К вечеру, уже в сумерках, они в редколесье наткнулись на сородичей самца — сохатого и лосиху. Животные, соединённые на время осеннего гона, мирно паслись, добывали из-под снега ягель.
Машуткин спутник, узрев зверей, вскинул голову, и воинственный трубный клич огласил тайгу. Его соперник тотчас принял боевую стойку: нагнул рогатую голову, крепко упёршись передними копытами в землю. Самка в испуге отбежала в сторонку. Машутка продолжала стоять на одном месте. Словно по команде, самцы ринулись в атаку. Удар был страшен, и костяной звук скрестившихся рогов многоголосым эхом полетел вдоль ущелья. Соперник Машуткиного знакомого повалился на снег, но тотчас вскочил. Бойцы разошлись в разные стороны, опять пригнули головы и вновь ринулись в атаку.
С первых же минут поединка стало ясно, что победу одержит Машуткин знакомый: он был крупнее второго самца, значительно шире грудью. И действительно, после пятого удара тот вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал в тайгу; из страшной раны на шее так и хлестала кровь.
Победитель неспешно подошёл к самке, обнюхал её морду. Лосиха кокетливо дёрнула головой и побежала. Победитель грозно протрубил в ту сторону, в какой исчез его соперник, и поспешил за самкой. И хоть бы на прощание посмотрел на Машутку.
Лошадь постояла недолго, затем, будто вспомнив что-то важное, всхрапнула и затрусила на юго-восток, к Берингову морю.
Ребятишки на лыжах катались с горы. Горка эта, как бы прилепившаяся с одного бока к посёлку, была небольшая, но очень крутая, с двумя трамплинами. Мальцы кровянили здесь носы, ломали лыжи, но она неизменно оставалась любимым местом детворы.
Забравшись очередной раз на вершину, чтобы вихрем скатиться вниз, один из пацанов, видно, самый глазастый, случайно глянув на дорогу, бегущую вдоль Берингова моря за околицу, вдруг звонко-испуганно прокричал:
— Ребят! Там кто-то шевелится!..
Дети замерли, глядя на дорогу.
Действительно, за версту от горки на запорошенной колее лежал тёмный продолговатый предмет, и он вроде бы шевелился, продвигаясь вперёд.
— «Хозяин»! «Хозяин» это!..
У страха глаза велики. Ребячья ватага кубарем скатилась вниз, с неумолкаемым криком побежала в посёлок.
Переполошились и взрослые. Медведь в посёлок идёт! Бешеный, не иначе! Или того хуже — шатун! Мужчины-охотники схватили карабины, повыскакивали из тёплых изб.
Раскинулись цепью, с опаской приблизились к зверю. Но увидели не «хозяина», а донельзя исхудавшую, измождённую лошадь, на которой, казалось, не было живого места. Кобылица продвигалась к посёлку, хотя ноги уже не держали её. Она то и дело падала, но вновь, скользя копытами, поднималась. Завидев людей, лошадь завалилась на бок и уже более не пыталась встать. Её окружили со всех сторон.
— И откуда она взялася?..
— Бегу за ветеринаром!
— Иван-то Васильич четвёртую неделю с язвой в райцентре лежит.
— Тогда за Федькой надо послать.
— Да пусть он розвальни пригонит. Самой-то ей, сердешной, не дойти…
Вскоре на Орлике прикатил Федька. Хмурый с похмелья, заросший белёсой свинячьей щетиной, он прошёл к лежавшей лошади и отпрянул в испуге:
— Машутка!..
Машутка откликнулась на зов: приподняла со снега голову, слабо и коротко заржала. Орлик потянул к ней шею, обшарпал голову заиндевевшими губами. Он тоже узнал Машутку.
…Лошадь уложили в стойле на чистой соломенной подстилке. Федька накрыл животное попоной, на свои кровные, предназначенные на пропой, купил в магазине замёрзшие кругляшки молока (в таком виде оно хранится на Севере зимою), подогрел молоко в ведре да банку мёду туда вылил и напоил лошадь. Ухаживал он за ней, как за дитём малым, и говорил, как с человеком:
— Выходим тебя, лапушка, не сумлевайся. Через пяток дней Иван Васильич возвернётся, хворый он в райцентре лежит, а пока я за тобой присмотрю…
Машутка ожидала, что вечером конюх, как обычно, напьётся и начнёт тыкать грязным кулачком ей в морду, но Федька и не думал пить, всё хлопотал возле лошади. Жена конюха, встречавшая его с половой тряпкой в руке, в тот вечер была немало удивлена, увидев мужа трезвым. И была вынуждена пустить Федьку в избу. Ночью он раза три вставал и шёл в конюшню проведать больную лошадь.
А утром в конюшню заглянул директор совхоза, слывший в районе за человека всегда трезво мыслящего, дельного хозяина. Он долго осматривал, ощупывал Машутку, тянул недовольно: «Да-аа», затем, решительно поднявшись, коротко приказал конюху:
— Кончай кобылу. Сей же час.
— Да как же так?.. Да как же так?.. — кривоного запрыгал по дощатому настилу Федька. — Да сочувствие-то к животному поимейте! Она, можно сказать, с того света явилась, полтыщи километров тайгой отшагала…
— Стало быть, я изверг? Так оно? — с усмешкой спросил директор.
