Начальник отряда поспешно прошёл в багажное отделение, чтобы через стеклянную, как аквариум, пилотскую кабину не смотреть на следы кровавого побоища. «Прости, Машутка. Не уберегли тебя…»
С высоты люди не могли хорошенько разглядеть части растерзанной туши. Они принадлежали вовсе не Машутке. Иная трагедия разыгралась на этой таёжной опушке. Здесь стая волков настигла и зарезала лосиху. В самый разгар пиршества, когда голодные звери заглатывали куски тёплого мяса, а нахальные северные вороны прыгали совсем рядом, долбили необглоданные кости, послышался нарастающий вертолётный гул. Волчья стая была пуганая. Звери знали, что этот глухой рокочущий звук несёт им смертельную опасность. Их не однажды били с вертолёта и с борта «Аннушки». Поэтому они скрылись в тайге. Но едва гул двигателя громовым раскатом пролетел над опушкой, волки опять набросились на добычу.
А Машутка была ещё жива. С пенной мордой, влажно блестящая от обильного пота, окутанная клубами пара, она бежала из последних сил прочь от когтистой смерти. Жизнь её висела на волоске.
По мелкокаменистой речной косе, покрытой неглубоким слоем снега, лошадь бежала быстрее медведя, но, когда копыта начинали проваливаться в марь, Потапыч настигал кобылицу: лапы у него широкие, мягкие, в топь не уходят. Казалось, ещё секунда — и огромная мохнатая торпеда догонит свою жертву, мощным ударом лапы перебьёт ей хребет. Но в последнее мгновенье Машутке удавалось оторваться от преследователя. Звери хрипели от немыслимого напряжения, чудовищной усталости. Только чудо могло спасти Машутку: медведь был дома, в тайге, а дома, как известно, и стены помогают…
Но лошадь спасло не чудо. Её спасла собственная сообразительность. Сама не желая того, она забежала в небольшое, но топкое, заросшее кочками озерцо, скрытое под снегом. Ноги пробили трясину, провалились выше коленных суставов в ледяную воду. Тогда Машутка легла на спину, с трудом выдернула из вязкой, вонючей жижи ноги. Поняла: иначе потонет. Повернула морду в сторону преследователя. Медведь выскочил к озерцу и увидел лежавшую живую добычу, лишённую возможности передвигаться. Громкий радостный рёв огласил тайгу. С ходу он заскочил в трясину, разбрызгивая пузырящуюся жижу, стал пробираться к лошади.
И вот кобылица — пуды живого, вкусно пахнущего мяса — рядом. Громадная когтистая лапища потянулась к открытой шее. И здесь Машутка точным, выверенным ударом переднего копыта с полустёртой подковой нанесла противнику страшный удар в череп. Ударила — и тотчас покатилась, переворачиваясь, в противоположную сторону. И катилась до тех пор, пока не достигла берега, не ощутила надёжную твердь.
А неудачливый охотник тем временем зашёлся в нескончаемом рёве. Ему б пересилить боль, скорее выбраться из трясины… Но нет, продолжал реветь, биться, по-человечьи зажав окровавленную голову передними лапами. Трясина быстро затягивала его. Замолк он лишь тогда, когда по плечи скрылся в озере-ловушке. Выбросил лапы, схватил ближайшую кочку, рывком попытался выбраться из мари. Кочка с утробным чавкающим звуком ушла в озеро. Вместе с ней утонул и медведь. Под слоем вязкой мари раздался короткий рёв, затем он оборвался, послышались булькающие звуки, и на поверхность, лопаясь, начали всплывать большие пузыри.
Вымазанная с головы до ног липкой жидкой грязью, Машутка постояла возле озерца, глядя на пузыри, затем неспешно затрусила прочь.
К вечеру лошадь пришла к стоянке отряда. Взору её предстал палаточный скелет — каркас, сваленные в кучу порожние консервные банки, пустые фанерные ящики из-под продуктов.
Машутка тревожно заржала. Затем встала на своё обычное место под лиственницей, на стволе которой болтался обрывок верёвки.
Она ждала возвращения людей. Но минула холодная ночь, короткий сверкающий день, и опять минула ночь, а люди всё не приходили. Изредка лошадь призывно ржала. Но и это не помогало: бородачи будто сквозь землю провалились.
Когда Машутка бежала, спасаясь от медвежьей погони, она слышала тяжёлый гул двигателя. В геологических партиях лошадь работала третий сезон подряд и знала, что появление грохочущего, резко пахнущего чудовища связано с двумя событиями: отъездом и приездом.
По весне лошадей и людей машина забрасывала в тайгу, а осенью вывозила.
Отсутствие людей, вид покинутой стоянки, вертолётный гул…
Мать Машутки была чистокровной якутской кобылицей, а якутская порода лошадей отличается удивительным умом, редкой сообразительностью. Уж не связала ли Машутка все эти факты воедино и не сделала ли верный вывод? Очень может быть. Во всяком случае, Машутка поняла, что ждать людей на покинутой стоянке не следует, сюда они более не вернутся и что надо искать родной дом — конюшню в посёлке. И она пересекла бывшую стоянку, маленькую таёжную поляну, и углубилась в тайгу. Впереди её ждала несказанно трудная дорога, точнее — бездорожье, раскинувшееся на четыреста восемьдесят километров, и каждый шаг домашнего животного в дикой, заселённой хищниками, лесотундре мог оказаться последним. Машутка сразу взяла нужное направление: в мозгу лошади был как бы вмонтирован компас, радарная установка. За сотни вёрст, как и голуби, эти животные безошибочно находят родные места и идут к ним по кратчайшей, прямой линии. Компас из живых клеток погнал Машутку строго на юго-восток. На другом конце громадной территории, на побережье холодного Берингова моря, находился посёлок — жилище знакомых лошадей и людей.
