно, судя по тому, что небольшой собранный наспех отряд Александра Ярославича вынудил шведов отступить, можно заключить, что силы их были невелики — ни о каком ледунге, который в те годы насчитывал более 200 кораблей (1 корабль примерно вмещал 40 человек)[790], речи идти не должно. А следовательно, возглавлять интервентов вовсе не обязательно должен был ярл[791].
В 1292 г. шведы пытались собрать дань с карелов и ижорцев — их войско составляло 800 человек: «400 иде на Корелу, а 400 — на Ижеру»[792]. В 1300 г. шведы попытались вновь построить крепость на Неве в устье Охты — Ландскрону — и собрали «отличный флот, какого никогда не видали», а также войско, как записано в летописи, «в силе велице»: по данным «Хроники Эрика» войско составляло 1100 человек («XI hundradha» — одиннадцать сотен)[793]. С большим трудом тогда новгородцы изгнали захватчиков. В 1164 г. у шведов было около 2000 воинов; столько же еми атаковало невское побережье в 1228 г. Каждый раз летопись сообщает нам о тяжелых кровопролитных сражениях, требовавших привлечения новгородского ополчения. В 1240 г. шведов удалось разгромить «пожарной командой» Александра Ярославича.
Надо полагать, что в 1240 г. интервентов было не более 1000 человек, а их пестрый национальный состав указывает на то, что собственно шведы пусть и составляли большинство, но далеко не подавляющее. Участие финнов говорит о явной причастности к событиям финляндского епископа Томаса и местных колонистов. Появление норвежцев, особенности внешнего вида которых должны были быть хорошо известны новгородцам, свидетельствует о том, что в центре шведской государственной администрации должны были знать об организации похода. Исследователи вполне единодушно связывают невское вторжение с реакцией на папскую буллу 1237 г.[794], которая призывала к походу на емь, да и просто указывала на необходимость военно-политической активизации в этом направлении, то есть в направлении финских племен, власть над которыми Новгорода, по западным меркам, не была очевидной. Слухи о монгольском погроме Руси должны были создать впечатление, что в 1240 г. нужный момент настал. Возглавить такую акцию вполне мог молодой герцог, муж наследницы престола, претендент на особое положение в королевской фамилии — крупный и состоятельный землевладелец Биргер Магнуссон, которого сопровождал епископ Томас[795].
Таким образом, можно предположить, что шведский поход на Неву стартовал от озера Меларен (Mälaren), где на кораблях были размещены крупный шведский отряд и группа норвежских кондотьеров; пройдя Аландские острова, караван достиг Финляндии, вошел в устье реки Ауры и остановился невдалеке от старого замка Або. Здесь к ним присоединились отряды суми, еми и группа колонистов, возглавляемая епископом Томасом. Далее имелось два варианта маршрута к Неве: южный и северный. В средние века использовались оба. Северный вел вдоль северного побережья Финского залива мимо Выборгского залива и Березовых островов. Этот путь изобиловал шхерами, хитрыми навигационными ориентирами и мелководьем, был сложнее и длиннее. Южный маршрут вел к Ревелю и далее вдоль южного берега Финского залива между островом Котлин и побережьем Водской земли. Этот путь тоже имел сложности — в частности большую береговую мель, но был существенно проще северного и использовался чаще[796]. Если допустить, что шведский флот прошел мимо Ревеля, то весть о нем могла прибыть в Новгород уже оттуда, а также из земли води. Надо полагать, ради внезапности шведы двигались северным путем, хотя в этом случае подвергались опасности нападений тавастов, чьи поселения выходили на побережье и чьи морские походы известны по русской летописи. Скрытность была более приоритетной для вторжения на Русь, чем страх столкнуться с кровожадными финскими язычниками. Пелгусий же, как отмечено в ЖАН, сторожил «при краи моря» «обою пути», то есть, вероятно, как маршрут вдоль северного берега Финского залива, выводивший в Большую Невку, так и вдоль южного, ведущий к Большой Неве[797]. Удобным местом наблюдения для этого было место разделения Большой Невки и Невы, то есть Петроградский остров или южный берег Невы у истока реки Фонтанки[798].
Лишь только прибыв в устье Ижоры, шведы начали строить «станы и обрытья». Но обустроиться они не успели — некоторые так и жили на кораблях, как сообщается в ЖАН. Полагаясь на скрытность своего появления, интервенты даже не создали полноценной дозорной службы и были вскоре разгромлены внезапным налетом дружины Александра Ярославича.
Синодальный список НПЛ сухо и деловито повествует о случившемся:
«Князь же Олександръ не умедли ни мало с новгородци и с ладожаны приде на ня,
и победи я́ силою Святыя Софья и молитвами владычица нашея Богородица и приснодевица Мария,
месяца июля въ 15, на память Святого Кюрика и Улиты, в неделю на Своръ святыхъ отець 630, иже в Халкидоне; и ту бысть велика сеча Свеемъ»[799].
Трудно предположить, что ладожане оставили свой город, будучи уверенными, что интервенты идут штурмовать его. Скорее всего, они точно знали, что шведы задержались в устье Ижоры надолго. Их уверенности способствовало личное прибытие князя. Предполагается, что Александр Ярославич, наспех собрав наличные силы, сначала сплавил их по Волхову к Ладоге, а затем, присовокупив к отряду ладожан, пошел к Ижоре[800]. В свое время было высказано мнение, поддержанное недавно А. Н. Кирпичниковым, что поскольку княжеская дружина была конной, то она могла направиться к месту сражения не морским путем или вдоль рек, что составляло маршрут почти в 300 км, а напрямик — через Тесов вдоль Оредежа и по Ижоре. Так маршрут всадников составил бы не более 150 км, которые можно было преодолеть за пару дней. С ладожанами дружинники могли встретиться где-то невдалеке от места будущего сражения[801]. Однако как отметил еще И. П. Шаскольский, эта схема не учитывает транспортировки пеших войск, участие которых упоминается ЖАН и предполагается ходом событий. Наиболее быстро доставить пеших воинов можно было именно по воде[802]. Кроме того, перемещая всадников напрямик, а потом присоединяя к ним пешцев, князь вынужден был бы поддерживать постоянные коммуникации между этими частями, что предполагает целую штабную инфраструктуру и не соответствует источникам, указывающим на скорость организации похода: «мнози новгородци не совокупилися бешя, понеже ускори князь поити»[803].
Военный историк Г. Н. Караев считал, что основные силы Александра Ярославича были доставлены к Неве на кораблях. Не доходя нескольких километров до Ижоры, суда вошли в речку Тосну, где высадили воинов, которые двинулись к шведскому лагерю вдоль правого лесистого берега Большой Ижорки[804]. Конная княжеская дружина могла двигаться вдоль берега Невы[805]. При таком маршруте Александр Ярославич имел возможность постоянно контролировать основное направление предполагаемого шведского вторжения — путь по Волхову и Неве. Если бы шведы решили двинуться к Ладоге, он бы немедленно это заметил и дал бой[806].
Водный путь от Новгорода вниз по Волхову до Ладоги, даже если на суда погрузили коней, мог укладываться в световой день. Для того чтобы подступить к Ижорскому устью из Новгорода на судах Александру Ярославичу потребовалось бы максимум 3 дня от момента принятия решения. Допустив задержку на сбор дружины и охотников в Новгороде, а также на ладожское ополчение и проч., князь должен был получить известие о прибытии шведов не позднее 10 июля. Высадка интервентов, таким образом, относится к 5–6 июля 1240 г., то есть к моменту сражения они находились на Неве уже 10 дней[807]. Такую задержку объяснить необходимостью отдохнуть после долгого путешествия невозможно. Очевидно, их целью было именно Ижорское устье, где они собирались закрепиться.
Как отмечал И. П. Шаскольский, в XVII в. парусное судно проходило маршрут от Санкт-Петербурга до Стокгольма максимум за 3–4 недели[808], то есть шведы в 1240 г. должны были отплыть от озера Меларен около 12 июня, а если допустить их остановку в Або, то около 10 июня 1240 г. К этому времени закончились и норвежские усобицы, о которых мы упоминали и которые не позволяли допустить участие норвежцев в походе.
Кроме маршрута прибытия войск Александра Ярославича к Ижоре вызывало споры и само место сражения. Традиционно считается, что шведы расположились на правом берегу Ижоры у впадения в Неву[809]. Однако как заметил И.П. Шаскольский, «против такой локализации говорит неровный, всхолмленный характер местности, не очень благоприятный для устройства лагеря»[810]. По мнению исследователя, именно левый берег устья имеет «значительное плоское пространство, удобное для устройства лагеря»[811]. Эти положения недавно попытался развить А. Я. Дегтярев. Согласно его предположению, размещение шведского лагеря на левом берегу более чем логично: шведы должны были ожидать атаки с востока, а потому разместились за рекой, отчего и не выставили охранения — «в тылу у шведского войска, спокойно поднявшегося по Неве, оставался известный, пройденный без каких-либо осложнений маршрут»[812]. Действительно, и позднее Усть-Ижора развивалась более активно на левом, пологом берегу, и он должен был быть удобнее для размещения лагеря. Для лагеря, возможно, да, но не для крепости. Позднее при Петре I именно на правом холмистом берегу, образующем удобный для контроля за судоходством мыс, будет возведена фортеция[813]. Реконструируя Невскую битву, Дегтярев допускает, что шведы ждали атаки с востока через Ижору, а она последовала с запада — князь Александр обошел беспечных интервентов[814]. Ссылки на военное искусство при этом нам кажутся неуместными. Отсутствие охранения — это явная халатность в любом случае. Создать лагерь на левом берегу и ждать атаки новгородцев с правого просто нелепо. Подходы к правому берегу устья гораздо более хорошо защищены: междуречье Ижоры и Тосны — это сплошные болота, а Ижора, распадающаяся в низовьях на несколько рукавов, практически блокирует подступы с юга. Возвышенный характер местности в очередной раз указывает на удобство размещения укреплений. Затруднительным выглядит и маневр Александра ради внезапного нападения на левый берег: от устья Тосны это слишком большой многочасовой обхват, предполагающий форсирование Ижоры и перемещение местами почти по открытой местности.
Левый берег Ижорского устья более сух и открыт — там можно разместить лагерь, но никак не без охранения. Аргумент о тыле, который «известен» и «пройден», также не действует. В 1300 г. Ландскрону, судя по всему, также строили на левом дальнем (по отношению к морю) берегу устья Охты[815]. Локализация шведского лагеря фактически сводится к решению вопроса о цели их вторжения. Если речь идет о строительстве крепости, то возводить ее должны были на правом берегу.
Историки неоднократно пытались восстановить ход Невского сражения, хотя в источниках для этого практически не имеется материала. Основные подробности содержатся в ЖАН и связаны с описанием героических деяний отдельных лиц, о которых спустя четверть века вспоминали очевидцы:
«Си же вся слышах от господина своего великого князя Олександра и от инехъ, иже в то время обретошася в той сечи»[816].
Некоторые подробности из ЖАН действительно носят очень реалистичный характер, совершенно не характерный для агиографической литературы. Рассказ о бое начинается следующим образом:
«Оттоле потщався наеха на ня въ 6 час дне, и бысть сеча велика над римляны, и изби их множество бесчисленно, и самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемь»[817].
Таким образом, битва началась в 10 часов утра в воскресенье 15 июля 1240 г.[818] Противостояние было крепким и ожесточенным. В ходе него князь Александр Ярославич ранил в лицо шведского предводителя. А.Н. Кирпичников попытался представить сражение случившимся «по тактическим правилам боя, принятым в средневековье». Речь идет о схватках «сплоченных отрядов, построенных в эшелонированный боевой порядок». Эти отряды сходились и расходились с противником, отчего бой «развертывался как бы волнообразно»[819]. В этом ключе исследователь понимает и фразу «возложить печать на лице»: «лицо» в данном случае «передовая сторона строя шведских войск», а «печать» — «знак, отметина, урон, нанесенный шведскому войску ударом конных копейщиков»[820]. Полагаем, что историк изрядно модернизирует буквальное значение источника.
При описании героических действий шести новгородских храбрецов ЖАН создает впечатление о маневрах сразу нескольких боевых единиц русского войска.
Первый храбрец — Гаврила Олексич — преследуя «королевича», верхом ворвался («наеха») по сходням на вражеский корабль («възъеха по досце и до самогу коробля»): бился с королевичем на сходнях и оттеснил его («текоша передъ ним») оттуда внутрь корабля, но затем был схвачен и сброшен вместе с конем со сходней в воду, выбрался из воды невредимым и еще раз попытался ворваться («и пакы наеха») на корабль, после чего имел поединок с самим вражеским воеводой в самом эпицентре сражения («бися с самем воеводою середи полку ихъ»).
Второй — новгородец Сбыслав Якунович, орудуя одним топором, многократно бесстрашно врезался во вражеские порядки («наеха многажды на полкъ ихъ») и убил немало противников («паде неколико от рук его»), удивляя окружающих силою и храбростью.
Третий — полочанин Яков, княжеский ловчий, так врубился («наеха») с мечом во вражеский отряд, что заслужил похвалы самого Александра Ярославича.
Четвертый — новгородец Миша, сражаясь пешим со своею дружиной, врывался («натече») на шведские корабли, убивал всех кто там был и так «погубил» 3 корабля: «Се пешь натече на корабли и погуби 3 корабли з дружиною своею».
Пятый — молодой княжеский дружинник («от молодыхъ его»), Савва, верхом въехал («въеха») в большой королевский «золотоверхий» шатер и подсек его опорный столб. Падение шатра придало бодрости «полкам» Александра Ярославича («Полци Олександрови, видевшее шатра паденье, върадовашася»).
Шестой — княжеский слуга («от слугъ его»), Ратмир («Ратмеръ»), бился пешим («бися пешь») против многих противников, упал и погиб, когда его обступило сразу несколько нападавших[821].
Судя по указанию автора ЖАН, он писал и со слов самого князя, отчего среди храбрецов много княжеских дружинников: Яков, Савва, Ратмир. Новгородец Миша, по мнению многих исследователей, возглавлял собственную дружину, с которой и разгромил 3 корабля противника[822]. Сбыслав Якунович и Гаврила Олексич названы по отчеству и, очевидно, принадлежат к боярской верхушке, отчего, по предположению А. Н. Кирпичникова, должны были также руководить дружинами. Историк насчитывал до пяти боевых подразделений в войске Александра Ярославича: княжеская дружина, три новгородские дружины (Мишы, Сбыслава Якуновича и Гаврилы Олексина), а также ладожане[823]. Однако если следовать этому маршруту рассуждений, то руководителями отдельных отрядов следует считать и новгородцев, упомянутых летописью среди погибших в Невской битве: Константин Луготинич и Гюрята Пинещинич[824]. Всех же погибших было 20, и из них 2 дружинных головы (?!).
В Житии действительно говорится о полках Александра Ярославича во множественном числе, но, скорее всего, их было только три — они перечислены в летописи: княжеская дружина, новгородцы и ладожане. Характерно, что в Житии вообще не упомянуты ладожане. Да и известия о храбрецах-новгородцах не изобилуют особыми подробностями. Все они вполне могли быть воспроизведены очевидцами из княжеской дружины, проживавшими во Владимире.
Победа на Неве, как подчеркнуто в ЖАН, одержана благодаря особому покровительству святых мучеников Бориса и Глеба. Этот акцент позволил В. Л. Янину допустить, что для составления Жития использовался некий письменный памятник, записанный в Новгороде при церкви Бориса и Глеба, расположенной в Детинце, но ранее замыкавшей Прусскую улицу и являвшейся вечевым храмом местных жителей. Среди шести житийных героев Невской битвы троих (Гаврило Олексич, Сбыслав Якунович и Миша) он считал принадлежащими к «прушанам», видным боярам Прусской улицы[825]. Именно с ними, их родственниками или записями, сохранившимися у них, связывал историк передачу составителю ЖАН рассказов о Пелгусии и подробностей геройства «прусских» храбрецов[826]. По мнению исследователя, «первоначальная версия жития была создана в Новгороде по инициативе прусского боярства для возвеличения кончанского Борисоглебского храма»[827].
Однако автор ЖАН сам указывал на источник своих сведений: «Си же вся слышах от господина своего великого князя Олександра и от инехъ, иже в то время обретошася в той сечи»[828]. Кроме того, он указал, что свое видение Пелгусий поведал только князю Александру Ярославичу, который попросил никому перед битвой не рассказывать о благоприятном предзнаменовании. Вполне можно допустить, что от князя автор Жития и услышал рассказ о Пелгусии. Перед пересказом легенды агиограф специально подчеркнул, что именно Александр Ярославич особенно почитал Бориса и Глеба:
«И поиде на ня въ день въскресениа, нуля въ 15, имеяше же веру велику къ святыма мученикома Борису и Глебу»[829].
Само содержание видения указывает на помощь святых именно князю Александру — «сроднику своему»:
«И яко же нача въсходити солнце, слыша шюмъ страшенъ по морю и виде насадъ единъ гребущь по морю, и посреди насада стояща святая мученика Бориса и Глебъ въ одеждах чръвленых, и веста рукы дръжаща на рамех. Гребци же седяху, акы мглою одеани. Рече Борисъ: «Брате Глебе, вели грести, да поможемь сроднику своему князю Александру». Видев же таковое видение и слышавъ таковый глас от мученику, стояше трепетенъ, дондеже насадъ отиде от очию его»[830].
Значение «борисоглебского мотива» в ЖАН не прояснено исследователями в достаточной мере. Отсыл к Новгороду, который указал В. Л. Янин, не выглядит убедительным. Во-первых, в середине XIII в. развитие Борисоглебского культа уверенно прослеживается не только в Новгороде, но, если не прежде всего, в Ростово-Суздальской земле[831]. Вполне вероятно, что это связано с преодолением чувства вины, которое испытывал князь Ярослав Всеволодович, не сумевший помочь брату — великому князю Юрию — в борьбе с монголами, ставший в глазах современников и потомков невольным виновником его гибели. На следующий год после смерти Юрия Ярослав проводит реконструкцию церкви Бориса и Глеба на княжеском дворе в фамильной вотчине в Кидекше и освящает храм 24 июля 1239 г.[832] Позднее — в 1253 г. — Борисоглебский храм был отремонтирован и заново освящен на княжеском дворе в Ростове[833]. В 1287 г. на его месте стали строить новое здание[834]. Создается впечатление, что в эти годы на Северо-Востоке Руси храмы с другим посвящением не строили и не поновляли[835]. Текст ЖАН может служить дополнительным примером особого отношения к св. мученикам Борису и Глебу в придворном Рождественском монастыре Владимира.
Во-вторых, для повествования о храбрецах также нет особой необходимости привлекать новгородский источник. Из шести упомянутых персонажей только три не связаны с княжеской дружиной[836], и только два названы новгородцами. Вторым упоминается далеко не рядовой участник сражения — Сбыслав Якунович, ставший в 1243 г. посадником и остававшийся на этом посту почти десять лет (до 1255 г. летопись посадников не упоминает)[837]. Считается, что впервые он упоминается в летописи в 1215 г. в составе сторонников князя Ярослава, которых тот забрал с собой из Новгорода в Торжок и, одарив, отпустил: «поимя съ собою Тврьдислава Михалковица, Микифора, Полюда, Сбыслава, Смена, Ольксу и много бояръ»[838]. В. Л. Янин утверждает, что речь идет о «прусах», боярах с Прусской улицы[839]. Упоминаемого «Олексу» ученый предложил считать отцом Гаврилы Олексина, который, таким образом, был тоже «прушанином»[840]. Рассмотрим ситуацию внимательно.
В летописи сообщается, что летом 1215 г. «на сборъ убиша пруси Овъстрата и сынъ его Луготу», отчего князь Ярослав «пожали на новгородце», а затем «поиде» «на Тържъкъ», прихватив упомянутых бояр[841]. Казалось бы, «прусы» совершили убийство некоего Овстрата с сыном, чем вызвали обиду князя на новгородцев: ничто не указывает на симпатии Ярослава по отношению к прусским боярам. Наоборот, большинство историков считало Овстрата с сыном сторонниками князя, а «прусов», соответственно, его противниками[842]. Очевидно лишь то, что князь забрал с собой в Торжок «некоторых влиятельных представителей городской общины», но кто из них был с Прусской улицы и был ли вообще — сказать затруднительно[843]. Буквально в следующем году — в конце 1216 г. — после победы на Липице князя Мстислава Мстиславича Удалого над коалицией суздальских князей Твердислав Михалкович, по мнению В. Л. Янина — «Прушанин» и сторонник переяславского князя Ярослава Всеволодовича, стал посадником и сменил на этом посту, вероятно, лидера супротивной группировки Гюргя Иванковича[844]. Однако когда в начале 1217 г. Мстислав отправился в Киев, оставив на севере семью, он забрал с собой, как перечисляет летопись, «Гюргя Иванковиця, Сбыслава Степаниця, Ольксу Путиловиця»[845]. Опять упоминаются Сбыслав и Олекса, но теперь в составе группировки, оппозиционной «прушанам» и никак не сторонников Ярослава. Идет ли речь об одних и тех же лицах — сказать затруднительно, но логичнее сопоставить двух Сбыславов, упоминаемых в летописи с разницей в два года (1215 и 1217 г.), чем двух Сбыславов, упоминаемых в летописи с разницей в четверть века (1215 и 1240 г.)[846]. Про Олексу можно сказать то же самое — на роль отца Гаврилы может претендовать как Олекса, упоминаемый в 1215 г., так и упоминаемый в 1217 г., если оба Олексы не одно и то же лицо.
Новгородца Мишу В. Л. Янин относил к Прусской улице, ссылаясь на Родословец семьи Морозовых:
«Князь Александр Невский повил Немец, и на том бою у него было 6 мужей храбрых, и от тех ото шти мужей храбрых один был именем Михайло, а прозвище Миша, из Прусския земли, а лежит в Новегороде у Михаила Святого, на Прусской улице…»[847].
В другой версии Родословца героем Невской битвы представлен Терентий[848]. Ученый счел возможным отнестись с доверием к этому источнику, совершенно однозначно производному по отношению к ЖАН, испещренному указаниями на свое позднее происхождение, где Миша даже не назван жителем Прусской улицы, а указано лишь на его происхождение «из Прусския земли». Этот Родословец Янин сопоставил со сведениями синодика церкви Вознесения на Прусской улице (конец XVII — первая четверть XVIII в.), где среди ктиторов отмечены «Михаил, Терентий, Михаил, Симеон, Иоанн иже прозванием Морозовых»[849].
