Нет никакого сомнения, что Полоцк принимал активное участие в создании и усилении первых прибалтийских территориальных объединений. Скорее всего, укрепления на месте старых латгальских поселков Герцике и Кукенойс возникли в середине XII в. также при содействии русских властей[56]. Однако само полоцкое княжество переживало во второй половине XII — начале XIII в. кризис, вызванный как внутрикняжескими усобицами, так и внешним давлением усиливающейся Литвы. Полоцкие князья не располагали значительными материальными средствами для расширения своей власти в регионе. Их интересы ограничивались регулярным сбором дани и предоставлением военной помощи в случае необходимости. Русские властители часто демонстрировали плохое знание международной ситуации, допускали крупные внешнеполитические ошибки и проявляли дипломатическую близорукость. Объяснения тому были, но их объем остается явно недостаточным для оправдания многочисленных примеров пассивности полоцких князей, приведших в короткие сроки в начале XIII в. к утрате своей зоны влияния в Прибалтике, а затем и к потере большей части своих исконных земель.
§ 2. Полоцк и его власть в Прибалике в ХII — первой четверти XIII в
В рассматриваемое нами время процесс обособления русских княжеств имел уже более чем двухвековую историю. Полоцк первым приобрел собственную династию из рода Рюриковичей. В начале XI в. Владимир Святой передал эту землю своему сыну Изяславу, за потомками которого утвердилось здесь наследственное владение. Уже в начале XII в. ливы, курши, земгалы и латгалы считались данниками Полоцка[57]. Однако контроль над племенами Латгалии и Подвинья русские князья на рубеже ХII–XIII вв. практически мирным путем уступили Ливонскому ордену и Рижскому епископу[58]. К XIII в. княжество пришло сильно раздробленным и лишенным политического веса. Давление Литвы периодически ставило Полоцкое княжество на грань выживания. К этому добавлялась острая междоусобная борьба между родственными линиями (Витебской и Минской) полоцкого княжеского дома. Примерно до начала 1180-х гг. в Полоцке правил Всеслав Василькович, представитель Витебской династии. Но затем на княжеском столе утвердился князь Владимир, который, скорее всего, был сыном минского князя Володаря Глебовича[59].
В связи с тем, что полоцкое летописание не сохранилось, сведения о деятельности Владимира Полоцкого мы черпаем в основном из «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского[60]. Причем здесь они плотно переплетаются с этапами немецкой колонизации Прибалтики, ставшей для историков основным событием полоцкой истории рубежа ХII–XIII вв., краеугольным ее камнем, заслонившим все иные факты внутренней жизни. Впервые Владимир упоминается в хронике уже на первой странице при сообщении о прибытии в Ливонию первого немецкого христианского проповедника Мейнарда примерно весной 1184 г.:
«Так вот, получив позволение и, кроме того, дары от короля полоцкого Владимира (Woldemaro de Ploceke), которому ливы, еще остававшиеся язычниками, платили дань, упомянутый священник (Мейнард) смело приступил к Божьему делу, начав проповедовать ливам и построив церковь в деревне Икескола (Ykeskola)»[61].
Характерно, что прибытие Мейнарда фактически совпадает по времени с утверждением в Полоцке самого Владимира. Предоставление Мейнарду права свободно проповедовать в устье Даугавы стало одним из первых внутриполитических мероприятий князя. И хотя мы не располагаем какими-либо дополнительными аргументами, сам собой напрашивается вывод, что это не могло быть спонтанное и легкомысленное решение. Скорее всего, привлекая и содействуя Мейнарду (рядовому (?) миссионеру были выданы даже некие «дары»), Владимир рассчитывал на укрепление собственной власти в регионе, на создание нового, зависимого лично от него территориального объединения, которое, в случае необходимости, можно было противопоставить своим противникам, пусть даже среди них окажутся полоцкий епископ и киевский митрополит. Нет никакого сомнения в том, что Владимир отдавал себе отчет в своих действиях, когда привлекал для проповеди в подвластных землях латинского священника, противопоставляя его восточной Церкви, с представителями которой, возможно, имел некоторые трения[62]. Следует также признать, что Мейнард на протяжении всей своей жизни никогда не вступал в какие-либо конфликты со своим светским сюзереном, полоцким князем.