Камчатка, Камчатка… Вереница сопок, хребтов, долин, ущелий, и нет им ни конца ни края. Миллионы лет могучие силы сотрясали эту землю, равнины превратили в глубокие пропасти, раскололи, вздыбили сопки, усыпали всё вокруг камнями, покрыли чёрным вулканическим пеплом. Кажется, здесь сам чёрт ногу сломит. Но и тут живёт дикий зверь: медведь, сохатый, северный олень, песец, рысь, евражка. Приспособились. Передвигаются, конечно, не так резво, как по равнинной тайге, кормятся. А такой животине, как снежный баран, лучшего места и не надо. Скачет мячиком по выступам на вертикальных склонах скал, жуёт лишайники и мхи, гложет кустики карликовой ивы, и ни один враг, кроме человека на вертолёте, ему не страшен.
И Машутка была неплохо приспособлена к трудным камчатским тропам, иначе б не жить ей на Севере, иначе б не брали лошадь геологи на сезонные работы в тайгу. Да вот беда: за полгода тяжкой службы у геологов сильно стёрлись её подковы, а с правого переднего копыта подкова вовсе отвалилась. А копыта у лошади мягкие, не то что сохатиные или оленьи. Поэтому на скользком месте ноги Машутки разъезжались, как у неуклюжей коровы, и она часто падала. Угодит нога между обледенелыми камнями, переломится под тяжестью падающего тела — пиши пропало. Хромая лошадь в глухой тайге сгинет.
Но ничто не могло остановить Машутку. Ни топкая, незатвердевшая марь, ни быстрая, сбивающая с ног река, ни крутые подъёмы, ни стремительные спуски. Останавливалась она только для того, чтобы, по-оленьи раскопытив снег, пожевать ягеля, мха, травы и немного передохнуть.
Днём ярко светило солнышко, пригревало кобылицу, а по ночам было уже морозно, и Машутка, по брюхо вымазанная ледяной болотной грязью, сильно мёрзла. Ночью в зимнюю пору она привыкла стоять в нагретой дыханием и тёплым навозом конюшне, а не бродить в тайге. Кроме того, Машутка не была чистокровной якутской лошадью, у которой шерсть густа и длинна, способна согреть животное даже в шестидесятиградусную стужу; отец, владимирский тяжеловоз, завезённый на Камчатку океаном, облачил дочь свою в не очень-то тёплую шкуру. Правда, он передал ей рост и силу, этим не может похвастать низкорослая якутская порода, но неизвестно, что на Северной Камчатке зимою животному нужнее — сила или жаркая шуба?
У геологов Машутка делала тяжёлую работу. Бородачи то и дело переходили с места на место, на новые точки, а без лошади такие переходы немыслимы. Многопудовые сумы вьючили на широкую спину кобылицы, увязывали ремнями. Сумы беспрестанно съезжали, твёрдые дублёные ремни до крови стирали шкуру. Попробуй-ка пройди с таким грузом по узкой звериной тропе, где и налегке недолго свернуть себе шею! Но раз люди приказывали, Машутка покорно шла. Бородачи любили лошадь, ласково называли её работягой, часто угощали сахаром.
За полгода ни один не обидел, слова грубого не сказал. Злая гостья — жестокость — редко поселяется на стоянках таёжных бродяг.
Но конечно, крепче она была привязана к селению, к своей конюшне, где десять лет назад явилась на свет, где сейчас живут уже взрослые её дочери и стучит копытом в стойле нетерпеливый буян Орлик. Там её родной дом, там ветеринар Иван Васильевич и конюх Федька, которого, несмотря на преклонные годы, все звали, как мальчишку, Федькой — очевидно, из-за малого роста. Когда грузный Иван Васильевич появлялся в конюшне, лошади приветливо ржали, стучали о настил передними копытами. Заглядывая в зубы, небольно щупая под животом толстыми, мягкими пальцами, он обычно говорил Машутке: «Ну, ты, голубушка, у меня всегда молодцом!» А вот Федька был совсем, совсем другой. Такой отвратительный запах не исходил даже от свиньи. Ну да ладно, с запахом водочного перегара ещё можно было бы мириться, хотя и это приносило страдания чистоплотной лошади. Утром и днём мучимого похмельем, с дрожащими руками и потухшими, слезящимися глазами Федьку кое-как можно было терпеть, но к вечеру, когда он напивался, становился совершенно непереносим. «А что это ты на меня так смотришь? Как солдат на вошь? — после второго стакана зло спрашивал Федька и медленно подходил к Машутке. — Значит, и ты осуждаешь? А я, между прочим, не на твои пью, а на свои. Поняла?.. Да ты морду не вороти, отвечай: поняла?»
Машутка не отвечала, и конюх давал ей зуботычину маленьким грязным кулачком, затем, пошатываясь, шёл вон из конюшни домой. Вскоре он, однако, возвращался. На крыльце избы с половой тряпкой в руке конюха встречала жена; если муж приходил пьяным, она наотмашь била его тряпкой по лицу и прогоняла. И Федька, срывая зло, опять измывался над Машуткой до тех пор, пока не валился с ног, обессиленный, и не засыпал.