В свое время С. Б. Веселовский подробно обследовал деятельность нескольких поколений семьи Морозовых — знатной московской боярской фамилии[850]. Исследователь указал, что достоверные сведений о них начинаются с середины XIV в. и осторожно заметил, что в предании о происхождении Морозовых из Новгорода «есть элементы правды»[851]. Сам Янин также отмечал, что «первые четыре поколения этого рода (Миша — Терентий — Михаил — Семен) окутаны генеалогическим туманом, составляя всего лишь предание»[852]. Однако связь с Прусской улицей основателя рода — Михаила — он все же признавал достоверной, но считал, что речь идет о других (новгородских) Морозовых, не имеющих никакого отношения к московским и совмещенных с ними только в каком-то новом сочинении рубежа XV–XVI вв.[853] Дело в том, что летописи известен новгородец Иван Морозов, который поставил в 1413 г. каменную церковь в Десятинном монастыре в Новгороде, в то время как в Москве тогда действовал Иван Мороз — родоначальник местной боярской династии[854]. С другой стороны, исследователи давно сошлись во мнении, что происхождение «из Прусской земли» указывает ни на что иное, как на связь с боярством Прусской улицы[855]. Выходит, что предание, отразившееся в Родословце XVII в. при сопоставлении с синодиком XVIII в. приводит к необходимости признать идентичность легендарного Михаила — основателя рода новгородских Морозовых и ктитора церкви Вознесения на Прусской улице — с Мишей, участником Невской битвы[856].
Таким образом, знатные дворянские фамилии распределили между собой в качестве пращуров чуть ли не всех героев Невской битвы. Гаврилу Олексина считали своим предком Пушкины и родственные с ними фамилии (Челядины, Свибловы, Чулковы, Хромые-Давыдовы, Бутурлины и пр.)[857]. Поздний родословец Свибловых называет основателей династии: «Во дни Благоверного Великаго Князя Александра Ярославича Невскаго прииде из Немец муж честен именем Ратша; а у Ратши сын Якун, а у Якуна сын Алекса, а у Олексы сын Гаврило; а Гавриловы дети: Иван Морхиня да Акинф Великой»[858]. В росписи, поданной в Разрядный приказ в 1687 г., про Гаврилу сказано: «убит в 1241 г., не старым»[859]. С.Б. Веселовский считал, что достоверные элементы семейного предания «Ратшаничей» (Пушкиных и пр.) начинаются с середины XIII в. — с Гаврилы Олексина[860]. Однако недавнее обследование вопроса уральским специалистом по генеалогии Ю. В. Коноваловым склонило его к тому, что на роль общего предка Пушкиных «идеально» подходит вовсе не Гаврила Олексич, а мимолетно упоминаемый в летописи под 1270 г. «Гаврила Кыянинович», выступавший сторонником Ярослава Ярославича, основателя тверской ветви Рюриковичей, которой служили и представители этих фамилий[861].
Общее зерно таких генеалогических выкладок сводится к указанию пращура, который совмещал бы иноземное происхождение с причастностью к героическому, сакрализованному прошлому страны — особенно впечатляющей, вероятно, считалась связь с св. князем Александром Невским[862]. Говорить о достоверных элементах этих родословцев возможно, но никак не в отношении второстепенных подробностей — таких, как конкретный адрес, из которого прибыл пращур. Все фамилии одинаково производили Ратшу «из немец», но совершенно различно определяли конкретный адрес: Бобрищевы-Пушкины считали, что он прибыл из Германии, Мусины-Пушкины — из Трансильвании, а Пушкины называли его потомком прибалтийских словен, прибывшим из Пруссии[863]. Все это показывает решительно поздний характер родословных легенд и серьезный отрыв их от реальности.
Академический авторитет В. Л. Янина, тем не менее, убедил некоторых историков в прусском происхождении Миши[864]. В. И. Матузова и Е. Л. Назарова даже допустили, что дружину Миши «можно рассматривать как постоянно действующий кончанский (Людина конца) отряд гридней»[865]. Свидетельства ЖАН не дают оснований к определению социальной принадлежности Миши. Встречаются указания на отсутствие у него отчества, а также на то, что он бился пешим. Это, якобы, может свидетельствовать о его простом происхождении[866]. Однако пеший бой вовсе не является критерием знатности. Во время битвы на Липице в 1216 г. новгородцы сражались пешими и специально просили об этом князя: «къняже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши»[867]. Указание «новгородец» сопоставимо с описание предыдущего героя — Яков — «родомъ полочанинъ», и тоже не несет социальной окраски. Отсутствие отчества опять же мало о чем говорит.
В XIII в. летопись трижды упоминает боярина Мишу. Первый раз в 1228 г. Миша предстает доверенным лицом князя Ярослава Всеволодовича: его посылают в Псков, чтобы уговорить горожан участвовать в походе на Ригу[868]. Затем некий Миша упомянут в составе «Борисовой чади» (1232–1233 гг.): он бежит с ней сначала в Чернигов, а потом в Псков выписывает свою жену из Новгорода[869]. И наконец, в 1257 г. летопись сообщает об убийстве Миши: «Тое же зимы убиша Мишю»[870].
В свое время еще А. В. Арциховский отметил, что прозвище «Миша» было не случайным уменьшительно-ласкательным именованием, а устоявшимся обозначением конкретного новгородского боярина. Он считал, что перечисленные сообщения относятся к одному человеку, и этим человеком является Миша — участник Невской битвы[871]. Кроме того, Миша сопоставлялся с основателем знаменитой новгородской боярской фамилии Мишиничей. В конце XIII в. известны два представителя этого рода: в 1272–1280 гг. посадником был Михаил Мишинич, а в 1291–1316 г. — его брат Юрий Мишинич[872]. Усадьбу, принадлежавшую этой династии, вскрыли на Неревском раскопе Новгорода. Летописи и берестяные грамоты позволяют проследить деятельность шести поколений Мишиничей-Онцифоровичей, давших Новгородской республике ряд выдающихся граждан — вплоть до Борецких[873]. Отождествление Миши с пращуром Мишиничей, казалось бы, напрашивается само собой[874].
Однако В. Л. Янин, специально обследовав тему, продолжает настаивать на том, что Миша — прусский боярин, а Мишиничи происходят от другого Миши, жителя Неревского конца[875]. При этом, как мы помним, синодик Вознесенской церкви обозначает якобы прусского боярина Михаилом, а вовсе не Мишей. Для неревских же Мишиничей принципиальным — патронимическим — было прозвище Миша: нигде Мишиничи не называются Михайловичами. На обилие несоответствий и допущений, на которые пошел Янин ради признания «прусскости» Миши из ЖАН, указывал в специальном докладе А. А. Молчанов. Исследователь пришел к однозначному выводу, что в Новгороде в XIII в. был только один Миша, и он не имел никакого отношения к Прусской улице, будучи основателем рода Мишиничей из Неревского конца[876].
Это совершенно справедливый посыл мы все же хотели прокомментировать. Дело в том, что бросается в глаза разнохарактерность деятельности Миши, упоминаемого летописью. В 1228 г. он выступает близким сподвижником Ярослава Всеволодовича, а в 1232 г. примыкает к его противникам и воюет против него с оружием в руках. Тяжело представить, что впоследствии он был прощен и проживал в Новгороде. Об убийстве Миши летопись сообщает в конце статьи 1257 г., повествующей о волнениях в Новгороде, связанных с ожиданием приезда монгольских данщиков. Как только горожане прослышали о том, что их собираются принудить платить монголам дань, они восстали. Летопись сообщает об убийстве посадника Михаила Степановича — сторонника князя Александра, поставленного на посадничество при участии князя в 1255 г.[877] Это убийство явно было связано с политикой[878]. Если признать Мишу верным сторонником Александра Ярославича, то его гибель можно разместить в русле тех же событий: горожане вымещали свое недовольство на княжеских «служниках». Создается впечатление, что мы располагаем известиями о двух разных людях: первый — сподвижник сначала Ярослава Всеволодовича (в 1228 г.), а потом его сына Александра (в 1257 г.), а второй — представитель оппозиционного боярства, изгнанного из города в 1232 г. Очень затруднительно их совместить. Причастность к «Борисовой чади» была клеймом, на которое не мог закрыть глаза князь Александр.
В любом случае стоит признать, что основания для связи героев Невской битвы с Прусской улицей являются очень зыбкими и малоубедительными. Более того, имеется очень мало признаков, позволяющих уличить автора ЖАН в использовании некоего новгородского источника, как письменного, так и устного. Разъяснить наличие в ЖАН подробностей Невской битвы проще, сославшись на рассказы Александра Ярославича и его дружинников, которым запомнились:
— некий Гаврила Олексич — может быть, и не новгородец, раз не отмечен таковым, а ладожанин — помещен на первом месте явно за доблесть, а не по социальному статусу (александровы дружинники восхищались его храбростью — знатный воин и заядлый рубака[879]). Даже В. Л. Янин считает «очевидным», что Гаврила «происходил не из собственно новгородского боярства, а из княжеских бояр»[880];
— новгородец Сбыслав Якунович — будущий посадник — в 1240 г. ему было далеко за 40 лет, но он продолжал впечатлять молодежь энергичной работой старомодным топором;
— новгородец Миша — бился пешим и многое успел — ловкий и смышленый воин.
Автор ЖАН явно не разбирался в социальных различиях новгородцев, зато четко отмечал придворный статус дружинников: ловчий, член младшей дружины, слуга. Из далекого Владимира героическое прошлое выглядело достойным литературной обработки, а новгородцы представлялись однородной массой горожан.
Действительно сухую историческую справку о Невском сражении дает новгородская летопись:
«и ту бысть велика сеча Свеемъ.
И ту убиенъ бысть воевода ихъ именемь Спиридонъ;
а инии творяху, яко и пискупъ убьенъ бысть ту же;
и множество много ихъ паде;
и накладше корабля два вятшихъ мужь, преже себе пустиша и к морю;
а прокъ ихъ, ископавшее яму, вметаша в ню бещисла;
а инии мнози язвьни быша;
и в ту нощь, не дождавше света понедельника, посрамлении отъидоша.
Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ сынъ кожевника, а всехъ 20 мужь с ладожаны, или менши, Богъ весть.
Князь же Олександръ съ новгородци и с ладожаны придоша вси здравии въ своя си, сохранении Богомь и Святою Софьею и молитвами всехъ святыхъ»[881].
Никаких сведений о ходе сражения здесь не содержится — сразу указан результат: шведы были разгромлены, вынуждены были спешно (до восхода солнца в понедельник, 16 июля) и позорно отступить. Погиб воевода их — Спиридон, с которым, судя по ЖАН, вступил в единоборство Гаврила Олексич («вися с самем воеводою середи полку ихъ»). Два корабля было нагружено трупами знатных крестоносцев. Много погибло простолюдинов: возможно, еми, суми и других.
Летопись представляет нам две социальные группы интервентов — «вятшие мужи» и «прочие», а также называет руководителей похода: «князь», «епископы», «воевода Спиридон». С показаниями ЖАН это не совпадает, здесь противники названы собирательно — «римляны», а из руководителей упомянуты: «король», «королевич», «воевода». Примечательно, что Житие не упоминает «епископов». В летописи они названы во множественном числе — «Свеи съ княземь и съ пискупы своими». В крестовом походе, несомненно, должна была участвовать значительная делегация церкви. Во время высадки датского короля в Эстонии в 1219 г., когда был основан Ревельский замок, присутствовали глава датской церкви и папский легат архиепископ Лундский Андрей, а также епископ шлезвигский Николай «и третий епископ, королевский канцлер, а также эстонский епископ Теодерих, ранее посвященный в Риге и оставивший ливонскую церковь, чтобы примкнуть к королю»[882], то есть 4 церковных иерарха — епископа. Статус мероприятия в 1219 г. был заметно выше, чем в 1240 г., так как участвовал король. Однако скорый успех среди язычников Ижоры и Карелии, на который рассчитывали шведы, должен был предполагать наличие умелых проповедников, а также пышность церковных мероприятий, то есть присутствия титулованных иерархов. В Швеции тогда имелось семь глав епархий: епископы Ярлер из Упсалы, Лаурентиус из Линчёпинга, Лаурентиус из Скара, Николаус из Стренгнесса, Магнус из Вестероса, Грегориус из Векшё и финляндский епископ Томас из Або. Затруднительно сказать, кто из них участвовал в высадке на Неве. Полагаем, что такой заинтересованный в событиях, как епископ Томас, скорее всего, сопровождал интервентов[883]. Русский летописец заметил, что, кажется, один из шведских епископов в ходе сражения погиб. Однако как указал Дж. Линд, все семь иерархов «пережили 1240 год»[884]. Следовательно, речь шла лишь о тяжелом ранении.
Автор Жития выносит за скобки противостояние священнослужителей (католические епископы даже не упомянуты), заменяя его противостоянием церквей, то есть общин верующих, их лидеров — «короля части Римской» и «князя Александра». «Короля» дополняет «королевич» — молодой неопытный воин, который убегает от Гаврилы Олексина и за которого ожесточенно вступаются шведы вместе с воеводой. Налицо целая социальная иерархия, которая, если дополнить данными летописи, будет выглядеть так: «король» (он же «князь») — «королевич» — «воевода» — «вятшие мужи» — «прочие». При таком составе участников мероприятие не может считаться заурядным.
По имени назван лишь воевода Спиридон. Это указание летописи и потому должно считаться достоверным. Однако его недавно попытались оспорить. Греческое имя Спиридон нигде в Швеции не встречается и вообще не распространено в католических странах. По мнению Дж. Линда, речь идет об ошибке летописца (сводчика середины XIV в.), отразившейся в Синодальном списке НПЛ, который спутал имя шведского воеводы с именем действовавшего в те годы новгородского архиепископа — тоже Спиридона (1229–1249)[885]. Спиридон был упомянут ЖАН как благословивший князя Александра на битву со шведами[886]. Линд решил, что имеет дело с заимствованием летописи из Жития. Эту точку зрения восприняли даже некоторые российские историки[887]. Однако кроме имени Спиридон между ЖАН и летописью Линд не обнаружил ничего общего.
Да и само это заимствование выглядит сомнительным. Имя Спиридон на Руси было распространено — вовсе не обязательно летописцу было использовать ЖАН, чтобы допустить ошибку. Гипотезу Линда обстоятельно раскритиковал Я. С. Лурье[888].
С другой стороны, лишь то, что из всех шведов по имени назван только один и вовсе не князь, должно вызывать доверие к летописцу. Думается, что имя воеводы было действительно записано на слух и с ошибкой: новгородцы услышали привычное «Спиридон» (или Свиридон, Свирид), а действительное имя воеводы было лишь созвучно этому[889]. Из текста ЖАН становится ясно, что роль воеводы была чуть ли не ключевой в сражении. Молодой королевич бежал и пытался укрыться на корабле, где его застиг Гаврила Олексич. Воевода вступился — бился в самом эпицентре сражения и погиб. Ранен был епископ. Шрам на лице получил шведский король (то есть князь) возможно, Биргер — от копья самого Александра Ярославича: «самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемь»[890].
Выше мы упомянули малоубедительную версию А. Н. Кирпичникова о том, что «печать», поставленная Александром «на лице» «католического короля», — это урон, нанесенный передовым частям шведов в начале сражения[891]. Фразеология автора ЖАН скорее указывает на унизительный характер отметины — «печати», которую «возложил» светлейший князь, предводитель православного воинства, прямо на лицо «короля»[892]. Ю. К. Бегунов заметил в этом сюжете отсылку к древнеримскому обряду клеймения раба, которому часто ставили метку прямо на лице[893]. Скорее всего, речь идет о результате конного поединка князя Александра Ярославича с предводителем шведского войска, возможно, будущим ярлом Биргером[894]. В ходе рыцарского столкновения швед получил ранение на лице. Этот образ противостояния двух воинов — рыцарей — вождей — правителей — плотно запечатлелся в художественной и поэтической памяти современников и потомков. М. А. Врубель посвятил ему показательное полотно — «Александр Невский поражает ярла Биргера» (1904 г.)[895]. Светлый князь на белом коне сшибает темно-коричневого Биргера с понурой головой в каком-то петушином шлеме.
Столкнулись два христианских правителя, каждый из которых был убежден в своей правоте, и для каждого это был крестный бой, де-факто оба были крестоносцами.
Если речь идет о Биргере, то мы сможем обнаружить в его образе и в его деяниях немало общих черт с князем Александром. Биргера привлекала слава крестоносца, и с нею он вошел в историю. Причем особое внимание он отдавал региону финских племен, как в проповеди, так и в покорении[896]. В 1245 г. шведская колония в Финляндии практически перестала существовать — епископ Томас бежал из страны. Возрождение ее связывают с крестовых походом на тавастов, который в 1249 г. организовал и возглавил Биргер[897]. В это время он уже (с февраля 1248 г.) был ярлом — верховным должностным лицом шведского королевства.
Около 1250 г. Биргером было основано укрепление — Стокгольм (Stockholm) — на одном из островов на пути из моря к озеру Меларен (впервые ярл упомянет его в переписке в 1252 г.). Будущая столица займет то же самое место на пути к главной торговой артерии Швеции, — озеру Меларен — какое должна была занять крепость в устье Невы по отношению к Ладоге и Новгороду. На Меларене находились крупнейшие и важнейшие шведские торговые центры — до конца X в. Бирка, а затем Сигтуна, разрушенная в результате карельского (или русского) налета в 1187 г.[898] Стокгольм становился их преемником, а Биргер — его основателем и покровителем. Помпезная могила Биргера будет позднее встроена в здание городской ратуши. Почти как Санкт-Петербург, покровителем которого является св. Александр Невский, мощи которого хранятся теперь на берегах Невы.
В 1250 г., когда умер король Эрик, ему наследовал сын Биргера Вальдемар (Valdemar Birgersson; 1239–1302; король 1250–1275 гг.), при котором отец стал фактически монопольным правителем страны и оставался таковым вплоть до своей смерти в 1266 г.
Вальдемар (Владимир) было наследуемым именем в датской королевской династии, к которой принадлежала жена Биргера — Ингеборг. Ее матерью была Рикисса (Rikissa Valdemarsdotter; ум. 1220), дочь датского короля Вальдемара I (1131–1182) и сестра датского короля Вальдемара II (1170–1241). Первый Вальдемар, мать которого была дочерью великого князя Мстислава Владимировича, получил имя в честь своего прадеда Владимира Мономаха[899]. Сам Вальдемар I был также женат на русской княжне Софье, возможно, представительнице полоцкой династии[900]. Таким образом, жена Биргера, как минимум, приходилась Александру Ярославичу четвероюродной племянницей, а если учесть полоцких родственников жены Александра, то, вполне возможно, их родство было более близким. Плотные родственные связи опутывали тогда правящие дома Европы. Но они вовсе не всегда оказывали заметное влияние на политику. В нашем случае такой пример имеется.
В 1252 г. Андрей Ярославич, участник Чудского похода 1242 г., тверской, а затем великий князь владимирский, вступил в конфликт с монгольской администрацией. На усмирение мятежника были направлены монгольские войска во главе с ханом Неврюем («Неврюева рать»). Под стенами Переяславля Залесского состоялась битва, в которой русские были разгромлены, а Андрей бежал: «здума Андреи, князь Ярославичу бегати, нежели [монгольским] цесаремъ служити»[901]. Куда же направился князь? Оказывается — к Биргеру, в Швецию: «Тогды же прииде Неврюи на Суздалскую зелию, на князя Андрея; и бежа князь Андреи Ярослаличь за море въ Свиискую землю»[902]193. Более подробное изложение предлагает Софийская 1-я летопись:
«…великыи же князь Андреи едва убегоша. И приеха въ Великыи Новъгородъ, новгородьци же его не прияша, он же еха къ Пьскову и тамо бысть немного, ожидалъ бо бе своеи княгини. И приеха же к нему его княгини, велиикы же князь Андреи приеха в немецькыи город Колывань и съ княгинею. Остави же ту княгиню, а самъ ступи за море въ Свеискую землю, местерь же Свеискы срете его и прия его с честию»[903].
Под шведским «местером», надо полагать, скрывался ярл, а не король, то есть Биргер. Кажется, что в эти годы некоторые суздальские князья, недовольные монгольской властью, попытались обосноваться на Северо-Западе Руси. Вслед за Андреем в 1254 г. бросил тверское княжение и бежал его брат Ярослав: «На зиму по Крещении Ярославъ, князь Тферьскыи, сынъ великого князя Ярослава, с своими бояры поеха в Ладогу, оставя свою отчину; Ладожане почьтиша и достоиною честью»[904]. Новгородская летопись сообщает, что Ярослав был посажен князем в Пскове[905]. Андрей отправляется к Биргеру явно за поддержкой, рассчитывая обосноваться где-то на Северо-Западе. Позднее мы еще коснемся этих событий подробнее, здесь же важно отметить маршрут, избранный Андреем: он не отправился в Ригу, или Германию, или на Готланд, не стал обращаться к ливонским рыцарям — из Пскова он поехал в датские владения в Эстонии, а затем в Швецию. Надо полагать, он искал не только области, недоступные монголам, но и внешнеполитические силы, способные произвести впечатление на брата Александра, который в те годы уже встал на путь уплотнения контактов с монгольской империей. Для Александра Ярославича, оставившего, по версии Жития, на лице Биргера отметину, сближение Андрея со шведами было неприятной неожиданностью. Биргер, возможно, также жаждал реванша. В связи с этим можно рассматривать и попытку шведов заложить в 1256 г. город в устье Нарвы[906]. Александр сумел склонить к покорности новгородцев, а затем и братьев. Ответного удара шведов не случилось. Могущество Степной империи возобладало. С 1257 г. летопись упоминает Андрея вслед за Александром, отправившимся на очередной поклон в Орду[907].
Можно предположить, что демарш Андрея в 1252 г. был связан с попыткой запятнать особенно теплые воспоминания князя Александра Ярославича о битве на Неве. Успех в 1240 г. был быстрый и сокрушительный. В этом ключе обычно и реконструируют ход баталии.
Шведские корабли расположились вдоль русла Ижоры, с них были спущены мостки на берег. Лагерь размещался чуть поодаль. Важным ориентиром являлся «златоверхий королевский шатер». Подойдя к шведам с юго-востока, Александр, скорее всего, разделил свои силы: одна группа (возможно, преимущественно пешая) ударила вдоль берега, другая — конная — на лагерь[908]. «6 час дня» (10 часов утра) — не такое и раннее время для начала сражения. Надо полагать, опасаясь быть замеченными, войска Александра расположились на ночь вдалеке от шведов. Сразу после рассвета они двинулись в сторону лагеря интервентов и подошли к устью Ижоры только через 6 часов. Удар был нанесен с ходу, отчего ему и сопутствовал успех. Вообще в ЖАН не содержится указаний на то, что происходило избиение едва вооружившихся заспанных шведов. Регулярно упоминается «полк их», а русских особо отличает глагол «наеха». Очевидно, шведы сумели построить боевые порядки. В этом смысле следует понимать подвиг ловчего Якова: «се наеха на полкъ с мечемъ, и похвали его князь». Сгруппировавшись, шведы ощетинились копьями, а Яков, орудуя мечом, расстроил их линию обороны. Сбыслав Якунович, орудуя топором, также «наеха многажды на полкъ ихъ». Русские воины врывались в гущу шведов и рушили их построения. Дружинник Савва подрубил «королевский шатер», оказавшийся, судя по всему, в стороне от сражения. Полки Александра теснили шведов к кораблям. Преследуя некоего «королевича» (может быть, просто молодого знатного воина и не королевских кровей)[909], всадник Гаврила Олексич ворвался на корабль, откуда его сбросили, но он выбрался и продолжил сражение. В какой-то момент шведы дрогнули и начали отступать, но при этом отчаянно сражались. Победа была еще далеко не очевидной, когда рухнул «королевский шатер», «возрадовавший» полки Александра. Пешая дружина Миши, действовавшая, вероятно, вдоль русла Ижоры, сумела «погубить» три корабля, что запомнилось как исключительное достижение.
