Браконьерская пуля чаще разит зверя именно в это время.
С четырьмя соплеменниками Молодой разделался сравнительно легко; поняв, что с Молодым им не потягаться, они поспешили скрыться, унося на своих телах страшные раны. А с пятым пришлось повозиться основательно. Тот не уступал Молодому ни ростом, ни силой. Не раз сходились звери в кровавой драке. И расходились, чтобы немного передохнуть и зализать раны. Его пришлось брать хитростью.
Молодой сделал вид, что отстал, но на самом деле скрытно обогнал противника и забрался на скалу, возле которой пролегла звериная тропа. Пропустил самку. Вскоре показался самец. Он догонял её скорыми прыжками. Молодой прыгнул на зверя сверху, пролетев, подобно птице, метров десять, сшиб с ног и стал жестоко избивать соперника. Тот не сопротивлялся. С беспрестанным рёвом, хромая сразу на обе передние лапы — они были сломаны, когда Молодой прыгнул на него с высоты, — он заковылял прочь. Победитель мог бы добить его, но не добил; убежал, и ладно; брачные драки не кончаются смертью.
Наградой за победу была любовь тигрицы.
Через три с половиной месяца она родила тройню. Тигрята были слепы и беспомощны; все вместе они весили около трёх килограммов.
На девятый день детёныши прозрели, а на двенадцатый уже ползали по пещере, где самка устроила логово.
Кормить, растить, натаскивать своих чад мать будет очень долго, целых четыре года. Но всего этого Молодой не узнает. Тигр-самец не ведает отцовских забот.
Гришка Мохов слыл в округе отъявленным браконьером. За полвека жизни этот малорослый вертлявый мужичонка, "прохвост, каких мало", как отзывались о нём односельчане, прикрываясь, как броней, липовыми справками о плохом здоровье, ухитрился ни дня не работать в колхозе, но жил между тем припеваючи, промышляя незаконным отстрелом тигров, медведей, изюбров, соболей, заготовляя икру во время нереста ценных пород рыб. Лишь два раза охотинспекция ловила его с поличным. Заплатив немалый штраф — деньжата у него водились, — Гришка Мохов опять отправлялся с карабином в тайгу.
Доход от мяса животных был небольшой, но шкуры приносили хорошие деньги. Как-то проездом на курорт был Гришка Мохов в Москве и заглянул в комиссионный охотничий магазин, что на улице Соломенной Сторожки. Увидел там драную, вытертую временем медвежью шкуру, которая едва ли годилась на половик, и ахнул, сколько она стоила. С того времени добытые шкуры он продавал сам, а не через спекулянтов. Особенно высоко ценилась в городе шкура тигра, которую вешали на стену в гостиной или бросали на паркет.
Пожалуй, тигров добывать выгоднее всего. Люди с головой, вроде Гришки Мохова, это сразу смекнули. Запрет на отстрел тигров введён ещё в 1947 году, да он так на бумаге и остался. А бумага-то всё вытерпит. Недавно Гришке Мохову попалась на глаза книжка учёного человека. Про тигров. Учёный, видно, мужик дотошный, хотя и наивный, как младенец, всё в точности подсчитал. В книжке чёрным по белому сказано: "На Дальнем Востоке и в наши дни продолжается совершенно бессмысленное уничтожение тигров… В 1965–1970 годах в Приморском и Хабаровском краях было убито 70 тигров, из которых только 8 (!) отстрелено по разрешению инспекции"[1].
"Совершенно бессмысленное…" Нет, милок. Со смыслом. И большим, надо сказать, смыслом…
Минули времена, когда Гришка Мохов, схватив изрядный куш, устраивал купеческие загулы, швырял деньгами налево и направо, неделями не выходил из запоя. Теперь он дорожил каждой копейкой, жену и детей в чёрном теле держал. Прогулять что угодно можно, раньше-то, говорят, целые поместья пропивали. Дурацкое дело нехитрое. Деньги он обращал в золото и драгоценные камни, которые зарывал в женской сумочке из кожзаменителя в погребе. Заводить сберкнижку не решался. Завистники могут поинтересоваться, откуда у него такой капитал.
Зима в тех местах, где жил Молодой, выдалась на редкость снежная и лютая. Погибло много копытных. Кто уцелел, мигрировал на юг. Тигр голодал. Ему было тяжело передвигаться по глубокому снегу. Если зимнее одеяло больше тридцати сантиметров, тигр уходит из этих мест. И в поисках пищи он уже подумывал покинуть своё привычное охотничье "угодье", где каждый распадок, каждая сопка ему с детства знакомы. Медведи, правда, не мигрировали, они залегли в берлогах. Йо белогрудые были недоступны Молодому, потому что устраивали берлоги высоко в дуплах вековых деревьев, а бурых не так-то просто отыскать в нынешнее время даже в медвежьем углу. Хотя и находятся они под охраной государства, повыбили их лихие люди вроде Гришки Мохова.
Теперь тигр не брезговал и падалью.
