— Ну, засыпь ему десять! — добродушно сказал воевода.
— Ой! — заорал Агафошка, но в тот же миг раздался всплеск удара.
— Так, так, по-дедовскому: доносчику первый кнут! — говорил воевода и, подав знак палачу, сказал: — Ну, теперь показывай все чередом, как и что.
Агафошка начал снова свой донос.
— Стой! — закричал дьяк, — сначала ты сказывал: «Государю, кроме табачников, никого не надоть», а ныне говоришь: «Царю, мол, только табачники и надобны». Путаешь!
— Дай еще десять, — сказал воевода.
— Ой, милостивцы! Ой, светы! Господи Иисусе! — заорал Агафошка.
— Как же говорил? — допытывался дьяк.
— Помню только табачников поминал! Ой! Ой!
— Ну-ка еще! — сказал дьяк.
— Будет! — заметил воевода, — отпусти его!
Помощник палача сбросил Агафошку с плеч, и тот, как куль, хлопнулся наземь.
— Слышь, ты, — сказал ему воевода, — тебя сегодня вместе с Пряховым в Москву отправлю. Там, гляди, все упомни. Не растряси дорогой! Уберите его. А теперь татей!..
Агафошку убрали и на его место втащили двух разбойников, закованных в тяжелые железа. Начался страшный допрос с пыткой огнем и железом. Разбойников сменила старуха, обвиняемая в колдовстве.
Наконец утомленный воевода ушел в приказную избу и приказал привести Пряхова.
— Ну, Василий Агафоныч, — сказал он купцу, — не обессудь! Что мог сделать — сделал. Не стегнул тебя ни раза даже, а больше не могу…
— Твоя власть, — глухо произнес Пряхов.
— Не то! — остановил его воевода. — Я и теперь тебя не трону, а по указу должен в Москву послать. Сегодня ночью и тронешься. Дам телегу, двух солдат по наряду да Агафошку — и с Богом!
Пряхов еще ниже опустил голову. Немало слыхал он рассказов про Ромодановского да Преображенский приказ[19] и понял, что теперь для него уже нет спасения.
Воеводе стало жалко его.
— Поди сюда, поди! — поманил он его пальцем и, когда Пряхов приблизился, сказал: — Ты не того… не кручинься! Ночи-то, вишь, темные да ненастные, а мои молодцы не ох что за молодцы! Чего не бывает!.. Так-то-с! — и он похлопал Пряхова по плечу.
Тот встрепенулся и с благодарностью взглянул на воеводу.
— Так-то-с! — добродушно засмеялся тот и вдруг сердито крикнул: — Уведите колодника!
Стояла темная осенняя ночь. Ни зги не было видно, и, гремя колесами, скрипя и качаясь, медленно тащилась по дороге грузная телега, в которой сидели Пряхов с Агафошкой и два солдата.
— Зачем ночью? Ночью зачем? — бормотал Агафошка, дрожа и ежась. — Я скажу в Москве! Я всем ужо, чертям…
— Молчи ты, скуфья! — крикнул солдат и ткнул его наугад кулаком.
— Шпыняться? Ну! Ну! Ай, это что!
В эту минуту раздался свист, и по бокам телеги словно выросли люди.
— Бросай ружья! Не то мы!.. — раздался окрик.
Наученные солдаты спрыгнули с телеги и бросилась бежать.
— Здесь Василий Агафонович? — спросил Пряхова знакомый голос.
— Петр! — радостно воскликнул Пряхов.
Агафошка быстро сообразил, в чем дело, и, юркнув с телеги, собрался убежать, но чьи-то руки крепко ухватили его за плечи и пригнули к земле.
— Едем, Василий Агафонович! — сказал Грудкин, — нечего время терять! — и Пряхов не заметил, как очутился в другой телеге и уже мчался среди непроглядной ночи.
А тем временем верные его слуги расправлялись с Агафошкою.
— Ну его, будет! — сказал наконец Ефрем и, ткнув еще раз служку, оставил лежащим в грязи на дороге.
В ските уже ждали Грудкина с дорогим гостем, так как Пряхов давал и деньги, и всякую снедь, и вещи на поддержание скита.
— Что мои-то? — спросил Пряхов. — Что дочка, жена?..