Примечательно, что как летопись так и ЖАН, сообщает о погребении тел погибших интервентов и даже об отправке кораблей с «вятшими» мужами вниз по Неве. В летописи: «и накладше корабля два вятшихъ мужь, преже себе пустиша и к морю». А в ЖАН: «и трупиа мертвых своих наметаша корабля и потопиша в мори»[910]. Удивительная подробность произвела впечатление на русских воинов, не знавших обычая погребения в кораблях[911]. Выходит, что русские наблюдали за шведскими ритуалами и не мешали их производству, то есть полного уничтожения интервентов не последовало. Шведы признали себя побежденными и обещали убраться, что и сделали до восхода солнца: «и в ту нощь, не дождавше света понедельника, посрамлении отъидоша».
Продолжение сражения грозило для шведов гибелью некоторых титулованных особ, как то некий раненый епископ и раненый в лицо «князь». Погиб и главный шведский военачальник — «воевода Спиридон». Потери интервентов были значительные, но и русским нельзя было рисковать — дружина устала от долгой битвы и дальнего марша. Почетный мир был общим благом: шведы оставили за собой поле сражения и отступили с оружием в руках[912].
Силы нападавших явно не превосходили сил оборонявшихся. Оцениваются они различно. Выше мы указали, что в 1164 г. шведы осадили Ладогу в составе 2000 воинов, а в 1300 г. высадились на Неве с 1100 солдатами. Надо полагать, в 1240 г. шведская армия была сопоставима с той, что вернется сюда в 1300 г.[913] Многотысячный контингент в те годы на кораблях перебросить было затруднительно[914]. Не стоит забывать и о пестром этническом составе пришельцев. В 1300 г., в отличие от 1240 г., участие финнов было менее заметным[915]. Некоторые исследователи называли до нескольких тысяч участников шведского похода в 1240 г.[916], но, по нашему мнению, ближе к ответу, скорее всего, А. Н. Кирпичников, который писал о сотнях воинов с обеих сторон[917].
На стороне русских сражались и ижорцы[918]. Именно им приписывают неведомую гибель некоторых шведов, чьи трупы были обнаружены утром вне поля боя:
«Бысть же в то время чюдо дивно, яко же во древьняя дни при Езекии цесари <…> Тако же бысть при победе Александрове, егда победи короля, об онъ полъ рекы Ижжеры, идее же не бе проходно полку Олександрову, зде обретоша много множъство избьеных от ангела Господня. Остановъ же их побеже…»[919].
И. П Шаскольский считал, что на другом берегу Ижоры также располагался часть шведского лагеря — Александр отправил для его уничтожения специальный отряд[920]. Е. Л. Назарова допускает, что речь идет о группе шведов, отправленных на другой берег для сбора фуража и/или строительных материалов[921]. Перебили их, по смелому, но утвердившемуся в науке предположению С.С. Гадзяцкого, ижорцы, тайные сторонники Новгорода[922].
Таким образом, многократные указания источников заставляют нас поверить в значительность шведских потерь. Русские потери летопись перечисляет еще более подробно: «Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ сынъ кожевника, а всехъ 20 мужь с ладожаны, или менши, Богъ весть»[923]. Общие потери составили 20 человек, из которых 4 новгородца, один — княжеский дружинник Ратмир, и еще 15 по именам не названы. В исследованиях часто указывают на то, что в летописи отмечены только знатные воины, а общее число потерь могло быть в разы больше[924]. Однако если обратиться к источнику, то там видно: сначала перечислены по именам знатные новгородцы, среди которых, между прочим, «сын кожевника», а затем сообщается о том, что «ВСЕХ» погибших вместе с ладожанами было 20 человек «или меньше». Однозначно указано на общие потери русских — около 20 человек[925]. Потери оборонявшейся стороны могли быть в разы больше. На два корабля, надо полагать, погрузили не более 40 тел и почти столько же пометали в яму.
В последние годы в России наметилась тенденция с доверием относиться к заключениям западных исследователей о мелком и незначительном характере событий на Неве 1240 г.[926] Действительно, общие потери сторон немногим превышали сотню человек. Но таковы были масштабы всех прибалтийских боестолкновений да и большинства сражений в средневековой Европе[927]. И не в том следует усматривать значение произошедшего. Невская битва имела большое моральное и политическое значение как для Руси в целом, так и для Александра Ярославича лично. Князь выиграл свой первый бой, чем воспрепятствовал созданию в невском устье новой Риги и отторжению от новгородского влияния ижоры, карелов. Чуть задержись Александр на Волхове, и история свернулась бы иную петлю. Шведам была показана способность русских на быстрые и решительные ответные действия. Более чем на полстолетия шведская угроза была устранена. В 1256 г. какая-то группа попыталась основать крепость на Нарве, но, лишь заслышав о новгородских приготовлениях, бежала. Шведы изменили и тактику своих вторжений. Стало ясно, что Финляндию безопаснее покорять, минуя русских, сила которых в доверии финских племен. Не сообщил бы Пелгусий о прибытии интервентов, и те успели бы окопаться. В 1249 г. Биргер поведет войска в глубь Тавастии и покорит самое сердце страны. Александру Ярославичу в 1256 г. придется идти туда же — в неведомую землю — и пытаться восстановить свои права, находясь в невыгодных условиях далекого похода. Безуспешно. Биргер фактически поставил своего оппонента в те условия, в которых находились шведы в 1240 г.: чужая земля, оторванность от баз, отсутствие благодушного приема местного населения. Впоследствии шведы будут строить крепости на границах русских владений — Выборг (1293 г.), — осторожно продвигаясь в земли карелов и к Неве. Однако это будут преимущественно события XIV в.
Александр Ярославич достиг в битве на Неве очевидных внешнеполитических целей. Эта же победа стала важным фактором и внутренней политики. Новгородцы любили победителей. Уже в 1242 г. они предпочтут Александра любому другому из сыновей великого князя Ярослава. Горожане поверят своему князю и будут почти беспрекословно поддерживать его все последующие годы. В Невской битве Александр как бы ухватил «птицу удачи», приобрел ореол храброго и удачливого воина. Из текста ЖАН очевидно, что примерно так воспринимал случившееся и сам Александр. Ни один из сюжетов Жития не содержит такого количества личных характеристик, необычных сюжетов и персонажей. Князь и его дружинники помнили многих участников сражения по именам, смаковали подробности произошедшего, переплетали их с легендами об ангельской помощи и борисоглебских видениях. Заряд бодрости, полученный в 1240 г. на Неве, Александр сохранит до конца жизни.
Возможно, уже тогда у князя сложилось впечатление, что враги веры именно на Западе, а не на Востоке. Именно с Запада приходят коварные захватчики, а с Востока движется вселенская сила, к которой вскоре станет причастной и Русь. Как бы то ни было, шведский поход имел миссионерскую направленность. Те же цели преследовали и последующие вторжения ливонцев как на русские земли, так и на земли их финских союзников. Тем самым, ставилось под угрозу недавно обосновавшееся в Восточной Прибалтике православие. Прежде чем привести Русь к вассальной зависимости от Золотой орды, Александр Ярославич отбил несколько нашествий католических «христианизаторов», и перед князем стоял выбор — либо потерять политическую свободу своего народа при сохранении свободы духовной, либо потерять обе свободы. Далее мы увидим, какой выбор он сделает.
§ 2.2. Русско-Ливонские войны 1240–1242 гг.
В отличие от Невской битвы, о которой мы располагаем лишь двумя независимыми источниками (статья в Синодальном списке НПЛ и Житие Александра Невского), о событиях на русско-ливонском пограничье в 1240–1242 гг. нам сообщает целый комплекс разнохарактерных памятников. Во-первых, летописи, как новгородские (НПЛ) и псковские (П1Л, П2Л, П3Л), так и суздальские (прежде всего, Лаврентьевская) и ростовские (Академический список Суздальской)[928]. Во-вторых, опять Житие Александра Невского (ЖАН), на протяжении многих столетий остававшееся важнейшим источником для интересовавшихся этой темой[929] И в-третьих, западноевропейские источники — прежде всего, полновесные известия Ливонской Рифмованной хроники (ЛРХ), а также дополнения из более поздних историописаний: «Хроника Ливонии» Германа Вартберга (ок. 1380 г.), официальная «Хроника Тевтонского ордена» (вторая половина XV в.), «История Ливонии» Иоганна Реннера (вторая половина XVI в.) и «Хроника Ливонии» Балтазара Рюссова (1578 г.)[930]. Многосторонность указаний позволяет в большинстве случаев избежать такой острой полемики по частным вопросам, которая была характерна при воссоздании событий шведского похода 1240 г.
В начале сентября 1240 г. немцы вместе с князем Ярославом Владимировичем захватили Изборск. Повторилась история весны 1233 года. Как и в тот раз, псковичи выступили навстречу захватчикам. Но теперь судьба улыбнулась интервентам. Под стенами Изборска 16 сентября 1240 г. состоялось сражение, в котором псковичи были разбиты. Погибло 600 (по данным ЛРХ — 800) горожан вместе с воеводой Гаврилой Гориславичем. Преследуя побежденных, немцы осадили Псков. Недельное обложение результатов не дало, начались переговоры, и в итоге немцы сумели вступить в город. Псковские летописи сообщают об этом кратко:
«Избиша Немци пскович под Изборском 600 муж, месяца сеньтября въ 16 день. И по семъ пришедшее Немцы и взяша град Псковъ, и седоша Немцы въ Пскове два лета»[931].
Наиболее пространный рассказ о событиях предлагает Синодальный список НПЛ. Однако он не содержит даты события (16 сентября) и не указывает численности погибших псковичей. Зато обладает многими иными подробностями, которые псковский летописец опустил и не счел достойным памяти потомков. Именно из сообщения НПЛ мы узнаем об участии в захвате Изборска все того же князя Ярослава Владимировича, сына Владимира Псковского, родственника и вассала Дерптского епископа Германа, обладателя земельных держаний в окрестностях Оденпе. Кроме княжича, выкупившегося, судя по всему, из русского плена в 1235 г.[932], под именем «немцы» скрывались «медвежлне, юрьевци, вельядци», то есть отряд интервентов состоял из орденских рыцарей из Вильянди (Феллина), а также вассалов Дерптского епископа из Дерпта (Юрьева) и Оденпе (Медвежьей головы)[933]. В изложении новгородского летописца сохранились также указания на особенности того соглашения, которое позволило немцам занять Псков. Приведем известие НПЛ полностью:
«Того же лета взяша Немци, медвежане, юрьевци, вельядци с княземь Ярославомь Володимиричемь Изборьско.
И приде весть въ Пльсковъ, яко взяша Немци Изборьскъ; и выидоша Пльсковичи вси, и бишася с ними, победиша я Немци. Ту же убиша Гаврила Горислалича воеводу; а пльсковичь гоняче, много побиша, а инехъ руками изъимаша.
И пригонивше подъ городъ, и зажгоша посадъ всь; и много зла бысть: и погореша церкы и честныя иконы и книгы и еуангелия; и много селъ попустиша около Пльскова.
И стояша подъ городомь неделю, но города не взяша; но дети поимаша у добрыхъ мужь в тали, и отъидоша прочее;
И тако быша безъ мира: бяху бо переветъ держаче с Немци Пльсковичи, и подъвели ихъ Твердило Иванковичь съ инеми, и самъ поча владети Пльсковомь с Немци, воюя села новгородьская;
А инии Пльсковичи вбежаша в Новъгородъ с женами и с детьми»[934].
Современные археологи с начала XIII в. фиксируют нарушение традиции заселения периферийных участков Псковского посада. По данным дендрохронологии, снижение строительной активности в 1220—1230-е гг. коснулось и старейшей части посада[935]. Эти годы были для псковичей беспокойными. В 1228–1231 гг. в стране бушевал голод. Не переставали беспокоить литовцы. Псковские летописи не знают подробных известий за этот период, но по новгородским фиксируются крупные литовские вторжения на зиму 1230 г. в район Селигера и в 1234 г. к Старой Руссе[936]. В 1236 г. псковичи вместе с меченосцами были разгромлены при Сауле[937]. 25 сентября 1239 г., как сообщает местная летопись, литовцы «на Камне» опять разгромили псковичей, угодивших в засаду: «В лето 6747 Избиша Литва на Камне пскович засадою, месяца сентября въ 25 день»[938]. В том же году Александр Ярославич начал строительство против литовских набегов укрепленной линии по Шелони — на границе Новгородской земли, — заметно выделив Псков из сферы своей ответственности.
После заключения в 1228 г. псковско-рижского оборонительного договора псковско-новгородские отношения переживали тяжелые времена. Осенью 1228 г. дело чуть не дошло до войны. К концу года стороны примирились, но князя Ярослава лишь формально признали сюзереном — в город не впустили. В 1229 г. в Новгороде утвердились черниговцы, которые никаких действий в отношении Пскова не предпринимали и своих прав, судя по всему, на город не предъявляли. Только в 1231 г. Ярослав вернул себе новгородский стол. А в 1232 г. псковичи приютили у себя Ярославовых противников — «Борисову чадь», и дело опять начало клониться к войне. К 1233 г. замирились, Псков признал сюзеренитет Ярослава и даже просил у него на княжение старшего сына Федора, но получили только Юрия, обездоленного сына Мстислава Удалого. Уже при описании событий 1234 г., когда псковичи поддержали новгородский поход на Дерпт, этот князь не упоминался. Надо полагать, в эти годы желание поддерживать добрые отношения с Ригой и Орденом не покидало псковичей. Трения сохранялись только с соседями из Уганди — прежде всего, кланом Буксхевден, включавшим княжича Ярослава Владимировича и претендовавшим на некоторые псковские земли.
Казалось, что партнерство с Ригой и Орденом обеспечивало Пскову союзников в борьбе с Литвой. Но в 1236 г. их совместный поход закончился катастрофой при Сауле. Затем последовала глобальная перегруппировка сил в Прибалтике. В 1237 г. произошло объединение Ордена меченосцев с Тевтонским, а в 1238 г. Северная Эстония была передана Дании. Систему договорных обязательств пришлось выстраивать заново. Полноценными известиями об этом мы не располагаем, но доступные источники позволяют предположить, что первый шаг в этом направлении предприняли руководители Тевтонского ордена.
В начальной части ЖАН, предшествующей описанию Невской битвы, содержится сообщение о визите в Новгород к Александру Ярославичу некоего знатного («некто силенъ») орденского брата-рыцаря (слугы Божия») Андреаса («Андреяша»):
«И сего ради некто силенъ от Западныя страны, иже нарицаются слугы Божия, от тех прииде, хотя видети дивный възрастъ его, яко же древле царица Южичьская [Савская] приходи к Соломону, хотящи слышати премудрости его. Тако и сей, именемъ Андреяшь, видевъ князя Александра и, възвратився къ своимъ, рече: «Прошед страны, языкъ, не видех таковаго ни въ царехъ царя, ни въ князехъ князя»»[939].
Начиная с середины позапрошлого века в исследованиях утвердилось мнение, что речь идет о реальной поездке — «визите вежливости», предпринятом вице-магистром ливонской ветви Тевтонского ордена Андреасом фон Вельвеном (Andreas von Velven)[940]. Судя по всему, Андреас прибыл в Прибалтику вместе с первой партией тевтонских братьев после объединения орденов в 1237 г.[941] Первым ливонским ландмейстером (нем. Landmeister von Livland) стал Герман Балк, но он не пробыл в Ливонии и года. Обнаружив факты грубого разложения нравов среди новой братии — бывших меченосцев, — а также откровенного неподчинения с их стороны, Балк покинул Ригу уже в 1238 г. и отправился к своему руководителю Герману фон Зальца жаловаться на творившиеся в Прибалтике хаос и беззаконие[942]. Исполнять свои обязанности в Ливонии Балк поручил брату Дитриху фон Гронингену (Dietrich von Grüningen; 1210–1259)[943]. Однако 5 марта 1239 г. Герман Балк умер, а 20 марта 1239 г. в Салерно скончался и Герман фон Зальца. Дитрих вынужден был в апреле 1239 г. сам отправиться в Германию для разрешения вопроса о новом руководители Ордена. Предполагается, что вместо себя он оставил комтура Андреаса фон Вельвена, который оставался первым должностным лицом Ордена в Прибалтике вплоть до весны 1242 г., а позднее носил титул вице-магистра[944]. В грамоте от 1 октября 1243 г. он именуется «frater A[ndreas], gerens vicem magistri per Livoniam, Estoniam et Gwyroniam» (брат Андреас, вице-магистр в Ливонии, Эстонии и Виронии)[945]. Дитрих фон Гронинген был ливонским магистром после возвращения из Германии летом 1242 г. и до июля 1245 г., но большую часть этого срока провел в боях в Курляндии[946]. Таким образом, нанести визит в Новгород Андреас мог в период с осени 1237 по апрель 1239 г., когда еще не занимал ведущих должностей в Ордене[947].
О цели поездки Андреаса в Новгород мнения исследователей рознятся. В ЖАН сообщалось, что он прибыл дабы полюбоваться на молодость князя Александра — «видети дивный възрастъ его». В советское время расхожим было представление, что его путешествие носило разведывательный характер[948]. Сейчас принято считать, что речь идет об ознакомительном визите вежливости, в ходе которого, возможно, обсуждался вопрос о совместных действиях против литовцев[949].
Действительно, как мы указывали, в 1238–1239 гг. основным направлением в политике Ярослава Всеволодовича была Литва. Укреплялись границы и готовились меры антилитовского характера. В 1239 г. Ярослав захватил Смоленск, а его сын обосновался в Торопце и начал строить оборонительную линию по Шелони. В том же году Александр Ярославич женился на наследнице полоцкого стола, открыто заявив свои претензии на Полоцк, где в то время хозяйничали литовцы. Подконтрольные Ярославу земли в эти годы протянулись вдоль всех восточных владений Литвы: Смоленск — Торопец — Псковская земля. Возможно, готовилось нападение на Полоцк, и привлечение к одновременной атаке на Литву крестоносцев было в русле этой политики.
С другой стороны, в отечественной и зарубежной науке в первой половине XX в. утвердилось мнение, что в конце 1230-х гг. при дворе папы Римского созрел план агрессии против ослабленной монголами Руси[950]. Наиболее четко и однозначно эту концепцию сформулировал финский историк Густав Адольф Доннер (Dormer), выпустивший в 1929 г. большую работу про кардинала Вильгельма Сабинского, который до 1244 г. был епископом Моденским и папским легатом в странах Балтии[951]. Основным доказательством согласованности ударов католических сил против Руси считалась их одновременность. В июле 1240 г. — высадка шведов на Неве, в сентябре 1240 г. немецкая атака на Изборск и Псков, а зимой 1240/41 г. захват датчанами в союзе с орденскими братьями Водской земли и Копорья. Создавалось впечатление, что эти действия скоординированы. Удобным местом для организации и согласования выступления сторон признавался Стенби, где летом 1238 г. встретились датский король Вальдемар, легат папы Римского в странах Балтии Вильгельм Моденский и новоиспеченный ливонский магистр Герман Балк. Здесь они 7 июня 1238 г. подписали акт о передаче (возврате) Дании владений в Северной Эстонии, отобранных у нее меченосцами в 1225 г.[952] Одновременно, этот акт оговаривал раздел владений, которые, возможно, потом будут совместно завоеваны Данией и Орденом: ⅔ Дании, ⅓ Ордену. Стенбийский договор не только укреплял единство католических сил в Прибалтике, но и представлял фактически союзный (и наступательный) договор между Ливонским орденом и Данией[953]. Через два года после Стенби почти все участники подписания этого договора приняли участие в тех или иных антирусских мероприятиях. Легко представить, как делает это Доннер, а вслед за ним многие другие исследователи, что именно летом 1238 г. они, встретившись лично, договорились о сроках совместного выступления[954]. Как писал И. П. Шаскольский, «Стенбийским договором, заключенным при участии папского легата, уже прямо предусматривался в ближайшем будущем совместный поход немцев и датчан против русских земель»[955]. Исследователи допускали, что Вильгельм Моденский, заняв пост легата в 1234 г., сразу поставил перед собой цель объединить прибалтийских колонизаторов, указав им общего врага — православную Русь[956]. Не смущает и непричастность к Стенбийскому договору Швеции. С 1234 г., когда к власти там при содействии датского короля Вальдемара пришел король Эрик Эрикссон, в стране сохранялось значительное влияние Дании. План общего вторжения готовился с 1234 г., был окончательно утвержден в 1238 г., а реализован в 1240 г. В этом случае и поездка Андреаса фон Вельвена приобретает оттенок подготовительного (разведывательного) мероприятия.
Однако как указывали даже сторонники концепции о согласованных действиях интервентов, «прямых указаний на шведско-немецкие переговоры и соглашение о совместном нападении на Русь источники не дают»[957]. Собственно единственным доказательством остается кажущаяся одновременность событий[958]. Все остальные аргументы без труда рассеиваются[959]. Да и одновременность не вполне очевидна: между Невской битвой и захватом Изборска проходят два месяца, а вторжение в Водскую землю совершается только через полгода. Пытаясь обойти этот острый угол, И. П. Шаскольский специально оговаривает, что «договоренность о совершении в ближайшем будущем похода против русских земель в 1238 г. была, по-видимому, установлена лишь в принципе, без деталей»[960]. Отсюда якобы и погрешность в два месяца[961].
Сейчас все больше исследователей с сомнением отзываются о существовании в 1240 г. единого плана у западных интервентов против Руси[962]. Аргументов к этому немало. Приоритетные цели шведов, как мы показали ранее, располагались в среде финских язычников (ижоры, карел и еми). Вполне возможно, что они вообще не планировали вступать в сражение с новгородцами. Причастность их к Стенбийским соглашениям более чем гипотетична. Появление немцев и датчан в Водской земле создавало лишнюю конкуренцию, которая не могла вызвать симпатий у шведов. Скорее всего, они никак не соотносили свое выступление на Неве с единоверцами из Прибалтики.