— Изверг! Самой первейшей статьи! — расхрабрился от сильного волнения Федька. — Ну да ладно б старая, не способная к труду была, тогда б, конешно, ей одна дорога, — на живодёрню. А Машутке-то всего десять годков! И рожать ещё ей, и пахать… Иван Васильич на днях возвернётся, а пока я за ней присмотрю…
— Эх, Фёдор, Фёдор, плохой из тебя хозяин, прямо никудышный. Не умеешь ты мыслить практически, вот в чём беда… — махнул рукою директор. — А ежели твоя Машутка до приезда Ивана Васильича душу богу отдаст? Может такое случиться?
— Может. Не поручусь.
— То-то. Стало быть, нам же тогда убыток: падаль в дело не пустишь. Так?
— Ну, так.
— А сейчас мясцо на корм курам пойдёт. Шкуру, правда, спалить придётся, дыра на дыре, ну да с паршивой овцы хоть шерсти клок. Короче, повторяю: кончай кобылу сей же час.
Федьке стоило немалых трудов поднять и вывести Машутку из конюшни. Нет, лошадь не упрямилась, она хотела выполнить приказание конюха: не держали ноги. На морозе ей полегчало, но сильно закружилась голова, и Машутку бросало из стороны в сторону. Узкой запорошенной тропкой, бегущей от конюшни к оврагу, Федька хмуро вёл кобылицу под уздцы.
Денёк выдался тихий, солнечный, и всё вокруг блестело, искрилось, и горный хребет, убегающий в глубь полуострова, был не в тумане и облаках, как обычно, а виделся чётко и ясно. В воздухе повис неумолчный птичий гомон, и крупные, по-павлиньи раскрашенные камчатские снегири, радуясь солнцу, погожему дню, кувыркались в полёте и пели беспрестанно свою немудрёную песню. Возле избы на отшибе поселковые лайки затеяли игры, бестолково гонялись одна за другой, высоко вздымая серебрящуюся снежную пыль, и оттуда слышался звонкий незлобный лай. Всё говорило не о смерти — о жизни и радости бытия.
Пологим склоном Федька спустился с Машуткой к замёрзшему ручью. Там стоял дощатый сарай с большими, от пола до потолка, воротами. Когда конюх открывал их, ржавые петли надсадно заскрипели.
Федька ввёл лошадь в промороженное полутёмное помещение с земляным полом, затем поочерёдно спутал ей передние и задние ноги. Из угла, расшитого белыми швами, он извлёк тяжёлый колун и длинный нож из нержавеющей стали.
Конюх одновременно выполнял обязанности драча. Обычно к делу приступал спокойно, с крестьянской рассудительностью. Испокон веков старых или поражённых тяжёлым недугом, не способных к труду лошадей забивали и свежевали; шкуре, мясу, костям находили применение.
Но сейчас Федька, прежде чем хрястнуть обухом колуна по черепу, в пятачок между глазами, и затем полоснуть ножом лошадиное горло, нерешительно сел на чурбан, закурил.
— Раз директор-то приказал, что ж поделать-то… — бормотал он, успокаивая, выгораживая себя, и старался не смотреть на Машутку.
Потом затоптал катанком окурок и поднялся.
После удара лошадь упала на согнутые передние ноги и посмотрела на конюха большими, выпуклыми, чёрно-блестящими глазами. Не злобно — с растерянной вопросительностью. «Это за что же ты?..» — как бы спросил человека взгляд лошади.
Федька, нагнувшись, локтем задрал ей морду и докончил работу.
Надо бы сразу свежевать, иначе труп застынет на морозе, но конюх заниматься этим делом не стал. Сильно ссутулившись, он кривоного побрёл в конюшню. Зачуяв кровь, уже слетались, с картавым карканьем пикировали на сарай жирные северные вороны.
Вечером, изрядно нагрузившись, Федька размахивал грязным кулачком перед лошадиными мордами, плакал пьяными слезами и кричал, всхлипывая:
— Вы меня, товарищи, не осуждайте!.. Не виноватый я!.. По приказанию!.. И так за пьянку с должности снять грозятся!.. Пил и буду пить!.. На-кось выкуси!..
А директор и не вспомнил о Машутке. В тот день приехала комиссия из райцентра, дел было невпроворот. Но если б он и вспомнил о лошади, которую приказал отправить на живодёрню, то посчитал бы, что распорядился верно, как и подобает хорошему, рачительному хозяину.
ЛОРД И КАРЛ
Каждую весну в начале мая из этого посёлка на Северной Камчатке вертолёты забрасывали на точки работ, в «выкидушки», бесчисленные отряды геологов, и всякую весну на аэродроме толпилось множество бродячих собак. Они прыгали возле людей, скулили: просились в лесотундру на полевой сезон, до октября, где жизнь трудна, но интересна, где хоть на полгода они обретут хозяев и тем самым, пусть временно, но оправдают своё собачье назначение — служить человеку. Здесь не было жалких беспородных дворняг, потому что испокон веков в посёлке водились три породы: охотничье-промысловые лайки, или остроушки, как называют их северяне, близкие к ним по крови оленегонные собаки и лохматые широкогрудые ездовые псы. Любой бы кинолог позавидовал такому обилию прекрасных чистопородных псов! И геологи, привередничая, выбирали себе собаку, а в октябре привозили обратно в посёлок.
Три сезона подряд с нашим отрядом поисковиков-съёмщиков ездила остроушка по кличке Элька. Она особенно хорошо шла по болотной и боровой дичи, обладала игривым, ласковым нравом, и мы были ею вполне довольны. Но в последний прилёт в посёлок мы не обнаружили нашу игрунью. Облазали все закоулки, обошли все дворы — бесполезно. Догадались спросить вертолётчиков. И они припомнили, что за неделю до нашего приезда отряд другой экспедиции, ба