Однажды обострённый голодом нюх Молодого уловил терпкий запах пищи. Тигр немедленно свернул с припорошенной звериной тропы, выше поднял морду. Ноздри со свистом втягивали стылый, колючий воздух. По запаху, как по натянутой верёвке, Молодой пришёл к вековому кедру. Возле ствола лежал изрядный шмат сала. Это было сало домашней свиньи, а не кабана, но хищник не знал разницы между ними. Насторожило его другое: запах человека, человеческих следов, их он побаивался. Прежде чем приступить к трапезе, Молодой тщательно обследовал пространство вокруг кедрача. Но следы человека были давнишние, почти невидимые и едва уловимые. Успокоившись, хищник прошёл к приманке, потянул морду к неожиданной находке…
И тут под снегом, где утвердилась левая лапа, раздался короткий металлический звук. Капкан сработал. Стальные челюсти плотно стиснули лапу. Молодой рванулся — тотчас из-под снега упругой серебристой змеёй выпрыгнул стальной трос, обмотанный вокруг ствола, и тигр взвыл от боли: зубцы, как клыки, впились в мышцы.
Он дёргал и дёргал крепко сжатую металлом лапу, ревел от боли, пока не выбился из сил, не обезумел от изуверской пытки. Попав в подобную ловушку, волк перегрызает себе лапу и уходит калекой. Тигры этого не делают.
Молодой лёг на окровавленный снег, затих.
Он ждал неизбежного.
Он знал, что с ним случится.
И не ошибся.
Лай раздался злобный, заливистый. Так промысловые лайки облаивают только крупного зверя.
— К ноге! — резко крикнул Гришка Мохов и сорвал с плеча карабин.
Обычно послушные, лайки на сей раз пропустили мимо ушей хозяйский приказ. Загнутые кренделем пушистые хвосты мелькнули в буреломе и исчезли.
Гришка Мохов что было духу бросился вдогонку на своих широких камусных лыжах. В той стороне, куда побежали псы, стоял настороженный капкан на тигра.
Быстрее, быстрее! Чего доброго, собаки начнут рвать пленённого зверя, шкуру попортят!
Тигров браконьер бил только таким манером: капка-нил, а затем подходил почти вплотную и расстреливал. Охотиться на зверя "с подхода" с собаками, как исстари промышляли отцы и деды, не решался, трусоват был. Хищник вёрткий, разорвёт собак да на тебя прыгнет. А с капканчиком-то риска никакого.
Наконец он возле кедрача, где был установлен капкан. Тигр сидел на задних лапах. Пасть ощерена, глаза горят бешеным огнём. Правая лапа была в капкане, а левая приготовлена для удара.
Гришка Мохов успокоился: лайки не рвали зверя. Он был им страшен даже пленённый сталью. Они залегли в сторонке и поскуливали, глядя то на хозяина, то на тигра.
Браконьер поочерёдно стащил зубами меховые рукавицы. Они повисли на тесёмках. Затем вскинул карабин и прицелился в пёструю лобастую голову.
Шкура Молодого за большие деньги была продана шеф-повару столичного ресторана. Сначала она украшала паркет, а потом жена шеф-повара перевесила её на стену: сердце хозяйки кровью обливалось, когда по такому добру ходили в туфлях.
Яркая, рыжая, как апельсин, с резкими чёрными полосами шкура висела наискосок, головой вниз, с ощеренной клыкастой пастью и зло глядела искусно сделанными из дешёвого прозрачного янтаря глазами. Казалось, распластанный на стене тигр изготовился к прыжку.
МАТЬ
Натерпелись мы в ту ночь страху…
Рёв раздался за палаткой часа в два ночи, когда умаявшиеся в маршруте геологи и рабочие спали мёртвым сном. Он был такой сильный и беспрерывный, что заложил уши, терзал барабанные перепонки.
Любопытна наша реакция в первое мгновение. В зыбком свете белой ночи, сочившемся в задёрнутые марлей окна, все приподнялись в спальниках, бессмысленно глядя друг на друга вытаращенными глазами.
Потом раздался испуганный возглас:
— Медведь!..
Этот возглас разом вывел нас из оцепенения, хотя мы понимали, что за палаткой ревел, конечно, медведь, а не слон или тигр: они в якутской тайге не водятся.
Защёлкали казённые части ружей, карабинные затворы. С опаской приоткрыли полог.
Холодное рассветное солнце только-только оторвалось от горной гряды за Вилюем. Бьющие плашмя багровые лучи, пронзив плотные туманы в тайге, оранжево высветили стволы лиственниц и елей.
На берегу реки, по брюхо скрытый белесым туманом, как бы плавая в нём, метался, беспрерывно ревел громадный тёмно-бурый зверь. Судя по развитому заду, отвислому животу, это была самка.
Когда мы один за другим выскочили из палатки, изготовились к выстрелу — пугливый, осторожный зверь почти вплотную подошёл к человеческому жилью, вёл себя агрессивно, не иначе как бешеный! — медведица отбежала за огромный замшелый валун, скатившийся к самой воде, и спряталась за ним, продолжая реветь.
С осторожностью направились к валуну. До каменной глыбы оставалось совсем немного, метров пятнадцать, когда медведица, показав слежавшийся мех на заду, галопом припустилась вдоль берега, прочь от нас. Я заметил, как она залегла под выворотнем ели. И вновь в чутком влажном воздухе надолго повис органный рёв.
— Не стрелять! — приказал начальник отряда. — Что-то здесь не то, братцы… Странно себя ведёт.
— Будто зовёт куда-то…
— Во-во!
Вернулись в палатку, поспешно оделись, закинули за плечи ружья, карабины. И верёвку прихватили. Третьего дня геолог в окно мари угодил, чуть богу душу не отдал. Тогда-то начальник отряда приказал каждой маршрутной паре — геологу и рабочему — брать в тайгу верёвку. Чтобы в случае беды бросить конец тонущему.