Следует помнить, что в эти годы Европу сотрясал конфликт папы с императором. В 1239 г. папа Григорий IX отлучил от Церкви императора Священной Римской империи Фридриха II Штауфена (Friedrich II. Staufen, 1194–1250; король Сицилии с 1197 г., германский король с 1212 г., коронован императором в 1220 г.) за нарушение церковной свободы, поборы с духовенства, вмешательство в выборы епископов, захвате папских владений и проч. В ответ Фридрих двинул армию на Рим. Конфликт набирал обороты. Папа был очень заинтересован в поддержке датского короля Вальдемара, который в свою очередь требовал немедленного возврата владений в Эстонии. Он даже грозил отобрать ее силой оружия и направил флот к Финскому заливу[963]. Папа Григорий очень торопил своего легата с подписанием договора между Данией и Ливонским орденом. Даже грозил лишить его полномочий за промедление[964]. Вильгельм Моденский и Герман Балк спешили урегулировать отношения с Данией, которая уже изготовилась к войне. Надо полагать, в таких условиях папа не мог дать поручение Вильгельму Моденскому подготовить еще и антирусский альянс[965]. Позднее мы также не можем зафиксировать ни одного документа, указывающего на причастность курии к согласованию нападений на Русь.
Датчане в 1238 г. получили назад свои эстонские колонии и были увлечены их обустройством. В 1239 г. в Ревель прибыл, возглавляемый принцами Кнутом и Абелем, датский флот с переселенцами и оккупационными войсками[966]. Епархия вновь наполнилась датскими священниками. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что датские власти прежде всего были озабочены внутренним обустройством страны и фискальными проблемами, а не новыми захватами[967].
Главной целью легата Вильгельма Моденского во второй половине 1230-х гг. было замирение в среде немецких покорителей Прибалтики, а также сохранение достигнутого после сокрушительного разгрома крестоносцев при Сауле. Мы упоминали, что в эти годы от власти христианизаторов отпали земгалы, курши и эзельцы. Думать о новых завоеваниях в таких условиях было бы верхом беспечности. Наоборот, все силы были направлены на возвращение отпавших племен. Именно этим легат объединял датчан и Орден. 14 декабря 1240 г. папа обратился к архиепископу Лундскому с требованием оказать содействие в организации крестового похода против воюющих эстов[968]. Ливонский орден немедленно углубился в войну с куршами и на Эзеле. С эзельцами мирный договор подписали только в 1241 г., а курши сопротивлялись вплоть до середины 40-х гг.[969] На повестке дня стояла и борьба с литовцами, почувствовавшими свою безнаказанность после победы при Сауле. Этих забот руководству Тевтонского ордена было более чем достаточно. Кроме того, основной целью братья-рыцари считали войну в Палестине, а затем закрепление и покорение Пруссии, но никак не Ливонии[970].
На поддержку Литвы в те годы могли рассчитывать как курши, так и пруссы. Очевидно, что в таких условиях руководству Тевтонского Ордена было выгоднее пойти на соглашение с русскими и привлечь их к совместной борьбе, нежели планировать какую-либо конфронтацию с ними. Надо полагать, поездка Андреаса фон Вельвена имела целью именно организацию антилитовского фронта[971].
В 1239 г. псковичей «избиша» литва «засадою». Судя по всему, псковичи представляли некий военный отряд, раз он сумел попасть в засаду. Следовательно, они совершали поход против литовцев. Количество внешнеполитических неудач Пскова множилось год от года. В сентябре 1240 г. они дали бой немцам под Изборском и опять проиграли. Разгромы псковичей сопровождались значительными потерями: в 1236 г. — 180 воинов, в 1239 г. — неизвестно, в 1240 г. — 600 (или 800). За неполные пять лет город потерял почти тысячу мужчин боеспособного возраста. Вряд ли этот урон был быстро восполнен рождаемостью.
К осени 1240 г. Псков был обескровлен и деморализован. Горожане вполне могли быть склонны искать союза и заступничества сильного партнера. Раз таковым по тем или иным причинам не мог выступить Новгород, выбор вполне мог пасть на Орден.
Следует заметить, что даже если на уровне первых лиц конкретного плана вторжения на Русь не существовало, имелось пестрое сообщество участников крестоносного движения, которые в своих действиях вовсе не всегда оглядывались на Рим, на короля или магистра. Судя по всему, правы сторонники линии прибалтийского немецкого историка Пауля фон дер Остен-Сакена (1880–1934), который еще в 1907 г. обосновал независимость действий шведов и датчан при нападении на Русь. Остен-Сакен считал, что разница в два месяца указывает, что действия сторон не были согласованы, но каждая преследовала свои собственные цели[972]. Сейчас этого тезиса придерживается все больше исследователей[973].
Европа была заполнена слухами о тотальном разгроме, понесенном самыми могущественными русскими княжествами от монголов в 1237–1238 гг. Большинство историков признают, что именно ожидание не встретить серьезного сопротивления и безболезненно поживиться за счет ослабленных русских земель было причиной выбора для нападения 1240 года[974]. Роль папы Римского в этом движении на Восток носила, скорее всего, не конкретно организационный, а абстрактно-идеологический характер. Призывы оказать натиск на православных соседей сыпались во многих папских посланиях. Надо полагать, легат римского понтифика в странах Балтии также изустно транслировал такие призывы к своим подопечным. Вильгельм Моденский, оказавший всемерное содействие сплочению католических сил Прибалтики, несомненно, способствовал ориентации наступательных усилий в восточном направлении. Это признают сторонники любой версии причин иноземных вторжений на Русь в 1240 году[975]. В случае удачи этих нападений под власть папы Римского могли подпасть обширные, богатые и густонаселенные области, ранее входившие в сферу влияния Константинопольского патриархата — так называемые «схизматики» или «ортодоксы». Ставки были высоки.
Соглашение в Стенби не было приветственно принято большинством новых орденских братьев — бывших меченосцев. Они считали, что покорили Эстонию мечом и кровью, а теперь новые руководители транжирят боевые трофеи. Герман Балк, прибыв в Прибалтику, столкнулся с непониманием и неподчинением со стороны бывших членов ордена меченосцев. Именно эта беспокойная группировка («сторонники крайних мер») была заинтересована в дестабилизации ситуации на восточной границе[976].
Впоследствии к событиям вокруг Пскова должны были подключиться и первые лица Ливонского ордена, но первоначальный налет, скорее всего, поддержали лишь немногие рядовые члены. ЛРХ, героизирующая ливонских магистров, представляет дело немного иначе:
«Епископ Герман из Дорпата (von Darbete bischof Herman)
Начал в то время
С русскими враждовать.
Те хотели, как прежде, выступить
Против христианства.
Это принесло им большие неприятности.
Они причинили ему много зла.
Долго он это терпел,
Пока не позвал на помощь братьев.
Магистр прибыл к нему немедленно
И привел много отважных героев,
Смелых и отборных.
Королевские мужи туда прибыли
С большим отрядом,
Чему был епископ Герман рад.
С этим войском они отправились тогда
Радостно на Русь (in der Rûzen lant)»[977].
Инициатором нападения на Псков выступает дерптский епископ Герман, который призвал орденских братьев-рыцарей, прибывших вместе с магистром (Андреасом фон Вельвеном), и датчан («королевские мужи»)[978]. Далее, однако, в изложении ЛРХ упоминаются только епископ и «мужи короля», а участие магистра не прослеживается. ЛРХ создавалось по припоминаниям спустя почти полстолетия после описанных событий, и ее автор вполне мог приукрасить дело или использовать некое клише, указывающее на то, что выступление против «схизматиков» было санкционировано магистром. Нет никаких указаний на территориальные приобретения датчан в ходе нападений на Русь в 1240 г.[979] Даже области води, оккупированные зимой 1240–1241 г., не вошли в диоцез Ревельского епископа. Вызывает сомнения и участие в походе на Изборск Андреаса фон Вельвена. Как считает В. Урбан, блестящая карьера этого орденского брата впоследствии развивалась стремительно, и, надо полагать, «его имя не связывалось с провалом похода на Русь»[980]. Однако даже если Андреас фон Вельвен не участвовал в нападении на Изборск, после захвата Пскова устраниться от событий ему было уже невозможно.
Инициатором первого натиска — захвата Изборска — по прямому указанию ЛРХ был епископ дерптский Герман. Он еще в 1233 г. пытался поддержать своего родственника — княжича Ярослава, в претензиях на псковские земли, но захват Изборска тогда окончился неудачей. Надо полагать, в 1240 г. для нападения были привлечены более значительные силы.
Из сопоставления сведений русских летописей и ЛРХ можно заключить, что кроме вассалов дерптского епископа («юрьевцев» и «медвежан») к походу были привлечены братья-рыцари из Вильянди (Феллина), фактической столицы эстонских владений Ордена. По предположению Е. Л. Назаровой, возглавлял орденский отряд «вильяндский командор, который реально был главой Ордена в эстонской части Ливонии»[981]. Западные исследователи считают, что кроме «усиленного отряда рыцарей из Феллина» иных орденских войск в нападении на Изборск не участвовало[982].
Следует подчеркнуть, что немецкие силы, вторгшиеся в Псковскую землю, вовсе не напоминали маленькую группу сторонников «Борисовой чади», как в 1233 г. По сообщению ЛРХ, Изборск был взят штурмом, и все, кто в нем находился, перебиты[983]. Когда 16 сентября 1240 г. подоспели псковичи, судя по их потерям — 600 или 800 человек, — баталия под стенами Изборска разгорелась не шуточная. Ее масштаб явно превосходил Невскую битву в разы. ЛРХ посвятило этому пространный рассказ:
«Без промедления
Собрались они [псковичи] в поход.
И поскакали яростно туда,
Одетые в блестящие доспехи.
Их шлемы сияли как стекло.
С ними было много стрелков,
Они столкнулись с войском братьев.
Те дали им отпор.
Братья и мужи короля
На русских смело напали.
Епископ Герман держался
Как герой со своим отрядом.
Начался бой жестокий:
Немцы (die dûtschen) наносили глубокие раны,
Русские (die Rûtzen) несли большие потери.
Восемь сотен их было убито,
Тех, кто остался на поле брани.
Под Изборском (Îsburc) потерпели они поражение.
Остальные обратились в бегство.
Их преследовали в беспорядке
По пятам, тесня их к дому.
Русские сильно погоняли своих лошадей
И плетьми, и шпорами.
Они думали, что все пропали.
Путь им казался слишком длинным.
Лес гудел от горестных криков.
Все стремились добраться до дома.
Братья их преследовали.
Моде [Mode; река Великая] называлась река:
За ними на другой берег
Братья переправились с большой силой;
Они вели за собой много смелых воинов.
Псковичи же (Die von Plezcowe dô)
He были рады гостям.
Братья поставили шатры
Перед Псковом (Plezcowe) на красивом поле.
Епископ и мужи короля (der bischof und des koninges man)
Очень удобно лагерем расположились.
Многие рыцари и кнехты (manich ritter und knecht)
Полностью заслужили свое право на лен (vordienten wol ir lêhеnrecht)»[984].
Псковичи все же успели закрыть городские ворота: судя по ЛРХ, немцы не смогли занять ни замок («burc»), ни посад («stat»)[985]. По новгородской летописи, посад был сожжен. Началась осада, длившаяся неделю. ЛРХ сообщает, что немцы пригрозили псковичам штурмом и тем вынудили пойти на переговоры:
«Был дан приказ Готовиться к бою.
И дали им [крестоносцам] понять,
Что пойдут они на штурм.
Русские заметили,
Что многие отряды штурмовать готовятся
И замок, и посад (beide burc unde stat).
Русские не оправились еще
После боя под Изборском (Îsburc).
Они сдались Ордену,
Там боялись большей беды.
О мире повели переговоры»[986].
По новгородской летописи, немцы не решились на штурм и отступили, разорив окрестности и захватив заложников из числа детей «добрых муж». Именно то, что немцы отошли «без мира», а также взяли заложников, отмечено летописцем как важный момент, заставивший псковичей пойти на переговоры. Переговоры вел некий Твердило Иванкович с группой сторонников («с инеми») и «подвел» псковичей, сам начав «владеть» Псковом вместе с немцами. Сообщение новгородского источника не раз заставляло историков признавать, что Твердила Иванкович не только совершил «прямую национальную измену», но превысил свой социальный статус, оказавшись самостоятельным псковским правителем под иноземным протекторатом[987]. Многие допускали, что Твердило возглавлял некую проне-мецкую боярскую партию или группу сторонников князя Ярослава Владимировича[988]. Последние обследователи темы, однако, склонны считать Твердилу представителем всей псковской общины, а решение о сдаче города немцам — выбором горожан, оказавшихся в тяжелых условиях военного поражения[989]. Действительно, многое указывает на то, что псковичи были склонны принять покровительство ливонцев, но прямые свидетельства летописи говорят о «перевете» — измене. Хотя, возможно, это новгородский взгляд на дело[990].
ЛРХ свидетельствует, что главную роль на переговорах сыграло решение псковского короля Герпольта, который согласился передать город и земли Ордену:
«И мир был заключен
С русскими на тех условиях,
Что Герпольт (Gêrpolt), как звали их короля (kunic),
Согласился оставить
Замки и плодородную землю (burge und gête lant)
В руках немецких братьев (in der dûtschen brûdere hant),
В распоряжении магистра (meister)»[991].
Исследователи высказали немало версий по отождествлению этого Герпольта. Большинство из них не сомневалось, что автор ЛРХ так передал русское имя Ярополк, что подтверждается и немецкой традицией транскрибирования славянских имен[992]. Однако русским источникам не известен псковский князь Ярополк, и это заставило искать иные варианты отождествления. Остен-Сакен считал, что Герпольтом-Ярополком именовался Твердило Иванкович[993]. В. Т. Пашуто допустил, что Ярополком звали новгородского наместника в Пскове: позднее в новгородской летописи некий князь Ярополк упоминается в числе сподвижников Дмитрия Александровича и участников Раковорской битвы 1268 г.[994] Наиболее распространенным можно считать мнение русско-немецкого историка Петра Петровича Гёца (Peter Otto von Goetze; 1793–1880), поддержанное А. М. Амманом, а затем И. Э. Клейненбергом и И. П. Шаскольским, что Герпольтом был назван Ярослав Владимирович, сын Владимира Псковского, упомянутый в новгородской летописи в числе захвативших Изборск[995]. Важным аргументом в эту пользу следует считать документ, обследованный Амманом в Стокгольмском государственном архиве — это документ от 8 февраля 1299 г.[996], в который включен текст дарственного акт от 3 октября 1248 г., где упоминается, что ранее «королевство, именуемое Псковским, было передано королем Гереславом, наследником этого королевства, Дерптскому епископу» («regni, quod Plescekowe nominatur,a rege Ghereslawo,eiusdem regni berede, supradictae ecclesiae Tharbatensi collati...»)[997]. Амман считал, что этот акт упоминает дарение, совершенное под стенами Пскова в 1240 г.[998] И эта гипотеза вполне убедила многих советских историков, которые признали, что, вероятно, Ярослав Владимирович «незадолго до своей смерти (около 1245 г.) действительно стал католиком» и передал права на Псков своему сюзерену — дерптскому епископу Герману, а ранее (в 1240 г.) еще и Ордену. «Видимо, — писали Клейненберг и Шаскольский, — князь Ярослав-Герпольт Владимирович два раза за свою жизнь изменника предал и продал свою «отчину» — Псковскую землю»[999].
Действительно, факт дарения «Псковской земли» дерптской церкви налицо. Однако как показала недавно Е. Л. Назарова, это был вынужденный акт, произведенный под давлением со стороны епископа Германа[1000]. Последний неоднократно поддерживал Ярослава в борьбе за новые земли на Востоке, и теперь потребовал расплаты. Ордену причиталась половина передаваемого имущества[1001]. Назарова склоняется к тому, что акт дарения имел место еще до нападения на Изборск и Псков, отчего предпринятый поход «должен был трактоваться не как вторжение в соседнее государство, с которым в 1234 г. был заключен мирный договор, а как введение войск сеньором во владения своего вассала с согласия последнего»[1002]. Аналогичную позицию занимают и другие современные исследователи[1003].
Следует, однако, заметить, что версия о Герпольте-Ярославе имеет и много изъянов. Во-первых, акт дарения Пскова сам по себе не сохранился; не сохранилась и грамота 1248 г., в которой он упоминается; только спустя полстолетия грамота 1248 г. была процитирована в документе 1299 года[1004]. Непонятно даже, идет ли речь о грамоте или об устном акте дарения[1005]. Большая цепочка цитирований позволяет допустить любую ошибку в имени дарителя. То же можно сказать и о припоминании в ЛРХ. Е. Л. Назарова допускает, что автор ЛРХ «мог домыслить и сам факт передачи власти в Пскове русским князем Ордену, чтобы тем самым обосновать законность захвата города рыцарями»[1006]. Во-вторых, в грамоте о дарении псковских земель князь назван Ghereslawo, что лишь очень отдаленно напоминает Gerpolt. Скорее всего, дарил земли в 1248 г. Ярослав Владимирович, а в ЛРХ упомянут Ярополк[1007]. В-третьих, Герпольт отмечен в ЛРХ как король (kunic), что никак не вяжется со статусом вассала Дерптского епископа. И в-четвертых, Ярослав не мог «оставить» «в руках немецких братьев» Псков. Он им не обладал. Захват Пскова еще не состоялся, когда велись переговоры. Ярослав имел некие, весьма условные даже по русским меркам, права на псковский стол, но занять его мог только по согласованию с волостным вечем. Вероятно, Владимир Мстиславич как псковский князь обладал некими личными владениями в Псковской земле — например, пограничной крепостью Изборск и прилегающими землями. Может быть, за них и боролся его сын. В 1233 г. ему не дали там закрепиться, а в 1240 г. это на некоторое время удалось. Между прочим, Ярослав Владимирович последний раз упоминается в летописи как служилый новгородский князь, возглавляющий отряд новоторжцев при литовском нападении в 1245 г.[1008] Судя по всему, он вскоре отошел от своих немецких союзников, примирился с Александром Ярославичем и обосновался где-то на Руси, возможно, в Торжке.
В летописном известии о переговорах под Псковом настораживает оборот «самъ поча владети», что заставляет противопоставлять Твердилу Иванковича толи горожанам (вечникам), толи бывшему князю. Если Твердила действовал по вечевому решению, то, должно быть, в Пскове все же был прежде князь, который уступил свои права крестоносцам[1009]. В противном случае речь должна идти об обособлении Твердилы, который вместе «с инеми» вступил в сговор с немцами. Позднейшие известия, кстати, говорят, что псковичи радовались освобождению от немецкой власти и не оказывали Александру Ярославичу сопротивления[1010].
Последний обследователь темы петербургский историк А. В. Валеров считает, что решение сдать город принимала не какая-то группа влиятельных бояр, а вече, благорасположение которого обеспечил своим участием княжич Ярослав Владимирович, за что и был специально отмечен в ЛРХ[1011]. Но такую версию принять затруднительно. Заметно, что псковский летописец смущался произошедшего и представлял дело как захват города. В новгородской летописи псковичей также выгораживали, обвиняя во всем Твердилу. Там же отмечено, что после сдачи города многие псковичи предпочли переселиться в Новгород, а оставшиеся даже «воевали села новгородские». Очевидно, что среди горожан произошел раскол. Многие горожане, измученные ненастьями прежних лет, склонялись к переходу под орденское покровительство. Проводником их воли мог быть Твердила, которого потом признали узурпатором. Другие молчали или их было меньшинство. В итоге недовольным разрешили покинуть Псков.
Мы практически не имеем известий о событиях в Пскове в период орденского владычества — почти полтора года (с сентября 1240 по март 1242 г.). ЛРХ сообщает, что после подписания мира в городе оставили для управления двух орденских братьев с небольшим отрядом:
«Когда войско было готово,
Радостно оттуда отправились.
Там оставили двух братьев, которых
Управлять этой землей назначили,
И небольшой отряд немцев.
Это позже обернулось им во вред.
Их господство продолжалось недолго»[1012].
В ЖАН сообщается, что в Пскове сидели немецкие наместники:
«Уже бо бяше град Псков взят и наместникы от немець посажени»[1013].
В некоторых списках ЖАН наместники названы «тиунами», чем подчеркивалась их фискальная функция[1014]. Однако исследователи считают верным чтением именно «наместники» — орденские фогты, главы административно-судебных округов в землях Ордена[1015]. Обычно такой фогт назначался один. Второй фогт для Пскова, очевидно, связан с тем, что власть в городе поровну поделили Орден и дерптский епископ[1016].
Внутреннее устройство псковской общины, вероятно, сохранилось — ее корпоративный характер был вполне традиционным для большинства городов Северной Европы[1017]. Орден внимательно следил за деятельностью городских органов самоуправления в своих землях (например, в Пруссии), но основными регалиями сюзеренитета — которые специально закреплялись в уставных грамотах города — были право участия в суде и получение от него части доходов, а также десятина и торговые пошлины[1018]. На первом плане находились дела фискальные.
Другое дело — вопрос конфессиональный. Братья-рыцари терпимо относились к своим христианским подданным любых епархий и патриархатов. По крайней мере в Палестине. Орден воевал и охранял христианские общины, а проповедью занимались священники и монахи иных конгрегаций. Но половина Пскова перешла под контроль Дерптского епископа, который наверняка не потерпел сохранения на своей территории прежней церковной организации. Неизвестно, вмешивался ли он в вопросы организации богослужения, но, судя по некоторым предположениям, католицизм сумел пустить в Пскове корни[1019].
ЖАН сообщает, что после отвоевания Пскова Александр Ярославич обратился к горожанам с речью, наполненной нравоучительными угрозами: «О невегласи псковичи! Аще сего забудете и до правнучатъ Александровых, и уподобитеся жидом…»[1020]. А. В. Валеров считает, что, так как слово «невегласи» означает не только невежд, но и язычников, и вероотступников, дословно — «не ведающие гласа Божьего», то, возможно, именно вероотступниками называет князь псковичей[1021]. Из этого исследователь делает предположение, что «какая-то часть общины Пскова перешла в лоно римской церкви»[1022].
Сообщая о потере Пскова автор ЛРХ вздыхает:
Под христианством в ЛРХ всегда имеется в виду только католичество — «латинская вера»[1024]. Эта фраза со всем основанием позволяет утверждать, что Дерптский епископ рассчитывал подчинить городскую общину церковной власти Рима[1025]. Герман Вартберг в своей хронике уже совсем однозначно указывает на такие планы:
«Русские, вернее псковичи, сожгли свой город [то есть посад] и подчинились ему [ливонскому магистру]. А тот магистр оставил там [в Пскове] двух братьев-рыцарей с небольшими силами для береженья замка и для того, чтобы увеличилось число обращаемых в католичество»[1026].