В исследования, представляющих советскую историческую школу, часто делаются намеки на то, что вся миссия Мейнарда в Прибалтике является заранее спланированным мероприятием, подготовленным «в канцелярии Бременского епископа» и, скорее всего, согласованным с Римом. Целью его было «крещение и подчинение земель по течению Западной Двины», а также дальнейшее расширение влияния латинской Церкви на Восток[63]. Этой концепции противостоит западноевропейская (прежде всего, немецкая) традиция, чьим истоком служат средневековые хроники (Генриха Латвийского, Арнольда Любекского), в которых Мейнард изображается в качестве одинокого святого-проповедника, пустившегося на старости лет в богоугодную авантюру, достойную восхищения и поклонения. Согласно этой линии рассуждений, Мейнард неоднократно посещал берега Даугавы вместе с немецкими купцами, при которых исполнял функции священника и/или делопроизводителя. В ходе этих визитов он осознал необходимость христианской проповеди в этих краях, погрязших в язычестве, с которым позорно сосуществовал полоцкий князь-схизматик[64].
Сложно представить себе благочестивого Мейнарда коварным злоумышленником. Скорее всего, сам ход событий подталкивал его самого (в меньшей степени) и его последователей (по преимуществу) к обособлению от слабой и бесполезной русской власти, не способной достаточно весомо продемонстрировать свои полномочия и покупающейся на пустые рассуждения немецких «христиани-заторов».
Право Полоцка на земли в устье Даугавы не вызывали ни у кого сомнений: «русские, местные жители, немцы и, наконец, религиозно-политический центр тогдашнего западноевропейского мира (Рим) смотрели на эту землю как на часть «Руссии» (Teil von «Rußland»)», — писал немецкий исследователь М. фон Таубе[65]. Папа Римский Климент III, утверждая в 1 октября 1188 г. организованное в 1186 г. архиепископом Бременским епархию Икскюль (Ikscolanensem Episcopatum), считал ее расположенной «в Руссии» (in Ruthenia)»[66]. Папа Гонорий III в послании от 16 ноября 1224 г. обращался к ливонским епископам и их помощникам как к находящимся в Руссии — «fideles per Russiam constituti»[67]. Даже папа Урбан IV (послание от 20 августа 1264 г.) считал Восточную Латгалию (Ostlettgallen) находящейся под властью Руси (in regno Rusciae)[68]. Как справедливо отмечал С. А. Аннинский, «князья Полоцка были не только de facto давними властителями ливов, но и юридически признавались в этом качестве даже противниками и соперниками (немцами)»[69].
С другой стороны, подобных прав в условиях бурного социального и экономического развития европейских государств в XII–XIII в. было уже не достаточно. Признавая, формально, власть своего сюзерена (например, императора), вассал (например, некий саксонский барон) мог фактически находиться с ним состоянии войны. И в этом для людей средневековья не было существенного противоречия. Само по себе вассальное право было только символом, для овеществления которого требовалось приложить усилия, доказать силой свои полномочия. В отношении Ливонии Полоцк располагал правом, но фактически не имел реальных средств его осуществить. Право на власть — не есть еще собственно власть, которую необходимо, заполучив, регулярно поддерживать и подкреплять[70].
До появление Мейнарда те вызовы, на которые было призвано отвечать в Ливонии русское правительство (т. е. полоцкий князь), представляли устоявшуюся и закостенелую структуру, набор функций: сбор дани, борьба с грабежами, регулирование и вмешательство во внутренние усобицы племен и т. п. Немецкий проповедник поставил ребром вопрос, на котором ранее никто столь решительно не акцентировал внимания: вопрос о христианизации. Местные жители с православием были знакомы давно, но, как известно, Восточная церковь является противником революционных методов массового обращения в новую веру: «Дойти следует!» Рим же всегда настаивал на ускорении христианизации, указывая на выгодность и полезность крещения в его прямой связи с обретением новых материальных благ. Эффективность подобного прагматизма была исключительной. Кроме того, впоследствии он сочетался с угрозами вооруженного давления и административного преследования. В любом случае ясно, что еще при Мейнарде, когда военная поддержка христианской проповеди была незначительной, количество новообращенных христиан в Ливонии возросло в несколько раз по сравнению со всем предшествующим периодом, когда монополией располагала Православная Церковь.