Псков позднее воспринимался как потенциальный центр развития католической миссии на Руси. В своем послании от 15 сентября 1248 г. князю Александру Ярославичу папа Римский Иннокентий IV упоминает некие переговоры, которые велись по поводу строительства в Пскове «соборного храма для латинян» (Latinorum Ecclesiam cathedralem)[1027].
Как бы то ни было, но, судя по летописному изложению, немецкая власть для псковичей оказалась менее удобной, чем покровительство авторитарных переяславских князей. Как мы увидим дальше, псковичи никак не противились захвату города Александром Ярославичем. Даже в ЛРХ говорится, что приходу новгородцев «обрадовались они сердечно»[1028]. Позднее, вероятно, псковичи участвовали в походе на Дерпт и Ледовом побоище[1029]. Надо полагать, что город под властью ливонцев испытывал трудности с торговым оборотом в русских землях, а также имел перебои с продовольственным снабжением. Многие псковичи с семьями переселились в Новгород. В эти годы, как заключала Е. Л. Назарова, «Псков, судя по всему, потерял значение как центр транзитной торговли из Руси на Запад»[1030].
Компенсировать проблемы с торговой активностью новые руководители города, вероятно, пытались, организовывая налеты на новгородские села. Мера эта, скорее всего, была вынужденной, но именно она и привела немецкую власть в Пскове к крушению.
Многим казалась необычной реакция новгородцев и их князя на захват немцами Пскова. Сразу вслед за известием о переселении части псковичей с семьями в Новгород летопись сообщает:
«В то же лето, тои же зимы выиде князь Олександръ из Новагорода къ отцю в Переяслвль съ материю и с женою и со всемь дворомь своимь, роспревъся с новгородци»[1031].
Судя по всему, это случилось осенью 1240 г., еще до того, как немцы совершили налет на Водскую землю. Причины выезда князя и существо «распри» нигде не отмечены. Дж. Феннел видел в этом происки некоей «немецкой партии» новгородцев[1032]. Другие считают, что сказался крутой нрав Ярославича[1033]. В. А. Кучкин предположил, что причиной разлада была пассивность Александра, который потерял много дружинников в Невской битве, а потому не стал быстро изгонять немцев из Пскова[1034]. Нам ситуация представляется диаметрально противоположной. В 1228 г. уже был период, когда предполагался военный поход на Псков. Тогда решительно против выступили сами новгородцы[1035]. Новгород и Псков испытывали родственные чувства друг к другу и никогда не воевали. Выбор псковичей — отправиться под власть Ордена — мог восприниматься в Новгороде как законный и принятый большинством на вечевом сборе. Воевать из-за сюзеренных прав князя Александра новгородцы могли не захотеть.
В 1229 г., после примирения с псковичами, Ярослав Всеволодович покинул Новгород, обидевшись на пассивность горожан. Такую же реакцию можно предположить и для Александра Ярославича в 1240 г. Князь бросил город, не пожелавший помочь ему в изгнании захватчиков из Пскова. Он уехал, а на Новгород обрушилась волна иноземных вторжений. Вскоре также выяснилось, что немецкое покровительство для Пскова выливается не в совместные походы против Литвы и упрощение товарообмена, а в нападения на новгородские села и подстрекательство к отторжению новгородских окраин.
В любом случае, как бы резко ни обошелся Александр Ярославич с жителями верховий Волхова, потерять новгородский стол для своей династии он не мог — горожанам все равно пришлось бы просить правителя у его отца, чуть ли не единственного действенного правителя на Руси в те годы.
«Тои же зимы» 1240/41 г., после отъезда Александра, начались грабежи новгородских сел псковско-немецкими отрядами Твердилы Иванковича, а затем немцы напали на Водскую землю, прошли огнем и мечом по Луге, взяли Тесов и остановились только в 30 верстах от Новгорода. Это была уже открытая агрессия против Новгородского государства. При отторжении Пскова новгородцы продемонстрировали слабость и теперь расплачивались за содеянное. Очевидно, что речь идет о второй волне завоевания, окрыленного легкой победой под Изборском и Псковом, а не четко спланированной в Риме. Летопись сообщает о вторжении следующее:
«Тои же зимы придоша Немци на Водь с Чюдью, и повоеваша и дань на нихъ възложиша, а городъ учиниша в Копорьи погосте.
И не то бысть зло, но и Тесовъ взяша, и за 30 верстъ до Новагорода ганяшася, гость биюче; а семо Лугу и до Сабля»[1036].
Судя по всему, описаны два нападения — на водь и по Луге. Е. Л. Назарова считает, что если на водь, очевидно, немцы пришли из-за Нарвы, то по Луге могли пройтись и от Пскова[1037]. Примечательно, что летописец особый акцент делает на разорении земель по Луге. Псков был завоеван, водь отпала, а летописец пишет, что самое главное: Тесов взяли, купеческий обоз обобрали, гнали гостей почти за 30 верст до Новгорода и затем ограбили Полужье вплоть до Сабельского погоста. С Луги увели всех коней и скот, а также забрали зерновые припасы, так что «нелзе» было пахать и «нечем». Логика летописного известия склоняет к тому, что налет на Лугу был произведен из Водской земли: сначала взяли Тесов в низовьях Оредежа, а потом пришли в верховья Луги к Сабельскому погосту (ок. 40 км от Новгорода). На такую опасную близость иноземные захватчики еще никогда не приближались к Волховской столице.
Мы ничего не знаем о сопротивлении захватчикам и грабителям. Видимо, нападение было внезапным и силы не равны. Е. А. Рябинин датирует зимой 1240/41 г. гибель Кайболовского городища — укрепленного поселения на западной границе Водской земли, входившего в систему оборонительных сооружений новгородского порубежья[1038]. Надо полагать, вторжение не было для интервентов легкой прогулкой.
А.В. Валеров считает, что во всех походах участвовала «псковская рать»[1039]. Летопись, однако, называет в качестве главных участников вторжения только «немцев» и «чудь». А когда описывает просьбу о возвращении на стол Александра Ярославича — неожиданно прибавляет к ним «литву»:
«а на волость Новгородьскую наидоша Литва, Немци, Чюдь, и поимаща по Луге вси кони и скотъ, и нелзе бяше орати по селомъ и нечимь»[1040].
Упоминание литвы, скорее всего, ошибка. Такую же ошибку мы наблюдали в летописи при описании похода к Пертуеву в 1218 г. — там литва была названа вместо «латьголы» (латгалов)[1041]. Возможно, в 1241 г. латгалы — подданные Рижского епископа — также приняли участие во вторжении на Русь[1042].
ЛРХ об этом нападении не упоминает. Но мы располагаем документом, на основании которого можно заключить, что главными организаторами вторжения в Водскую землю были Ливонские братья. Немедленно после завоевания Орден предложил епископу Поморскому (Вик) и Эзельскому Генриху взять под свое покровительство новую епархию между «Эстонией, уже крещенной» и Русью, а именно Водь, Нева, Ижора и Карела (Watlande, Nouve, Ingria et Carelae)[1043]. По этому случаю в Риге был составлен акт от 13 апреля 1241 г., который гласил:
«Итак, доводим до сведения как потомков, так и современников, что братья дома Тевтонского Св. Марии в Ливонии (fratres domus s. Mariae Theuton. in Livonia), испросив согласия у апостольского престола, договорились с нами включить в нашу юрисдикцию земли между Эстонией, уже крещенной, и Рутией, а именно: земли Ватланд, Нуова, Ингрия и Карела, которые, как ожидается, примут веру Христову (ad terras inter Estoniam iam conversant et Rutiam, in terras videlicet Watlande, Nouve, Ingria et Carelae, de quibus spes erat conversionis ad idem Christi) и которые уже заняты братьями и [ими] построен замок (castrum) с согласия многих в этих землях. Договор был заключен таким образом, чтобы мы, думая в первую очередь о духовенстве в этих землях, получали десятую часть от десятины со всего, кроме пушнины. Все остальное, в том числе и рыбные ловли, предоставляем в пользу этих братьев, но не нарушая права церковного патроната фогства и прочих чиновников на возмещение их труда, затрат и опасностей при покорении варваров (barbarorum). <…> Кроме того, тевтоны (Theutonici), уже вступившие в свои права в том замке (castro), освобождаются от уплаты десятины с их полей и с продуктов земледелия братьев дома Тевтонского (fratrum de domo Theutonica agricultura)»[1044].
Надо полагать, что реальная власть Ордена не распространялась на те земли, которые здесь указаны. Была оккупирована только Водская земля. В Ижорской земле, Калерии и на Неве орденских братьев еще не было. Карелы и ижорцы впоследствии входили в состав войска Александра Ярославича, изгнавшего немцев. Грамота 13 апреля 1241 г. декларировала претензии Ордена и Вик-Эзельского епископа, а также сообщала своим прибалтийским соседям, что претензии эти уже утверждены в Риме[1045]. Ведь, как мы помним, на проповедь в среде карелов и ижоры претендовала Швеция и Упсальская епархия. На Водские земли, очевидно, могла претендовать Дания.
Примечательно, что Дания и архиепископ Лундский, в диоцез которого входил Ревельский епископ, никак не упомянуты в этом документе. Е. Л. Назарова считает, что датчане участвовали в нападении на водь. В 1239 г. в Ревель прибыл большой флот с воинами принцев Абеля и Кнута. Бросок за Нарву Орден, вероятно, совершил совместно с ними. Но 28 марта 1241 г. умер король Вальдемар, и принцы с воинами вынуждены были срочно вернуться домой, чтобы вступить в борьбу за власть[1046]. Этим воспользовался Вик-Эзельский епископ, поддержанный Ригой. Вместе с Орденом они поделили власть во вновь завоеванных землях.
Из цитированного документа становится ясно, что в апреле 1241 г. братья-рыцари уже сумели возвести некое укрепление на месте крепости Копорье, а также «вступили в свои права в том замке» и даже поделили некие поля. Вполне возможно, что многие крестоносцы рассчитывали получить земельные держания в завоеванных областях. Об этом упоминает ЛРХ при описании захвата Пскова: «Многие рыцари и кнехты полностью заслужили свое право на лен»[1047]. Выходит, в понимании автора ЛРХ некоторые немцы получили лены в Псковской земле. Судя по указанию грамоты епископа Вик-Эзельского, то же самое произошло и в земле води.
Стоит подчеркнуть, что Вик-Эзельский епископ получал не такой и значительный доход от нового приобретения: «десятую часть от десятины со всего, кроме пушнины». Львиную часть прав и средств оставлял за собой Орден — пушниной он делиться не хотел. Собственно епископ Герман — доминиканец (член конгрегации «братьев проповедников») — нужен был именно для миссии в среде язычников, часть из которых, возможно, согласилась креститься по католическому обряду. О том, что некоторые местные жители поддержали крестоносцев сообщает и новгородский летописец: Александр Ярославич отвоевал Копорье, «а Вожанъ и Чюдцю переветникы извеша»[1048]. Под «чюдцой» понимается область в междуречье Луги и Систы (с притоком Сумой), самый близкий к Эстонии регион води[1049]. Е. Л. Назарова считает, что речь идет о водском и чудском племенном нобилитете, который стремился к обособлению от Новгорода[1050]. Судя по реакции князя Александра, водский сепаратизм был «уничтожен на корню».
Ситуация вокруг грамоты Вик-Эзельского епископа, кроме всего прочего, свидетельствует в пользу отсутствия у завоевателей какого-либо единого плана действий. Швеция выступила и была разбита. Неожиданный успех сопутствовал акции епископа Дерптского, который хотел отвоевать кусок земли для своего родственника княжича Ярослава, а в результате разгромил псковское ополчение и даже занял Псков. Казалось, монгольское разорение действительно ослабило русские княжества. Братья-рыцари заторопились этим воспользоваться. Орден получил только половину Пскова, хотя являлся основной ударной силой интервентов. Очевидно, что в Водской земле он уже стремился к монопольной власти. Лишь церковный патронат следовало передать какому-либо епископу. Выбор пал на Вик-Эзельского, как, вероятно, самого далекого от русских границ и слабого. Кроме того, епископ выделил Ордену владения на Эзеле[1051].
Датчане повсеместно были устранены от дележа земель. В ЛРХ говорится, что «мужи короля» участвовали в нападении на Псков, но город получил только фогтов от Ордена и Дерптского епископа. То же произошло в землях води. Если бы в Стенби в 1238 г. датский король договорился с папским легатом и ливонским магистром о совместных действиях, то ничего подобного произойти не могло. Лишить Данию права участвовать в перераспределении добычи было бы невозможно.
Стоит обратить внимание на перечень свидетелей, утвердивших грамоту от 13 апреля 1241 г.:
«братья Ордена проповедников Синдерам, Гуго; брат Генрих и брат Вернер — братья Ордена миноритов; братья Тевтонского дома Св. Марии: Андреас, комтур (fratres domus s. Mariae Theuton. Andreas, commendator), Вернер, маршал, Герард, камерарий, Рембольд и многие другие (Wernerus, marschalcus, Gerardus, camerarius, Remboldus et alii quam plures)»[1052].
Орденских братьев возглавляет комтур Андреас фон Вельвен[1053], а за ним следуют первые лица конгрегации — маршал, комерарий. Несмотря на то что Андреас только замещал Дитриха фон Гронингена, он, несомненно, обладал всеми правами и полномочиями главы Ливонской ветви Ордена. Полагаем, первое лицо ливонцев не мог отрешиться от событий на восточной границе. Если первый налет на Изборск привлек лишь небольшое количество братьев, среди которых, возможно, не было того, кто был вместо магистра. Но далее — после захвата Пскова — магистр, то есть замещавший его Андреас фон Вельвен, должен был активно содействовать обустройству новых владений. Возможно, он же выступил организатором нападения на водь, стал строителем замка Копорье, а затем приложил усилия к устранению Дании. Выходит, его визит в Новгород автор ЖАН отметил не случайно — у дружинников Александра имя «Андреаша» было на слуху.
Столкнувшись с немецкой агрессией, новгородцы вынуждены были обратиться за помощью к великому князю Ярославу. Помня, что они рассорились с Александром, он предложил им своего второго по старшинству сына — Андрея. Но новгородцы, немного поразмыслив, попросили вернуть им Александра:
«Новгородци же послаша къ Ярославу по князя, и дасть имъ сына своего Андрея. Тогда же сдумавше новгородци, послаша владыку [Спиридона] с мужи опять по Олександра; [и начали говорить князю: ] а на волость Новгородьскую наидоша Литва, Немци, Чюдь, и поимаша по Луге вси кони и скотъ, и нелзе бяше орати по селомъ и нечимь, олна [и тогда] вда Ярославъ сына своего Александра опять»[1054].
Новгородцев особенно привлекали военные таланты Александра, и именно на них они указывали, выпрашивая себе князя. Андрей был не на много моложе, но Александр уже успел себя проявить. Выбор новгородцев был связан с успехами князя при отражении шведского нападения. Не стоит забывать и об этом значении Невской битвы.
Летопись сообщает о решении Александра вернуться еще под 6748 мартовским годом, то есть ограбление Луги состоялось не позднее января 1241 г., а в феврале 1241 г. шли переговоры новгородцев с Ярославом. В самом начале статьи 6749 мартовского года (март 1241 — февраль 1242 г.) сообщается, что «приде Олександръ князь в Новъгородъ, и ради быша новгородци»[1055]. Следовательно, вернулся Александр на Волхов примерно весной 1241 года[1056].
Горожане особенно подчеркивали свои проблемы с посевной — не было зерна и коней. Следовательно, князь должен был принять незамедлительные меры. Летопись сообщает о походе Александра к Копорью буквально сразу после возвращения:
«Того же лета поиде князь Олександръ на Немци на городъ Копорью, с новгородци и с ладожаны и с Корелою и съ Ижеряны, и взя городъ, а Немци приведе в Новъгородъ, а инехъ пусти по своеи воли; а Вожанъ и Чюдцю переветникы извеша»[1057].
Молниеносного удара, как в случае со шведами, на этот раз выйти не могло. Видно, что князь обстоятельно подготовился к кампании. В походе участвовали новгородцы, ладожане, ижора, карелы — чуть ли не все вооруженные силы Новгородской республики. Крупную армию Александр вел не только потому, что не знал численности противника — судя по всему, она была невелика, а скорее потому, что рассчитывал на штурм крепости вместо полевого сражения. Действительно, летописец говорит про Копорье «взя», а не «изгони», как при захвате немцами Изборска и освобождении новгородцами Пскова. Надо полагать, Копорье — едва построенная крепостица — долго не сопротивлялось, отчего источники говорят о большом количестве пленных немцев. Причем даже не всех немцев повели в Новгород, а некоторых сразу отпустили. Вероятно, отпущенными были простые колонисты, получившие земельные наделы в новых орденских владениях. Или Александр не хотел излишне обострять отношения с ливонцами и датчанами.
Одним, хотя и крупным ударом князь вернул на место новгородские границы. Возместить ущерб от грабежей на Луге он не мог, но изгнал тех, кто пытался здесь обжиться. Судя по тому, что Александр уже имел опыт укрепления новгородской границы на Шелони, вполне возможно, некие подобные меры он предпринял и в Водской земле. Однако ЖАН сообщает, что замок Копорье был разрушен:
«Въ второе же лето по возвращении с победы [на Неве] князя Александра приидоша пакы от Западныя страны и возградиша град въ отечестве Александрове. Князь же Александръ воскоре иде и изверже град их из основания, а самых извеша и овех с собою поведе, а инех, помиловавъ, отпусти, бе бо милостивъ паче меры»[1058].
Примечательно, что автор ЖАН, не пользовавшийся письменными источниками, почти дословно повторяет подробности проведенных Александром репрессий. По летописи, были наказаны только водские сторонники крестоносцев. А ЖАН сообщает и о казнях среди немцев. В любом случае, если это припоминалось спустя четверть века, немецкий полон, приведенный в 1241 г. в Новгород, был велик. Вероятно, среди пленных преобладала знать, за которую можно было получить выкуп.
§ 2.3. Ледовое побоище, 5 апреля 1242 г.
Летописный рассказ указывает, что период между освобождением Копорья и походом на Псков был значительным — возможно, более полугода. Известно, что для новой кампании Александр привел суздальские полки с братом Андреем, что требовало времени, но не такого значительного. Надо полагать, основной причиной задержки были новгородцы, которых требовалось еще убедить в необходимости новой войны.
Псковичи, как мы писали, вполне законно приняли власть Ордена, и новгородцы не считали себя вправе это оспаривать. Позднее псковичи примут у себя литовского князя Довмонта и тоже не будут при этом оглядываться на Новгород. В 1241 г. Александру еще следовало доказать, что немцы в Пскове представляют угрозу соседям с Волхова, а кроме того, угнетают местных жителей и грабят новгородские села[1059]. Необходимо было наделить уверенностью в успехе и собственного отца. Тяжело представить, что великий князь выделил полки для войны на далеком чудском порубежье, в то время как монголы разоряли южнорусские земли. Скорее всего, Ярослав отправил «низовцев» к Пскову, когда узнал, что Батый далеко углубился в Европу — на 1241–1242 гг. выпадает европейский поход монголов[1060].
Об освобождении Александром Пскова летопись сообщает в начале статьи 6750 мартовского года (март 1242 — февраль 1243 г.):
«Поиде князь Олександръ с новгородци и с братомь Андреемь и с низовци на Чюдьскую землю на Немци и зая вси пути и до Пльскова; и изгони князь Пльсковъ, изъима Немци и Чюдь, и сковавъ поточи в Новъгородъ, а самъ поиде на Чюдь»[1061].
В нескольких строчках описано масштабное предприятие, требовавшее немалой подготовки и талантливого управления. Было собрано новгородское ополчение и приведены суздальские полки — с Низовской земли — «низовци», возглавляемые князем Андреем Ярославичем. Обращает на себя внимание летописный акцент, указывающий на то, что целью похода изначально была «Чудская земля» и «немцы» — Псков представлен как промежуточный этап[1062]. Судя по всему, штурмовать Псковскую крепость не собирались. Были перекрыты все пути к городу, поставлены под контроль снабжение и коммуникации. Судя по всему, «мягкая блокада» действовала не долго. Воспользовавшись удобным моментом, Александр Ярославич с дружиной коротким налетом («изгоном») захватил Псков. Немецкие фогты и сопровождавший их отряд эстонцев были арестованы. О каком-либо кровопролитии при занятии Пскова не сообщает и ЛРХ:
«Увидев немцев,
Он [«новгородский король»] долго не медлил,
Обоих братьев он выгнал,
Покончив с их фогством,
И всех их кнехтов изгнали.
Ни одного немца там не осталось.
Русским оставили они страну.
Так обстояли дела у братьев»[1063].
Как видим, «братьев» и «кнехтов» Александр «выгнал», а не перебил. Хотя псковская летопись сообщает об этом достаточно резко:
«Пришед князь Александръ и изби Немець во граде Пскове, и градъ Псковъ избави от безбожных Немець, помощию Святыя Троица»[1064].
Здесь ощущается текстологическая связь с ЖАН, где фигурирует и «избиение», и указание на «безбожность» интервентов:
«Он же [Александр Ярославич] въскоре градъ Псковъ изгна и немець изсече, а инех повяза и град свободи от безбожных немець»[1065].
Поздний агиограф все же отмечает гибель некоторых захватчиков при «изгоне» Пскова, который, надо полагать, действительно не был кровопролитным. Симпатии псковичей были на стороне новгородцев. Городская летопись потом специально отмечала участие псковских полков в Ледовом побоище. И нигде мы не видим указаний на репрессии среди псковичей, участников сдачи города немцам.
Вероятно, князь Александр не стал задерживать свою армию в Пскове, но немедленно продолжил марш в Чудскую землю — во владения Дерптского епископа. По псковским летописям, немцы хозяйничали в городе «два лета» — с 6748 (март 1240 — февраль 1241) по 6750 (март 1242 — февраль 1243) мартовский год[1066]. Псков был освобожден не ранее марта 1242 г., а 5 апреля 1242 г. уже состоялось Ледовое побоище.
Этому есть некоторые возражения. ЛРХ представляет события как два похода. Первый произвел на Псков «король Новгорода», а второй — в Эстонию — король Александр из Суздаля:
«[После изгнания братьев из Пскова]
Король Новгорода (der kunic von Nogarden) ушел в свою землю,
Недолго было спокойно.
Есть город большой и просторный
Также на Руси (in Rûzen lande).
Суздалем (Susdal) он называется.
Александром (Alexander) звали его,
Кто в то время там был королем.
Своим подданным он велел собираться
В поход. Русским их неудачи обидны были.
Быстро они собрались»[1067].
Вероятно, так запомнилось произошедшее в Ливонии, где считали, что в Ледовом бою они сошлись исключительно с суздальскими полками, выступавшими наиболее значительной и боеспособной частью армии князя Александра, впоследствии великого князя Владимирского (Суздальского). Кроме того, ливонцы вполне отдавали себе отчет, что захват Пскова был их агрессией против Руси. Эту агрессию пресекли новгородцы. А потом некий далекий суздальский король Александр совершил в свою очередь агрессию против земли братьев и их союзника Дерптского епископа. Идеологически автору ЛРХ было важно представить дело не как продолжение борьбы за Псков, а как новое, ничем не оправданное вторжение в Эстонию.
Ближе к истине русские летописи, которые показывают весь поход Александра Ярославича весной 1242 г. как нацеленный на борьбу с «немцами»: захват Пскова и вторжение в Эстонию — это его этапы. Краткое известие об этом, сохранившееся в Суздальской летописи, сообщает:
«В лето 6750. Великый князь Ярославъ посла сына своего Андреа в Новъгородъ Великыи, в помочь Олександрови на Немци, и победиша я за Плесковомъ на озере, и полонъ многъ плениша, и възвратися Андреи къ отцю своему с честью»[1068].
Соответственно, Андрей с полками прибыл сначала в Новгород, а затем с местным ополчением направился к Пскову и уже потом в Эстонию. Очень длинный маршрут. Пешее воинское подразделение могло двигаться более месяца. Бойцы жаждали результата — прибытка от ограбления вражеских владений. Надо полагать, Александр не стал бы испытывать терпения суздальцев. Короткая задержка могла быть связана только с комплектованием псковских полков, которые, судя по сообщениям псковских источников, вошли в состав армии Александра.
Весь поход в Чудскую землю представлен летописью как очень динамичное предприятие:
«…а самъ [Александр] поиде на Чюдь.
И яко быша на земли, пусти полкъ всь в зажития;
а Домашь Твердиславичь и Кербетъ быша в розгоне, и усретоша я́ Немци и Чюдь у моста, и бишася ту;
и убиша ту Домаша, брата посаднича, мужа честна, и инехъ с нимь избиша, а инехъ руками изъимаша, а инии къ князю прибегоша в полкъ;
князь же въспятися на озеро, Немци же и Чюдь поидоша по нихъ»[1069].
Исследователи различно определяли цели Александра Ярославича. Послевоенные советские историки предпочитали считать, что князь планировал захват Дерпта, для чего и перевел войну на территорию Эстонии[1070]. Другие резонно указывали, что для большого вторжения в Ливонию сил в эти годы было явно недостаточно[1071]. Потребовалось бы штурмовать немецкие замки, которых тогда в Прибалтике было уже немало — это другие сроки похода и другие масштабы. Вероятно, как предполагал Г. Н. Караев, князь рассчитывал вызвать ливонцев на полевое сражение в наиболее выгодных для себя условиях. Целью Александра Ярославича, судя по всему, было укрепление западной границы, а также упреждение новых попыток захвата Пскова и Водской волости[1072].
Нам представляется, что вся сюжетная линия кампании 1242 года сильно напоминает поход Ярослава Всеволодовича в 1234 году: участвовали новгородские и суздальские полки; князь шел «под Юрьев», но остановился «не дошедъ града» и «пусти люди своя въ зажитие воевать», а затем «немцы» атаковали русский сторожевой отряд, который, отступая, привел их к основным силам («бишася с ними и до полку») — в итоге немцы были прижаты к реке и разгромлены; многие бежавшие с поля боя провалились под «обломившийся» лед реки Эмайыги (Омовжи)[1073].
Создается впечатление, что Александр Ярославич отдавал себе отчет в этой аналогии. В 1234 г. Ярослав, очевидно, не желая тратиться на штурм города, выманивал крестоносцев из Дерпта. Для этого он отправил войска грабить окрестные села («в зажитье»)[1074]. Немцы решили атаковать маленький сторожевой отряд, якобы увлекшийся «зажитьем», и попались в ловушку, наткнувшись на основные силы противника — полк Ярослава. Воинство Дерпта и Оденпе подверглось тогда сокрушительному разгрому, и местные власти запросили мира. Однако в 1234 г. в боях не участвовали рыцари Ордена меченосцев — главный аргумент прибалтийских колонизаторов. В 1242 г. силы сторон должны были быть более значительными.
Можно предположить, что план Александра напоминал действия отца 8 лет назад. После вступления в земли Дерптского епископа часть полков была отправлена грабить и жечь окрестные села («в зажитье») — летопись даже говорит, что были распущены «все» полки. В ЛРХ сообщается о том же:
«В Дорпате стало известно,
Что пришел король Александр
С войском в землю братьев,
Чиня грабежи и пожары.
Епископ без внимания этого не оставил.
Мужам епископства он срочно велел
Поспешить к войску братьев,
Чтобы против русских сражаться»[1075].
Казалось бы, уловка русских опять удалась. Немцы кинулись громить интервентов. Однако автор ЛРХ, все же, представляет дело не так буквально: когда «русские из Суздаля» вторглись «в землю братьев», то первыми, «быстро вооружившись, оказали им сопротивление» братья-рыцари, а уже потом Дерптский епископ, узнав про грабежи, послал своих «мужей» присоединиться к «войску братьев»[1076]. Выходит отряд орденских братьев выступил заметно раньше «мужей епископства», то есть еще до того, как русские войска были распущены в «зажитье». Вполне возможно, что Орден объявил мобилизацию вскоре после того, как князь Александр вторгся в их владения — то есть в Псковскую землю — «и зля вси пути». Епископ же, обладавший заметно меньшими военными возможностями, решился на полевое сражение только после того, как к нему прибыло орденское войско. Объединенные силы немцев, вероятно, воспринимались ими как весьма значительные, хотя автор ЛРХ подчеркивает малочисленность крестоносцев:
«Долго не медля,
Они [воины Дерптского епископства] присоединились к силам
братьев.
Они слишком мало людей привели.
Братьев также было слишком мало.
Всё же вместе они решили
На русских напасть.
Начали с ними сражаться»[1077].
Разгром псковского ополчения в сентябре 1240 г., а также безболезненный захват Пскова, позволяли ливонцам сомневаться в боевых качествах русской армии, большая часть которой, как выяснялось, уже увлеклась грабежами. Орден, скорее всего, рассчитывал помочь своим сторонникам в Пскове и отбить город, для чего и собрал войско, но подойдя к Дерпту узнал, что Псков занят и русские уже хозяйничают в Уганди. Планы поменялись, но, надо полагать, к полевому сражению они готовились изначально — это не была маленькая «группа быстрого реагирования» из рыцарей окрестных замков, а армия вторжения, вполне готовая противостоять новгородскому и суздальскому полкам[1078].
Уже первое столкновение с русским отрядом, оказавшимся «в розгоне» (вероятно, возвращавшимся из «зажитья»[1079]), показало сокрушительную мощь тевтонского оружия. Из двух русских военачальников один погиб, а второй вынужден был спасаться бегством. Погибшим был сын новгородского посадника Твердислава Михайловича и родной брат правившего тогда посадника Степана Твердиславича — Домаш Твердиславич[1080]. Вторым был владимиро-суздальский воевода Кербет, известный позднее как руководитель тверского ополчения[1081]. Надо полагать, при таких руководителях суздальско-новгородский отряд был далеко не маленьким и насчитывал сотни воинов. Но налет был внезапным, а превосходство сил подавляющим — много русских погибло и даже попало в плен.
Как отмечено летописью, сражение состоялось «у моста», откуда остатки русских бежали в сторону основных частей. Узнав о случившемся Александр отступил («въспятися») на Чудское озеро и занял позицию «на Узмени, у Воронея камени»[1082]. Окрыленные победой «у моста», «немцы и чудь» начали преследование («поидоша по нихъ») и налетели на выстроившиеся к бою русские полки — в субботу 5 апреля 1242 г. состоялось Ледовое побоище:
«Узревъ же князь Олександръ и новгородци, поставиша полкъ на Чюдьскомь озере, на Узмени, у Воронея камени;
и наехаша на полкъ Немци и Чюдь, и прошибошася свиньею сквозе полкъ; и бысть сеча ту велика Немцемь и Чюди.
Богъ же и святая Софья и святою мученику Бориса и Глеба, еюже ради новгородци кровь свою прольяша, техъ святыхъ великыми молитвами пособи Богъ князю Александру;
а Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща;
и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега;
и паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша и приведоша в Новъгородъ.
А бишася месяца априля въ 5, на память святого мученика Клавдия, на похвалу святыя Богородица, в суботу»[1083].
Исследователи потратили немало сил и времени для определения места Ледового побоища. Изначально вопрос был связан с определением локации главных географических ориентиров — «моста», у которого был разгромлен отряд Домаша и Кербета, а также «Суболичьскаго берега», «Узмени» и «Воронея камени» на Чудском озере. Первым высказавшимся был эстонский историк Г. Г. Трусман, который считал, что сражение состоялось в 7 верстах к северу от устья р. Эмайыги в районе дер. Воронья (Варнья)[1084]. Связано это было с признанием тождества «Суболичьскаго берега» и эстонской исторической области Соболиц (Sobolitz), наиболее вероятной локацией которой является полоса побережья Чудского озера к северу от Эмайыги[1085].
Чуть позже опубликовал свое обследование А. И. Бунин. В своем докладе на Десятом археологическом съезде в Риге в 1899 г. он высказал предположение, что под словом «мост» скрывается искаженный летописцем топоним — скорее всего, населенный пункт Хаммаст (Гамаст), важный перекресток на дороге от Дерпта (Тарту) к деревне Исмени (Изменка; Исмень, совр. поселок Мехикорма, Mehikoorma) на берегу Теплого озера — узкой протоке между Чудским и Псковским озерами[1086]. Можно предположить, что «Узмень» — это и есть район современного Теплого озера около Мехикорма (Измень), куда от Хаммаста отступил князь Александр. Сличив современные карты, Бунин обнаружил в южной части Чудского озера на границе с Теплым остров Вороний, расположенный «в 400 сажень к северу от Гдовского берега, в 5,5 верстах к северо-западу от погоста Кобыльего городища и в 7 верстах от западного (Суболицкого) берега Чудского озера»[1087]. Таким образом, Ледовое побоище было локализовано в районе Вороньего острова.
Гипотеза Бунина была главенствующей в литературе на протяжении первых трех десятилетий XX в., пока с началом Второй мировой войны у нас в стране не обострился интерес к событиям русско-немецкого противостояния 1242 года. Тогда за несколько лет вышла целая серия популярных и околонаучных работ, посвященных или затрагивающих тему Ледового побоища[1088]. Большинство авторов (А. Я. Лурье, М. Н. Тихомиров, В. И. Пичета, Н. Г. Порфиридов) оказалось сторонниками линии Трусмана, высказавшись за локализацию места сражения у западного берега Чудского озера в районе устья Эмайыги или невдалеке от Мехикорма (Измени)[1089].
Однако действительно новый этап исследований по этому вопросу был ознаменован публикацией в 1950–1951 гг. статей М. Н. Тихомирова и Э. К. Паклар. Авторы выезжали на предполагаемое место сражения и производили топографический анализ событий. В результате Тихомиров отказался от своего прежнего мнения и подверг критике линию рассуждений Трусмана. Исследователь согласился с Буниным в том, что под словом «мост» скрывается некий искаженный топоним, но предположил, что это не Хаммаст, а деревня Моосте (Мосте), расположенная значительно южнее и также на важном перекрестке дорог, связующих юго-восточные районы Уганди с Дерптом. От Моосте Александр отступал к Теплому озеру и «остановился на «узмени», в самом узком месте Теплого озера, загородив, таким образом, путь по льду к Псковскому озеру, как наиболее удобную дорогу во время начинающегося весеннего бездорожья»[1090]. Само сражение Тихомиров размещал невдалеке от восточного берега юго-западнее деревни Чудская Рудница, где, как ему сообщили местные жители, «до 1921 г. на поверхности воды выделялся большой валун, который рыбаки называли Вороньим камнем» — «этот камень был взорван рыбаками для свободного судоходства».[1091]. «Место Ледового побоища, — заключал ученый, — надо искать не у Вороньего острова у восточного русского берега Чудского озера, а в самом узком месте Теплого озера, «на узмени»»[1092], в районе Пнёво — Мехикорма.
Паклар соглашался, что «мост» — это деревня Моосте, но Ледовое побоище локализовывал, как и Бунин, у Вороньего камня, «находящегося в 12–14 км от эстонского берега, в 9 км от острова Пийрисар, в 2,2 км от нынешней деревни Подборовье и в 3,3 км от Кобыльего Городища»[1093].
Работы Тихомирова и Паклар привели к тому, что гипотеза Трусмана фактически исчезла со страниц исследований[1094]. Наибольшее распространение получила точка зрения, что сражение состоялось у Вороньего острова, в южной части Чудского озера, невдалеке от устья реки Желчи[1095]. Дабы поставить точку в застарелом споре, решением Президиума АН СССР в 1958 г. была предпринята экспедиция к предполагаемому месту Ледового побоища, а также произведено геологическое, климатическое, археологическое (включая подводное) и историко-культурное обследование местности. Руководить экспедицией было поручено Г. Н. Караеву. Результаты работы коллектива авторов были опубликованы в 1966 г. в сборнике «Ледовое побоище. 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища»[1096].
В рамках указанной экспедиции эстонское побережье обследовал А. Э. Кустин. По его заключению, западный берег Теплого озера является сплошь заболоченным. Сухие места — только два небольших участка побережья у Мехикорма (Измень) и Йыэпера (Jõepera). Вся дельта Эмайыги — «непроходимые леса и болота»[1097]. Дорога сквозь болота появилась только в XIX в., а ранее использовались лишь водные и зимние маршруты. Все пути сообщения, связывающие побережье Теплого озера с внутренними областями Эстонии, ведут от Мехикорма по узким полосам песчаных насыпей между болотами. Одна дорога ведет на запад — через Разина (Rasina) в районе Ляанисте (Lääniste), где пересекает реку Ахья и далее через Хаммаст (Hammaste) направляется к Тарту. Вторая ведет от Разина на юг вдоль Ахьи к Моосте. Имеется путь от Мехикорма сквозь болота на юг в Ряпина (Räpina). От Ряпина дорога к Тарту проходит также через Моосте, за которым пересекает Ахья. Моосте выступает важным перекрестом, от которого можно пройти к Мехикорма двумя маршрутами: через Разина или через Ряпина[1098].
В целом можно заключить, что в Средние века для того, чтобы попасть к Теплому озеру, необходимо было обязательно пройти через Мехикорма (Измень), к которому сходились все маршруты «как летние, так и зимние». От Мехикорма, «согласно сведениям, относящимся уже к XVI в. (а также и более поздним), выходил главный путь, по которому поддерживались сношения с восточным берегом Теплого озера»[1099].
Таким образом, заключения экспедиции, опубликованные в 1966 г., свидетельствуют, что Александр Ярославич после столкновения авангардов у Моосте отошел к Мехикорма к Теплому озеру, которое и является Узменью. Это название (Узмень) исследователи, распространяли не только на самый узкий участок Теплого озера — между Мехикорма (Измень) на западном берегу и деревней Пнево на восточном, но на все Теплое озеро. При этом Вороний остров, а также соседствующие острова Городец, Лежница и Станок признавались северной границей исторической Узмени.
Однако как выяснилось, «ледовый режим заставлял к началу апреля прекращать движение через Узмень в наиболее ее узких местах, т. е. между деревнями Мехикорма и Пнёво, и особенно в той части ее, которая находится в настоящее время между северной оконечностью мыса Сиговец, о. Станок и западной оконечностью о. Городец»[1100]. Как заметили исследователи «наименее благоприятны были условия движения по льду на этом последнем участке Узмени», то есть собственно в районе Вороньего острова — предположительно, исторического Вороньего камня[1101]. Г. Н. Караев вынужден был заключить, что «место битвы не могло непосредственно примыкать к Вороньему камню, как к таковому, так как слабый лед Сиговицы был недостаточно прочен, чтобы выдержать тяжесть сражающихся»[1102].
С другой стороны, «состояние льда между мысом Сиговец на севере и дер. Пнёво (исключительно) на юге позволяло в начале апреля еще совершенно уверенно переправляться» через Теплое озеро. Кроме того, «непосредственно у восточного берега Узмени [то есть Теплого озера] находилась широкая полоса мелководья, на которой вода промерзала зимой до дна»[1103]. Участники экспедиции предложили считать местом сражения наиболее близкий к Вороньему острову участок восточного побережья Теплого озера — «Вороний Камень следует понимать как на ближайший к месту битвы широко известный ориентир»[1104]. На юго-западе от Вороньего острова — примерно в 1,5 км — расположен мыс Сиговец, ныне затопленный, у западного побережья которого имелось удобное место для сражения с прочным и долго не растапливаемым льдом. Кроме того, от мыса Сиговец «до противоположного берега, если смотреть прямо на запад, к дер. Парапалу, в настоящее время более 6 км, а до мыса Ухтинка, куда, весьма вероятно, бежали разбитые остатки немецко-рыцарского войска, — до 8 км»[1105].
Результат деятельности экспедиции Караев изложил следующим образом: «Таким образом, место Ледового побоища довольно точно определяется из сопоставления результатов экспедиционных изысканий и тех топографических данных о нем, которые содержатся в летописном тексте. В связи с тем, что береговая линия у мыса Сиговец к настоящему времени изменилась и отодвинулась на 300–400 м к востоку, под местом битвы следует подразумевать участок Теплого озера, находящийся примерно в 400 м к западу от современного берега мыса Сиговец, между его северной оконечностью и широтой дер. Остров. Именно здесь немецкие рыцари атаковали ставшее на защиту своих родных рубежей новгородско-псковское войско. В летописи об этом говорится: «…и наехаша на полк немци и чюдь, и прошибошася свиньею сквозе полк, и бысть сеча ту велика немцемь и чюди»»[1106].
Это мнение стало для советских, а позднее российских исследователей официальным и общепризнанным[1107]. В этой позиции много удобного и позволяющего объяснить тактические особенности ледового сражения, отмеченные в летописи. Караев сразу попытался это сделать. Результаты экспедиции свидетельствуют, что берега Теплого озера «были покрыты вековым лесом (преимущественно дуб, сосна, ель) и густым кустарником (ивняк), исключавшими возможность, особенно в условиях глубокого снежного покрова, движения значительного войска с обозом без дорог»[1108]. Соответственно, более удобного места для сражения, чем лед озера, не было. Расположение у мыса Сиговец позволяло не только правильно развернуть полки, но также скрыть до времени часть из них в лесистых неровностях берега. Северный фланг армии прикрывали полыньи в районе островов Городец и Вороньего, а южный хорошо просматривался — незаметный обход его был невозможен. Кроме того, невдалеке от мыса Сиговец располагалось устье реки Желчи — удобный путь отступления, ведущий в глубь Новгородской земли[1109].
Однако, следует признать, что у гипотезы Караева, определяющей место сражения у мыса Сиговец, имеется немало слабых мест. Она основана на попытке соотнести два сохранившихся до наших дней топонима с летописными. Речь идет об «Узмени» и «Вороньем камне».
Во-первых, местные жители традиционно называют пролив Теплого озера (Теплое озеро — это позднее название) между Мехикорма и деревней Пнёво «узким местом», а поселок Мехикорма еще в XIX в. именовался Изменка (Исмени). Урочище «Измень» упоминается в этих местах западного побережья в 1473 г. и вполне может быть сопоставлено с Изменкой (Мехикорма)[1110]. Таким образом, «Узмень» — это, скорее всего, самое узкое — 1,5 км — место в системе Чудского и Псковского озер — в акватории современного Теплого озера — у поселка Мехикорма (Измень). Однако Караев и некоторые его предшественники предпочитали распространять понятие «Узмень» на все Теплое озеро[1111].
Во-вторых, псковские летописи в 1463 г. упоминают как хорошо известный ориентир Вороний камень[1112]. Контекст событий таков: 21 марта 1463 г. немцы осадили основанный в предыдущем году Новый городок «в Обозерии» — впоследствии Кобылье городище невдалеке от устья р. Желчи. Но весть дошла до Пскова, откуда экстренно был направлен отряд во главе с посадниками Федором и Тимофеем. Уже на следующий день отряд прибыл к городку. Немцы же, услышав приближение экспедиционного корпуса, бежали. Федор с Тимофеем заняли укрепления и оставались там в течение недели. В это время другая группа немцев, не знавшая о присутствии псковичей, напала на села чуть севернее Нового городка — Островцы и Подолешье. Отряд посадников, опасаясь численности интервентов, не решился их атаковать. Немцы, попленив жителей, ушли через озеро домой — на запад. После чего Федор и Тимофей направили в Псков письмо с сообщением о немецких нападениях. Собравшееся вече решило организовать ответный поход. Был собран полк и направлен к Новому городку:
«собравшеся псковичи съ пригорожаны, и идоша къ городку, и не обретоша Немець. Они же здумаша поити за Немцы к Воронию камени; и выедоша псковичи на озеро», — так изложены события в Псковской 1-й летописи[1113].
Псковская 3-я летопись дает более пространную — вероятно, отредактированную позже — версию событий: «совокупившеся псковичи и с пригорожаны и поидоша к городку, и не обретоша Немець, поне же Немци оушли оу свою землю. И посадники псковскыя и пьсковичи начаша доумати, коуда поити за ними. И сдоумаша и поидоша к Воронью Каменю; и выеха вся псковьскаа сила на озеро»[1114].
Выехав к Воронью камню, псковичи встретили чудина-доброхота, который поведал им о том, что немцы направились грабить русские села на остров Колпино в северо-западной части Псковского озера. За доброхотство псковичи пообещали Чудина отблагодарить. Той же ночью они направились на Колпино и подступили туда утром. 31 марта 1463 г. состоялась битва, в которой немцы были побеждены.
Опять мы встречаем две редакции событий. Псковская 1-я излагает следующим образом: «Прииде же из зарубежия Чюдинъ, поведаша Чюдинъ пъсковичемъ, что сила немецькая готова и хотятъ оударитися сию нощь на Колъпиное; псковичи же обещаша ему дати оброкъ за его доброхотьство. Они же на тую нощь поидоша в Колъпиное и приидоша тамо порану»[1115]. Псковская 3-я сообщает почти то же, но опускает упоминание об оброке, обещанном чудскому доброхоту:
«И пришедши доброхот из зарубежья Чюдинь, и сказа посадникомъ псковскым, что сила немецкая готова и хотять оударитися на шию нощь на Колпиное; и псковичи възвратишася на тоую же нощь, и поидоша в Колпиноя, и приидоша тамо порану…»[1116].
Караев, отдавая предпочтение тексту Псковской 3-й летописи, сделал следующее заключение:
«После того как псковское войско, миновав Вороний камень, выехало на озеро, т е. на лед, ему повстречался «доброхот из зарубежья чюдин», который сообщил, что немцы готовят нападение на русские поселения, находящиеся на о. Колпино. Узнав об этом, «псковичи възвратившеся на тую же нощь и придоша на Колпиное». Из сказанного видно, что, узнав об угрозе нападения на о. Колпино, псковские военачальники бросили предпринятое ими преследование, повернули назад и направились «на Колпиное». Как известно, о. Колпино находится в северо-западной части Псковского озера, и, следовательно, чтобы направиться к нему, псковичи действительно, если они перед тем двигались по льду в направлении низовья р. Омовжи, должны были, как сообщает летопись, возвратиться назад к восточному берегу Узмени с тем, чтобы затем двинуться на юг к о. Колпино»[1117].
Исследователь настаивает, что упоминаемый в летописи под 1463 г. Вороний камень тождественен современному Вороньему острову, до сих пор заметному над водной гладью. С этим был не согласен М. С. Ангарский, который в статье 1960 г., указал, что, по его мнению, известие от Чудина 30 марта 1463 г. было «несомненно получено где-то недалеко от Колпино»[1118], то есть псковичи двигались от Нового городка в сторону Мехикорма. Ангарский совершенно иначе локализовал летописный Вороний камень. Он фактически возвращался к версии М. Н. Тихомирова, высказанной в 1950 г. Исследователь обнаружил на карте 1781 г. деревню Киеви, расположенную на месте современной деревни Пнёво — ровно у самого узкого места озера напротив Мехикорма. Эстонское слово «киви» (kivi) означает «камень», из чего можно сделать вывод, «что в далеком прошлом в районе деревни Пнёво и мыса Сосница находилось урочище, называвшееся Вороньим камнем»[1119].
Караев жестоко раскритиковал Ангарского, но основным своим аргументом представил именно указание летописи, что 30 марта 1463 г. псковичи после получения сведений от Чудина вынуждены были возвратиться назад («псковичи възвратишася на тоую же нощь»): «Совершенно очевидно, что если бы псковское войско перед этим двигалось в сторону Колпина, т. е. на юг, ему следовало бы не возвращаться, а лишь продолжать движение в прежнем направлении»[1120]. Эта критика имеет здравое зерно. Действительно, сложно представить необходимость глагола «възвратишася», если псковичи прошли уже полпути от Нового городка до Колпино. Однако если присмотреться к известию Псковской 3-й летописи, то обнаруживается явный повтор: сначала псковичи «възвратишася на тоую же нощь», а лишь затем «поидоша в Колпиноя». Думается, что мы имеем дело с желанием летописца заполнить в тексте то место, где должно было сообщаться об оброке, пожалованном доброхоту-чудину. Первоначальная версия известия, судя по всему, представлена Псковской 1-й летописью и не имеет никакого указания на «возвращение» псковичей: 30 марта 1463 г. псковичи, выехав на озеро у Воронья камня, встретили эстонца, который сообщил им о нападении немцев на Колпино, куда псковичи и отправились[1121].
Выходит, что никакой летописной основы для отождествления Вороньего камня и Вороньего острова не существует. Более того, Караев сам противоречит себе, указывая ниже, что разместить войска непосредственно у Вороньего острова в 1242 г. не было никакой возможности — озеро там почти не замерзает, а если и замерзает, то ненадолго и очень рано тает[1122]. Именно поэтому, по предположению исследователя, Ледовое побоище следует размещать у мыса Сиговец — в 2 км от Вороньего острова. Выехать на лед у Вороньего острова 30 марта 1463 г. псковичи не могли.
Погоню за немцами в 1463 г. Караев представляет проходящей в направлении устья Эмайыги, обходя слева остров Пийриссаар (Piirissaar, Порка), а также многочисленные полыньи между островами[1123]. Именно с этого пути псковичи возвратились и затем направились к Колпино. Однако при такой реконструкции непонятно, почему летописец отметил поход на немцев направленным к Воронью камню: «Они же здумаша поити за Немцы к Воронию камени». Правильнее, вероятно, было бы указать в качестве ориентира реку Омовжу, к которой удобнее было пройти по льду обходя группу островов, к которой принадлежит и Вороний. По нашему мнению, реконструкция маршрута псковичей в 1463 г. у Караева ошибочна.
В 1463 г. события относятся к середине весны, когда на дорогах уже вполне можно ожидать распутицу, а прорех в ледяном покрове озера все больше, и совершенно определенно лед уже отсутствует в районе острова Вороний, Городец, мыса Сиговец, а также у Мехикорма и Пнёво — в южной и северной частях Теплого озера. Как было указано на прилагаемой к исследованию Т. Ю. Тюлиной карте, в начале апреля большие полыньи образуются и с запада — юго-запада от острова Пийриссаар[1124]. Вообще маршрут к Эмайыги, обводящий по льду остров Пириссар с запада, представляется проблематичным — болотистая местность и многочисленные полыньи, особенно в конце марта. Немцы, ограбившие 27 марта 1463 г. села Островцы и Подолешье, судя по всему, обходили Пийриссаар с востока — там лед более прочный и держится дольше. Вопреки утверждению Караева, летопись не дает оснований утверждать, что псковичи отправились в погоню именно за этой группой немцев. Скорее всего, псковское войско направилось в Эстонию традиционным маршрутом — через Мехикорма (Измень). Именно там они «выехали на озеро» и встретили Чудина. Вполне логично было бы определить предполагаемое место для топонимического ориентира под названием «Вороний камень» в районе восточного побережья Теплого озера между деревнями Пнево и Чудская Рудница.
Обследование (включая подводное) восточного побережья Теплого озера, произведенное экспедицией Караева, показало, что ни в районе Чудской Рудницы, ни в районе Пнево нет камня заметных размеров (гранитного останца)[1125]. Зато в районе Вороньего острова имеется большой камень (около 11 метров в длину и 5 м в ширину), расположенный примерно в 2 м под водой. Именно этот камень, возможно, ранее заметный над водной гладью, Караев предложил признать Вороньим.
Стоит отметить, что Караев существенно превысил количество легких допущений, мелких гипотез и умолчаний, чтобы оправдать отождествление Вороньего острова и Вороньего камня. Вороний остров — самый маленький, по сравнению с соседствующими островами Лежница, Станок, Городец[1126]. Сейчас он зарос камышом и почти не просматривается над гладью Чудского озера[1127]. Местные жители не воспринимали и не воспринимают Вороний остров как ориентир. Выглядит он странным ориентиром и для Ледового побоища, произошедшего «на Узмени, у Воронья камня».
Вороний остров никак нельзя отнести к Узмени. Во-первых, «Узмень» как микротопоним располагается заметно южнее — скорее всего, в районе Пнёво-Мехикорма. Чтобы притянуть Вороний остров к «Узмени», Караев признал «Узменью» все Теплое озеро. Во-вторых, Вороний остров расположен даже за пределами Теплого озера, на границе с Чудским — в районе, известном по летописи как «Обозерье». Сам Караев предложил считать местом Ледового побоища западный берег мыса Сиговец, в то время как Вороний остров расположен в 2 км на северо-восток от его восточного берега.
Академик М. Н. Тихомиров (1893–1965) в своих воспоминаниях, опубликованных уже после его смерти, отмечал «удивительное упорство», с которым Караев отвергал любые факты, указывающие на расположение «Узмени» в районе Мехикорма[1128]. Сам Тихомиров был гостем экспедиции Караева в 1958 г. и фактически сам молчаливо склонился к версии о Вороньем камне в районе Вороньего острова. Однако он продолжал упорно фиксировать самые разнообразные свидетельства местных жителей, большинство из которых указывали на место Ледового побоища именно в районе Мехикорма, Пнёво, Чудская Рудница. Местные рыбаки, между прочим, рассказывали в 1958 г., что «на эстонском берегу стояла деревня Старая Узмень (к северу от Измены, или Мехикорми), километрах в двух от нее к Чудской Руднице существовал перевоз»[1129]. На эстонском берегу о Старой Узмени — «Пикузице» — тоже слышали[1130].
Важным аргументом против версии Караева, как нам кажется, может стать рассмотрение вопроса с военной (тактической) стороны. С этой точки зрения совершенно непонятно, зачем Александру Ярославичу потребовалось уводить войска от Мехикорма (Измени) к мысу Сиговец. Это дополнительный 10-километровый марш-бросок, который перед началом сражения мог только измотать воинов, но не предоставил бы никакого дополнительного географического преимущества. Удобное ледяное поле расположено прямо напротив Мехикорма. Разместив войска спиной к восточному побережью на участке от Чудской Рудницы до Пнёво, Александр Ярославич приобрел бы ровно те же удобства, что и при расположении у мыса Сиговец: левый фланг прикрывают полыньи в районе Узмени (по оси Пнёво — Мехикорма); правый фланг хорошо просматривался, затрудняя обход в тыл; за спиной русские земли — путь для отступления; вдоль берега торосы, мешающие действиям кавалерии; озеро промерзает до дна и можно не бояться трещин в ледяном покрове; расстояние до северо-западного берега Теплого озера (предположительно, «Суболичского берега») — около 7–8 км.
Деревня Чудская Рудница ранее располагалась на самом берегу Теплого озера, и прежнее ее место теперь затоплено[1131]. Вокруг немало археологических указаний на существование поселений в этом районе в древнерусское время. И сейчас существует дорога от побережья Теплого озера через Чудскую Рудницу к Кобыльему городищу и устью Желчи — и это именно самый короткий путь из Эстонии к Новгороду. Удобно представить, что псковичи в 1463 г. проходили мимо этого поселения и около него вышли на лед озера. Если предположить, что немцы в 1242 г. подошли к Узмени — урочищу Измени (Мехикорма), то оттуда они могли сразу заметить изготовившиеся к бою русские полки, размещенные у Чудской Рудницы. В противном случае им нужно было бы сначала найти русских, а уж потом атаковать их. Причем, если бы они двигали по льду от Мехикорма на север, то должны были подойти к русской армии, выстроившейся у мыса Сиговец, с юга — в этом случае у русских за спиной оказались бы тонкий лед и большие проталины. Гипотеза Караева предполагала, что немцы атаковали Александра Ярославича непосредственно от западного берега Теплого озера — из болотистой и незаселенной местности, лишенной дорог[1132]. Как они туда попали? Единственный вариант: прошли на север вдоль берега от Мехикорма, а затем повернули на восток — как бы подкрались к русским и заняли навязанную им, не самую логичную позицию. Зачем? Не правильнее было бы атаковать русских с юга и опрокинуть за ледяной покров — в воду, прямо за мыс Сиговец к Вороньему острову. С другой стороны, если русские расположились у Чудской Рудницы — в 2 км от западного берега — вариантов у немцев, кроме лобового удара, не было. В этом случае Александр Ярославич действительно бы навязал сражение в удобном для него месте.
Как отмечал Тихомиров со слов сотрудника псковского музея И. Н. Ларионова, у жителей эстонского Мехикорма регулярно обнаруживаются значительные коллекции элементов древнерусского вооружения, найденные, как они утверждают, после шторма на побережье озера. Кроме того, в районе Чудской Рудницы имеется холм, «на вершине которого находился валун с изображением Голгофы (XIII–XIV вв.) и каменный крест XV–XVI вв.», а «по сообщению старого рыбака, сюда до революции ежегодно весной приходил крестный ход из Печерского монастыря, и духовенство совершало панихиды по убиенным воинам (записан в 1930 г.)»[1133]. На район побережья у Чудской Рудницы как места Ледового побоища указывали не только М. Н. Тихомиров и М. С. Ангарский, но и местная легенда, зафиксированная Г. Н. Скляревской: «Я слышала легенду, что Рудница названа Рудницей, потому много людей там полегло, много крови пролито, а кровь будто называлась «руда»»[1134]. «Руда» — действительно кровь, а не результат горнодобычи, которая в тех местах невозможна. Надо полагать, что за таким комплексом рассказов и припоминаний должно скрываться зерно факта — голословно отбрасывать их не следует.
Единственный недостаток местности у Чудской Рудницы — отсутствие какого-либо ориентира, сопоставимого с Вороньим камнем. А потому следует заключить, что вопрос о точной локализации места Ледового побоища пока не может быть решен.
Важным для реконструкции хода кампании 1242 г. является определение места «моста», у которого был разгромлен отряд Домаша и Кербета. В науке с конца позапрошлого века утвердилось мнение, что «мост» — это искаженный летописцем топоним. А.И. Бунин в 1899 г. предложил считать, что «мост» — это поселок Хаммаст, а в 1950 г. М. Н. Тихомиров предложил под «мостом» понимать эстонское поселение Моосте[1135]. Мнение о Моосте закрепилось в литературе[1136], хотя некоторые исследователи предпочитают обходить этот сюжет молчанием или писать просто о сражении у некоего моста[1137]. Следует признать сомнения исследователей обоснованными. Летопись сообщает, что суздальско-новгородский отряд немцы встретили у моста и неожиданно напали: «усретоша я Немци и Чюдь у моста, и бишася ту». Напоминает обычную засаду у моста, когда противник зажат в узкие рамки переправы и находится в заведомо невыгодном положении. Скорее всего, ни о каком искаженном топониме здесь речи не идет, а следует искать некий принципиальный для сообщения мост через реку.
Сразу следует отметить, что крупные воинские подразделения не могли передвигаться по непролазным лесам, болотам и ивняку. Особенно это касается зимы и весенне-осенней распутицы. Традиционными были маршруты по торным дорогам, а зимой — по водным магистралям (рекам, озерам), покрытым льдом. Соответственно, интересующий нас «мост» следует искать именно в зоне традиционных путей сообщения, по которым и двигался крупный отряд Домаша и Кербета. Юго-Восточная Эстония не изобилует большими реками. Собственно к крупным следует отнести только две — Эмайыги и Ахья (Ahja). Дерпт находился на этом берегу Эмайыги — подойти к нему можно было и не преодолевая реки. Другое дело Ахья — сразу несколько переправ прикрывают путь от Дерпта к Пскову и к Мехикорма. Важным был мост у современного поселка Ляанисте, от него шла дорога на юг через Разина к Пскову и на восток к Мехикорма. Если бы речь шла про этот мост, то легко представить как Александр, узнав о разгроме одного из своих отрядов, «отступил» к озеру и занял позицию на Узмени[1138]. От Разина к Мехикорма дорога идет между двух больших массивов болота, что совершенно не позволяет войскам маневрировать. Давать бой в этом месте было бы рискованно. В этом районе действительно удобным и просторным для полевого сражения была только ледяная гладь озера, на которую и следовало отступить.
Традиционно исследователи картографировали перемещения армии Александра Ярославича перед Ледовым побоищем весьма замысловато. В. Т. Пашуто представлял дело таким образом, что войска Александра вступили в Эстонию по традиционной дороге на Дерпт, прошли через Ряпина и расположились в районе Моосте, где и произошло первое боестолкновение. Затем князь направился дальше на север и свернул к востоку лишь примерно в районе Разина. Немцы его преследовали, но сначала отступили, а затем, преодолев болота в районе устья Эмайыги, вышли прямо на расположившихся к битве русских у мыса Сиговец или Вороньего острова[1139]. Караев предложил еще более необычную реконструкцию: главные русские силы располагались в районе устья Желчи и выступили к мысу Сиговец и Вороньему острову только после того, как получили известие о разгроме своего отряда «стратегической разведки», возглавляемого Домашем. Немцы в свою очередь опять, преодолев болота, вышли точно в район западного побережья Теплого озера напротив мыса Сиговец, где и состоялось сражение[1140]. Оба варианта игнорируют летописное свидетельство, что Александр после известия о разгроме Домаша и Кербета «въспятися на озеро» — вернулся, отступил к озеру. У Пашуто Александр не только не отступает, но продолжает наступать — на северо-восток, к Узмени. У Караева Александр представлен изначально готовящемся к битве и именно в районе Вороньего острова, для чего и держал там основные силы. Узнав о разгроме «у моста», он не совершал отступления или переброски войск, но просто подвел армию к условленному месту, а немцев, как в ловушку, привели туда отступавшие разведчики.
Полагаем, что Александр действительно готовился к полевому сражению и присматривал для него удобное место. Однако точно запланировать место на Узмени он не мог, так как не знал расположения немцев. Последние объявились внезапно. Войска Александра располагались где-то недалеко от Узмени, куда он отступил быстро и не изматывал воинов многокилометровыми маршами: от Ляанисте до Разина около 10 км, а от Разина до Мехикорма — около 14 км.
Можно предположить, что само вторжение в эстонские земли началось для русских от района Мехикорма, куда они пришли по льду из Пскова. Псковская летопись сообщает, что обратно после Ледового побоища русские полки возвращали именно по льду Псковского озера — может, и туда они следовали тем же маршрутом, вполне традиционным для псковичей[1141]. Возможно, князь хотел подойти поближе к Дерпту, неожиданно объявиться в непосредственной близости от столицы Уганди. Но немцы также продемонстрировали энергию, атаковали первыми, крупными силами и внезапно.
Автор ЖАН, который основывал свои знания на беседах с участником Ледового побоища («се же слышах от самовидца»), представлял дело почти в той же последовательности, что и летопись:
— сначала князь изгнал немцев из Пскова («Он же въскоре градъ Псковъ изгна и немець изсече, а инех повяза и град свободи от безбожных немець»);
— затем пошел воевать их землю и привел много полона («землю их повоева и пожже и полона взя бес числа, а овех иссече»);
— в ответ немцы собрали армию и решили напасть на русских, планируя захватить в плен князя Александра («Они же, гордии, совокупишася и рекоша: «Поидемъ и победим Александра и имемъ его рукама»»);
— немцы приблизились к расположению войск Александра, их заметили сторожа, после чего князь построил на Чудском озере свои полки, и состоялось сражение («Егда же приближишяся, и очютиша я стражие. Князь же Александръ оплъчися, и поидоша противу себе, и покриша озеро Чюдьское обои от множества вои. Отець же Ярославъ прислалъ бе ему брата меньшаго Андрея на помощь въ множестве дружине. Тако же и у князя Александра множество храбрых…»)[1142].
Под сторожами («стражие») можно понимать отряд Домаша и Кербета. Узнав об их разгроме, Александр отступил, дал полкам отдохнуть, а утром 5 апреля 1242 г. в субботу построил их на Узмени для сражения. Сам бой в ЖАН описан очень литературно, но с явным знанием дела:
«Бе же тогда суббота, въсходящю солнцю, и съступишяся обои. И бысть сеча зла, и трусъ от копий ломления, и звукъ от сечения мечнаго, яко же и езеру померзъшю двигнутися, и не бе видети леду, покры бо ся кровию»[1143].
Последняя фраза о покрытии льда кровью перекликается с названием селения, у которого, возможно, состоялось сражение — Чудская Рудница, место, где было пролито много чудской (эстонской) крови.
Русская летопись почти не дает оснований для реконструкции хода Ледового сражения 5 апреля 1242 г. Хотя о начале боя говорится вполне конкретно:
«наехаша на полкъ Немци и Чюдь, и прошибошася свиньею сквозе полкъ;
и бысть сеча ту велика Немцемь и Чюди;
<…> пособи Богъ князю Александру;
а Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща;
и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега;
и паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша…»[1144].
«Свиньей» называлось построение конных войск, аналогичное русскому «клину», в форме колонны, заостренной в передовой части. Особенности такой войсковой единицы А. Н. Кирпичников предложил реконструировать на основе сочинения, написанного в 1477 г., — это краткий учебник, воинское наставление, которое составил курфюрст Бранденбургский Альбрехт Ахилл для своего сына, маркграфа Иоанна: «Приготовление к походу курфюрста Альберта против герцога Ганса Саганского»[1145]. Здесь перечислены три варианта построения воинского подразделения — хоругви (Banner, Banier): «Гончая», «Святого Георгия» и «Великая». Каждая, соответственно, насчитывала примерно по 400, 500 и 700 всадников. Построение подразделялось на две части: передовой «клин» (5 шеренг) и следующая за ним колонна (от 33 до 43 шеренг). Данные о численности можно представить в табличной форме:
В «клине» шеренги выстраивались таким образом, чтобы каждая последующая увеличивалась бы с каждой стороны на одного воина. Таким образом, всадники располагались уступами и концентрированно прикрывали скачущего впереди. Тактическое преимущество такого построения заключалось в сплочении во время лобового удара, способного расколоть войска противника любой плотности. Колонно-клиновые формирования были плохо уязвимы с флангов и хорошо управлялись, но имели и недостатки: во время первого удара выводились из строя лучшие бойцы, расположившиеся в авангарде, а следовавшие в колонне кнехты длительное время не участвовали в боестолкновении, сохраняя рядность[1146].
По мнению А. Н. Кирпичникова построение в XV в. вполне совпадало с построением XIII в.[1147] На основании этого историк предлагает сделать вывод о численности орденского войска в Ледовом побоище. В ЛРХ упоминается о 20 погибших в Ледовом побоище орденских братьях и 6 попавших в плен[1148]. При описании Раковорской битвы 1268 г. в НПЛ говорится о действии со стороны немцев «великой свиньи», а количество орденских братьев в сражении автор ЛРХ оценивал в 34[1149]. Таким образом, заключает Кирпичников, в Раковорском бою «великой свиньей» названо построение «Гончей» хоругви, включавшей 35 рыцарей в авангарде: 34 рыцаря и командир[1150]. Учитывая потери Ордена в Ледовой битве, — 26 братьев — можно предположить, считает исследователь, что численность орденской армии в 1242 г. не достигала и 400 воинов («Гончей» хоругви), «а, скорее всего, была даже меньшей»[1151].
Однако следует заметить, что в сражении приняли участия войска Дерптского епископа, датчан и ополчение местных жителей, значительно превосходившие численность орденских братьев («местных жителей было у братьев немало», «еще больше, чем было немцев, королевские мужи привели туда»)[1152]. Сам Кирпичников оценивал количество ливонской армии при Раковоре в 18 тысяч бойцов[1153]. Даже если на Чудском озере немцев было существенно меньше, то никак не 300–400 человек. Новгородская летопись сообщает о 400 погибших немцах и 50 пленных, а чуди (эстонцев) погибло «бещисла». Участвовали орденские рыцари из нескольких замковых округов (возможно, Вильянди), армия Дерптского епископа («дорпатцы») и местное эстонское ополчение («чюдь») — в совокупности их должно было быть несколько тысяч. Не вполне понятно, зачем нужно признавать недостоверными сведения летописца[1154]. Автор ЛРХ посвятил свое сочинение Тевтонскому ордену и неизменно оперировал цифрами именно орденских братьев[1155]. При описании Раковорской битвы он подробно перечисляет участников, но только для тевтонских братьев указывает численность. Вполне можно допустить, что 5 апреля 1242 г. погибло 20 орденских братьев и 6 попало в плен, а также других немецких рыцарей не членов Ордена (возможно, из Дерпта, Оденпе, вассалов Дерптского епископа) погибло 380 и 44 попало в плен. Раковорская битва, несомненно, в разы превосходила по количеству участников Ледового побоища: по ЛРХ русских там участвовало 30 тысяч, а погибло — 5 тысяч[1156]. Но даже если сопоставить цифры орденских братьев: 34 при Раковоре и не менее 26 на Чудском озере, то масштабы этих сражений явно приближаются к сопоставимым.
В целом можно заметить, что русские источники особый акцент делают на численном превосходстве русской армии. В ЖАН говорится, что русские воины «покриша озеро Чюдьское обои от множества»[1157]. Действительно, участвовало не менее трех крупных полков — новгородский, псковский, суздальский. Каждый насчитывал не менее трех тысяч воинов, а кроме того, имелась княжеская дружина. Таким образом, численность войск Александра Ярославича на Чудском озере составляла не менее 10 тысяч. Исследователи чаще всего оценивали ее в 15–17 тысяч человек, что, наверное, больше действительной[1158].
В свою очередь автор ЛРХ отмечает крайнюю малочисленность ливонцев: «Они слишком мало людей привели. Братьев также было слишком мало»[1159]. И при описании Раковорской битвы, и при описании Ледового побоища в ЛРХ используется штамп: русских было в 60 раз больше, чем немцев[1160]. Для средневекового сражения численное превосходство всегда считалось принципиальным и решающим. Русский летописец гордится своей многочисленностью. Немцы же вынуждены были указывать на доблесть проигравших, сражавшихся с большим количеством противников. Однако следует отметить, что даже меньшая, по сравнению с русскими, армия была для Ливонии очень крупной. А количество орденских братьев, участвовавших в битве на Чудском озере, говорит о том, что были представлены чуть ли не все наличные силы Ордена и немцев в Эстонии.
О численности ливонских братьев мы почти не имеем сведений вплоть до XV в. Но даже отрывочные данные говорят сами за себя. В 1279 г. в замке Терветен в Курляндии числилось 12 братьев. В 1451 г. во всей Ливонии было 195 братьев, из которых в Риге — 14, в Вендене — 12, а в Нарве — 6. Верховный магистр Тевтонского ордена в 1948–1970 гг. и автор чуть ли не единственного обобщающего труда по его истории М. Тумлер считал, что «в лучшие годы» общая численность братьев в Пруссии и Ливонии не превышала 2000 человек[1161]. Это, по мнению И. Э. Клейненберга и И. П. Шаскольского, «дает вместе с оруженосцами и другими военными слугами ордена для каждой из обеих территорий конное войско силой от 5000 до 8000 всадников»[1162]. Автор ЛРХ сообщал, что после Раковорской битвы 1268 г. магистр отправился к Пскову с армией, включавшей 180 братьев — вероятно, все наличные силы Ливонии[1163]. А в 1237 г., как мы указывали, Тевтонский орден направил в Ливонию 60 братьев, призванных пополнить поредевшие ряды меченосцев[1164]. В любом случае можно заключить, что к 1242 г. общая численность ливонских братьев не превышала 100 человек, из которых на льду Чудского озера было потеряно более четверти (!). Многократно большие потери понес Дерптский епископ и его вассалы, не говоря об эстонском ополчении.
Вышеприведенные аргументы позволяют утверждать, что ни по численности участников, ни по количеству погибших Ледовое побоище не может считаться маленьких сражением ни для Ливонии, ни для Руси XIII в. И совершенно не случайно оно вошло в историю именно как «побоище»[1165].
Несколько больше, чем русская летопись, о ходе сражения сообщает ЛРХ:
«У русских было много стрелков,
Они отразили первую атаку, мужественно
Выстроившись перед войском короля.
Видно было, что отряд братьев (der brûder banier)
Строй стрелков прорвал,
Был слышен звон мечей
И видно, как раскалывались шлемы.
С обеих сторон убитые Падали на траву[1166].
Те, кто был в войске братьев,
Оказались в окружении.
У русских было такое войско,
Что, пожалуй, шестьдесят человек
одного немца атаковало.
Братья упорно сражались.
Все же их одолели.
Часть дорпатцев вышла (der von Darbete quam ein teil)
Из боя, чтобы спастись.
Они вынуждены были отступить.
Там двадцать братьев осталось убитыми
И шестеро попали в плен.
Так прошел этот бой»[1167].
Нет никаких сомнений, что замысел русской стороны заключался в окружении противника. После того как немецкий клин пробил передовой полк и втянулся в сражение, он был зажат с флангов и разгромлен[1168]. Вероятно, ради этого князь Александр Ярославич использовал некоторые военные хитрости. Во-первых, построение «свиньей» чаще всего использовалось против пеших войск противника. Соответственно, на Чудском озере русские либо сражались пешими, либо заранее скрыли засадный полк из всадников, что в тех условиях было несложно. Лесистые берега предоставляли хорошие укрытия, а ледяная гладь была удобна для маневров — кавалерия могла быть расположена вдалеке и быстро прибыть к месту битвы, захлопнув ловушку. Во-вторых, русские полки могли быть заранее усилены на флангах. Немецкий клин после прохода сквозь полк противника должен был удариться о ледяные торосы, расположенные на всем протяжении вдоль восточного берега Узмени. В этих условиях, которые могли быть для немцев неожиданными, они не смогли перестроиться, а их кавалерия была зажата неровностями ледяного покрова.
Автор ЛРХ делает особый акцент на множестве русских стрелков. В европейских странах в те годы все большее распространение получает арбалет, пользоваться которым научиться проще. Русские же продолжали использовать лук. По дальности поражения лук немногим превосходил обычный арбалет, но отличался большей скорострельностью[1169]. Обилие искусных стрелков произвело впечатление на крестоносцев. Вероятно, велики были и потери от этого обстрела.
Нередко в исследованиях указывается или молчаливо признается, что клином было построено чуть ли не все немецкое войско[1170]. Из этого, как мы указали выше, даже делаются выводы о его количестве. Примеров построения в сражении всей армии одним полком в европейской истории не известно. Нет на это указаний и в наших источниках. Наоборот, русская летопись отличает «немцев» и «чюдь», а также специально разделяет их потери («Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща», «паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша»). Автор ЛРХ также говорит про «братьев» и «дорпатцев». О «братьях» сообщается, что их отряд — хоругвь (bапіer), построенная, вероятно, клином, — прорвал строй стрелков. О «дорпатцах» — подданных Дерптского епископа — сообщается, что в какой-то момент они бежали с поля битвы: «Часть дорпатцев вышла из боя, чтобы спастись». В русской летописи также говорится о бегстве «чюди», которую можно отождествить с этой «частью дорпатцев». Надо полагать, речь идет о местном эстонском ополчении, которое никак не могло быть включено в орденское конное построение. Профессиональные воины тогда резко отличались от случайных участников и никогда с ними не смешивались. Традиционным было также деление на полки по географическому признаку: новгородский полк отдельно, псковский отдельно и т. д. Такое деление было характерно и для средневековой Европы[1171]. Надо полагать, в Ледовом побоище орденские братья составляли одно подразделение, а подданные Дерптского епископа другое — или даже два других. Деление армии в начале сражения на три составные части было в те годы наиболее распространенным.
Трем ливонским полкам противостояли три русских. Центральный полк Александра, вероятно, составляли суздальцы, почему и запомнились автору ЛРХ как основные участники сражения. Против чуди и дерптцев действовали новгородцы и псковичи. После того как орденская «свинья» врубилась в передовой полк и увязла в битве, успешные действия новгородцев и псковичей на флангах привели к бегству части эстонцев и полному окружению орденских войск.
Разгром немцев был сокрушительным. Хотя позднейший поэт, составивший ЛРХ, упоминает, что «король Александр» заплатил за победу «жизнями многих храбрых мужей», но это больше напоминает риторическую фигуру. Русские источники ничего не сообщают о потерях в войске Александра — ни о знатных воинах, ни о простых. Если предположить, что битва состоялась в районе Чудской Рудницы, то следует указать на ее наименование именно «Чудской», что может говорить о больших потерях именно эстонских участников боя — «паде Чюди бещисла». Длительное преследование отступающих эстонцев также привело к множеству смертей: «Чюдь даша плеща; и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега». Русские, надо полагать, вышли из сражения с небольшими потерями.
Следует признать, что Александр Ярославич не использовал в бою особых тактических новаций, характеризовавших бы его полководческую гениальность, но явный талант стратега и тактика здесь был налицо. Во-первых, противнику было навязано само полевое сражение, а во-вторых, место этого сражения. Построение русских, судя по всему, было вполне традиционным: три полка и впереди лучники. Однако Александр добился большей концентрации войск на флангах, оставив в центре против орденской хоругви наиболее боеспособных суздальцев. Фактически князь навязал противнику и ход сражения, в результате чего добился полной победы.
В ЖАН содержится указание на сверхъестественную помощь князю Александру в его победе — якобы воздушный «полкъ Божий» сражался на его стороне против тех, кто называл себя «Божии ритори»:
«Се же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видех полкъ Божий на въздусе, пришедши на помощь Александрови. И тако победи я помощию Божиею, и даша плеща своя, и сечахуть я, гоняще, аки по иаеру, и не бе камо утещи. Зде же прослави Богъ Александра пред всеми полкы, яко же Иисуса Навина у Ерехона. А иже рече, имемь Александра руками, сего дасть ему Богъ в руце его. И не обретеся противникъ ему въ брани никогда же. И возвратися князь Александръ с победою славною, и бяше множество полоненых в полку его, и ведяхут косы подле коний, иже именують себе Божии ритори»[1172].
Затруднительно ответить, что запечатлелось в глазах очевидца под образом ангельского воинства, но, очевидно, современники воспринимали эту победу как очень значительную и чудесную. Особенно подчеркивал автор ЖАН, что ни один противник не смог добраться до князя Александра и сразиться с ним. Зато потом «Божии ритори» шли босыми подле коней русских всадников — как слуги, униженные и поверженные.
Русская сторона должна была быть полностью удовлетворена результатами военной кампании, итогом которой стала Ледовая битва. Преследование противника продолжалось недолго, не последовало и дальнейшего движения в глубь Эстонии. Вероятно, в плен попали весьма титулованные орденские братья, которые могли обеспечить не только выкуп, но и заключение достойного мира. Быстрый уход Александра Ярославича из Эстонии после Ледового побоища еще раз указывает, что целью его было обеспечение спокойствия на границе и отказ Ордена от претензий на Псков. Никакого дальнего похода в Ливонию не планировалось.
В свое время некоторые историки пытались утвердить мнение, что орденским войском на Чудском озере руководил лично Андреас фон Вельвен, замещавший в те годы магистра Дитриха фон Гронингена[1173]. Однако сроки вторжения и расстояние от Чудского озера до Риги, скорее всего, не позволили бы ему подключиться к предприятию. Магистр обычно находился в Риге, а в те годы вообще наибольшее его внимание привлекали события в Курляндии и на Эзеле. Поход русских к Пскову и последовавшее за тем вторжение в Эстонию были произведены на достаточно ограниченном отрезке времени. Против русских действовали только орденские рыцари, располагавшиеся в Эстонии. Воинов из других областей Прибалтики, надо полагать, привлечь не успели. Главой эстонской братии являлся комтур из Вильянди, который, вероятно, и руководил орденцами на Чудском озере, после чего погиб или попал в плен.
Следует также указать резонное мнение В. Урбана, который писал, что карьера Андреаса фон Вельвена после 1242 г. была блестящей (brilliant), отчего «маловероятно, чтобы его имя связывалось с провалом вторжения на Русь (the failed enterprise in Rus')»[1174]. Он справлялся со своими обязанностями во время отсутствия магистра хорошо, отчего и был впоследствии поднят по иерархической лестнице в Ордене. Вполне вероятной выглядит версия о том, что вся волна антирусских предприятий в 1240–1242 гг. была связана с бывшими меченосцами, вошедшими в Тевтонский орден в 1237 г. и недовольными новыми порядками. Известно, что на их сопротивление жаловался Герман Балк, а впоследствии некоторых из них даже выслали из Ливонии. Разгром и гибель многих братьев на Чудском озере существенно обескровили группировку бывших меченосцев. Как пишет В. Урбан, «кажется, именно это поражение предоставило магистру Дитриху возможность провести основательную чистку» в Ордене[1175].
От Узмени, как отмечено в ЖАН, Александр Ярославич направился с армией к Пскову — вероятно, тем же путем, что и пришел, — по льду Псковского озера. В городе его встречали триумфально:
«И яко же приближися князь къ граду Пскову, игумени же и попове и весь народ сретоша и пред градомъ съ кресты, подающее хвалу Богови и славу господину князю Александру, поюще песнь: «Пособивый, Господи, кроткому Давыду победити иноплеменьникы и верному князю нашему оружиемь крестным и свободи градъ Псков от иноязычникъ рукою Александровою»»[1176].
Особый акцент автор ЖАН делает на освобождении Пскова, который немцы «зашли мечем». Это еще раз указывает на главную цель кампании 1242 г. — возврат Пскова и закрепление западных границ. Александр Ярославич восстановил свой сюзеренитет над Псковом — поздние псковские летописи даже вкладывают в его уста грозное указание потомкам:
«аще кто и напоследи моих племенникъ прибежить кто в печали или так приедет к вамъ пожити, а не приимете, ни почьстете его акы князя, то будете окаанни и наречетася вторая Жидова, распеншеи Христа»[1177].
Это очевидная переделка из текста ЖАН, но она примечательна для трактовки отношения потомков к произошедшему. Суздальский князь выступал фактически завоевателем — нигде не упоминаются права его отца. Более того, он завоевал город не для всего племени Рюриковичей или даже Всеволодовичей, а именно для своих потомков.
Одновременно Александр Ярославич произвел в Пскове судебную реформу. Вероятно, вторжение орденских фогтов привело к девальвации традиционного права, потребовались его восстановление и закрепление. Во вступлении к Псковской судной грамоте упоминается «великого князя Александрова грамота», которая выступает предшественником документа. Исследователи считают, что «Александрова грамота» была дана Александром Ярославичем псковичам уже вскоре после 1242 г., и это свидетельствует о стремлении закрепить суздальский сюзеренитет над городом[1178].
С регулированием псковской судебно-правовой системы связано и участие Александра Ярославича в составлении грамоты рожитцким смердам, где князь упомянут совместно с посадником Твердилой[1179]. Твердила здесь — это, очевидно, псковский посадник, хотя исследователи предпочитают не сопоставлять его с посадником Твердилой Иванковичем, упоминаемым в 1240 г. в качестве сторонника немцев[1180]. С другой стороны, если бы речь шла о совместных действиях Александра Ярославича с Твердилой Иванковичем, то мы бы имели важное свидетельство фронтального изменения отношения псковской общины к немцам в период их правления в 1240–1242 гг.
После 1242 г. Псков не получил собственного князя и, вероятно, находился в зоне непосредственного контроля новгородского правителя. При этом в последующее десятилетие мы не фиксируем каких-либо сепаратистских тенденций в Пскове — и это в условиях нараставшего со второй половины 1240-х гг. давления с Запада. В 1253 г. немцы опять попробуют захватить город, но на этот раз получат однозначный отпор, причем к конфликту немедленно подключится и новгородская рать. Позднее община будет еще самостоятельнее, но в прямую конфронтацию со своим сюзереном она никогда вступать не будет. Чуть ли не каждый оппозиционный Александру Ярославичу правитель будет пытаться укрыться в Пскове (Ярослав Ярославич в 1252 г.; Василий Александрович в 1257 г.), но дело ни разу не дойдет до войны.
Лихолетье 1230-х, затянувшиеся на начало 1240-х гг., закончилось. После 1242 г. археологи фиксируют активизацию строительной активности в Пскове — обновляются дома, строятся новые, обустраивается посад[1181]. Выравнивается экономическое положение горожан, оживляется торговля. Под властью Александра Невского стабилизируется внешне- и внутриполитическое положение Пскова.
В том же 1242 г. немецкие участники конфликта — вероятно, Дерптский епископ Герман и орденский вице-магистр Андреас фон Вельвен — прислали к Александру Ярославичу послов для заключения мира. Речь шла о возвращении к status quo на начало 1240 г. и к границам 1224 года. Кроме Пскова немцы отказывались от претензий на Водскую землю и Полужье, а псковичам возвращали права на латгальскую дань. Был также произведен обмен пленными:
«Того же лета Немци прислаша с поклономь: «везъ князя что есмы зашли Водь, Лугу, Пльсковъ, Лотыголу мечемь, того ся всего отступаемъ; а что есмы изъимали мужии вашихъ, а теми ся розменимъ: мы ваши пустимъ, а вы наши пустите»; и таль пльсковьскую пустиша и умиришася»[1182].
Может показаться, что сокрушительный разгром немцев в Ледовом побоище мог позволить Александру большее — не только вернуть завоеванное, но приобрести нечто новое. Однако известные источники указывают на то, что современники считали достигнутое большим успехом. Ничто не указывает на некие дополнительные претензии русской стороны. Были разрешены важнейшие проблемы региона: Псков почти два года находился под контролем иноземцев и иноверцев; была сорвана посевная в 1241 г. и поставлено под угрозу продовольственное снабжение волости; на сухопутных путях было неспокойно, существовали постоянные трудности при торговом обмене; сама нестабильность обстановки в Восточной Прибалтике была невыгодна участникам рынка. Все это Александр сумел блистательно исправить. Для похода вглубь Ливонии тогда у Руси не было ни сил, ни средств.
Князь заработал непоколебимый авторитет как на Северо-Западе, так, судя по всему, и вообще на Руси[1183]. Как для Запада, так и для Востока Александр Ярославич стал наиболее влиятельной политической фигурой, чьи симпатии определяют в целом развитие страны. Именно к нему и никому другому будут адресованы позднейшие послания римского папы, и именно его захотят видеть в монгольской столице после смерти великого князя Ярослава Всеволодовича. Непобедимый и грозный полководец, он стал достойным наследником своего отца.
Скорее всего, для западной стороны условия мира также могут быть признаны приемлемыми: утратили завоеванное, а своей землей не поступились. Как Орден, так и Дерпт, очевидно, стремились как можно скорее урегулировать конфликт с русскими. Ввязавшись в авантюру на Востоке, они растратили наличные силы, столь ценные и жизненно необходимые для этих колонизаторов, далеко не так уверенно чувствовавших себя в покоренных землях. Только в 1241 г., казалось бы, удалось замирить Эзель, но в Курляндии продолжалась война. Вторжения угрожали землям южнее Даугавы. Непокорными оставались земгалы. Победоносные литовцы уже много лет не терпели поражений. С 1242 г. началась большая война с пруссами, объединившимися с поморскими князьями[1184]. Руководители Ливонии и Тевтонского ордена были поглощены заботами по сохранению прежних завоеваний и предотвращению новых восстаний — враг на Востоке им был более чем не нужен.
Следует сказать, что на рубеже 1230—1240-х гг. многое изменилось и в общей политической ситуации в Европе, существенно сместились силовые центры. После смерти Германа фон Зальца в марте 1239 г. акции Тевтонского ордена как при императорском дворе, так и в Риме заметно упали. Ни один последующий магистр более не будет иметь такого веса при европейских дворах и влияния на папу Римского. В марте 1241 г. сошел со сцены датский король Вальдемар, более чем три десятилетия выступавший представителем самой грозной силы в Балтийском регионе. Дания на многие годы погрузилась в междоусобицу, что фактически вывело ее из участников крестоносного дела в Прибалтике. Наконец, 22 августа 1241 г. умер папа Римский Григорий IX, оставив Рим в состоянии острой конфронтации с императором Фридрихом, еще в 1239 г. отлученным от Церкви. Анафема привела к тому, что многие германские князья объявили себя свободными от присяги императору. Началось противостояние, закончившееся только со смертью Фридриха в 1250 г. Репрессии проводили обе стороны. Император провел чистку среди германского духовенства — многие священнослужители, выявленные как сторонники папы, подверглись аресту. Затем Фридрих двинул войска на Рим. Смерть папы немного ослабила ожесточение сторон, но не надолго. Вплоть до 1243 г. императорские войска окружали Рим. В это время кардиналы никак не могли выбрать нового понтифика. Целестин IV, избранный 25 октября 1241 г., умер 10 ноября того же года. Следующий папа — Иннокентий IV (Innocentius; 1243–1254) — был избран только 25 июня 1243 г. и немедленно перенес резиденцию в Лион. Заметная нестабильность в центре сказывалась и на окраинах. Крестоносцы испытывали повсеместные трудности. В 1242 г. прибалтийским колонизаторам трудно было ждать помощи из Европы, раздираемой внутренними склоками и противоречиями. Мир с Русью был благом и лучшим выходом из положения.
Стоит признать, что судьба мирного договора 1242 года оказалась недолговечной. В 1420 г. Новгород и Орден подписали очередной мирный договор, о котором летопись сообщила, что это «вечный миръ по старине, как былъ при великом князе Александре Ярославличе»[1185]. На основании этого В. А. Кучкин предположил, что Русско-Ливонские соглашения 1242 г. носили «бессрочный характер»[1186]. Однако традиционными для Средневековья были мирные соглашения на три года с последующей пролонгацией. Договор чаще всего носил личный характер и при передачи наследнику требовал подтверждения. Как бы то ни было, но в 1253 г. немцы опять осаждают Псков — следовательно, мир 1242 года после 1253 г. не соблюдался. Более того, как свидетельствует грамота от 3 октября 1248 г., Дерптский епископ и Орден продолжали претендовать на псковские земли[1187]. Существуют указания, что около 1245 г. Дерптскую кафедру покинул епископ Герман, удалившись в монастырь за старостью лет[1188]. О его преемнике источники умалчивают — только в 1263 г. упоминается епископ Александр. Восточную политику в Ливонии стал определять новый папский легат Альберт Зуербеер. В его действиях незаметно, что он считал себя скованным некими взаимными обязательствами по отношению к русским правителям. Надо полагать, стороны не признавали действия мирных соглашений 1242 года уже после 1245 года, то есть он был обычным трехлетним договором.
Ледовое побоище завершило важный как для современников, так и для потомков этап борьбы за Прибалтику. В 1241 г. владения Тевтонского ордена и его союзников простирались до Шелони, Луги и верховий Ижоры. Был достигнут исторический максимум распространения немецкой колонизации на Восток. В 1242 г. Александр Невский вернул границы к положению 1224 года и более чем на десятилетие закрепил мир в регионе. Новое обострение будет зафиксировано уже в 1250-е и 1260-е гг., но никогда более иноземные вторжения не будут проникать так далеко на русские земли