— После, потом, — ответил Грудкин и гнал лошадь, словно за ними погоня.
Наконец он въехал в растворенные ворота и повел Пряхова прямо к Еремеичу.
— Отец, благодетель! — сказал тот, обнимая Пряхова. — Истинно, что Даниил из пещеры со львами невредимым вышел! Садись, отдохни! Сейчас поесть принесем.
Пряхов опустился на лавку.
— Что же это? — сказал он. — Теперь я совсем татем стал… беглый!..
Горькая усмешка искривила его губы.
— Подожди! — ответил Грудкин, — беглый ты, хозяин, с согласия воеводы, а не то чтобы силком. Теперь, что дальше будет, все умом пораскинем, а сейчас будешь прятаться там, на печах, в светелке и всем своим делом вершить, а я, как и прежде, — слуга твой!
— Вестимо так, — отозвался и Еремеич, — там рассудим, а сейчас поешь и отдохни.
Пряхов качнул головой и встал.
— Не обессудь, я есть не буду… к своим пойду! Проводи, Петр! — сказал он Грудкину и решительно простился с Еремеичем.
Тот благословил его, и они вышли.
По дороге Грудкин сказал хозяину про болезнь Ирины Петровны. Пряхов приостановился и глухо произнес:
— Господи Иисусе! Да будет воля Твоя!
Когда они вошли в дом, он тихо прошел к больной жене и сел у ее изголовья. Она лежала недвижно и, видимо, спала. Девушки спали в своей горенке, и кругом была немая тишина. Грудкин осторожно вышел и закрыл дверь. Пряхов сидел, опустив на грудь голову.
«Что же за время такое? И впрямь антихристово! Подвернулся бродяжка, сделал оговор и вот все прахом пошло, как пыль рассеялось: и почет, и казна, и семья».
Он встряхнул головой и в ярости сжал кулаки.
На другое утро, едва в приказ вошел воевода, в избу с воем и криками ворвался Агафошка.
— Милостивец! — завопил он. — Убежал окаянный!., совершил насилие и измывательство и убег. Раба твоего, Агафошку, до полусмерти били.
— Кто убег? — спросил воевода, едва заметно улыбаясь.
— Он, поноситель царского имени, тать и разбойник! Пряхов-купец! Милостивец, что же я-то, сирота, делать буду?
— Пряхов? — закричал воевода, — Пряхов убег? Ах, ты, волчья сыть! А чего ты глядел? Эй!
В избу вбежали заплечные мастера.
— Возьмите его да всыпьте двадцать пять батогов, а потом взашей! Умеешь доносить, умей и до конца дойти! Чего же вы стали-то? Берите!
— Милостив… — завопил Агафошка, но его уже выволокли из избы.
Дьяк закрутил головою.
— Чего ты? — смеясь спросил воевода.
— А то, барин, что теперь этот песий сын непременно найдет этого купчину и тогда тому уже не открутиться будет.
— Ничего, — отозвался боярин, — мы свое сделали, а все, что потом, нам не в кошель! — и он засмеялся, на этот раз уже вместе с дьяком.
XXIV Не в тюрьме, да в неволе
Рано поутру белица Ольга, вместе с Матреной прислуживавшая Екатерине и Софье, осторожно вошла в девичью светелку и, приложив палец к губам, тихо подошла к лавке, на которой еще нежилась Екатерина.
Не хотелось девушке вставать в такое ненастное утро. Солнечный свет не мог пробиться сквозь нависшие темные тучи, и в полумраке монотонно стучал по тесовой крыше частый дождь да с плеском сливалась вода в широкие лужи. Увидев Ольгу, Катя встрепенулась.
— Тсс! — тихо сказала Ольга, нагибаясь к ней, — сегодня ночью твой батюшка приехал…
— Да? — радостно хотела вскрикнуть Катя, но Ольга тотчас остановила ее.
— Тсс… — зашипела она и еще таинственнее заговорила: — В ночь Петр Васильевич привез его. Ефрем сказывал, что от воеводских солдат отбили. В Москву его везли, да, вишь, наши его отбили, а теперь потаенно сюда привезли.
— Где же он?
— Надо быть, у Ирины Петровны. Мы ночью-то слышали будто шум, да побоялись. Нам строго наказано, чтобы зря не выбегать. Упаси Бог, ежели напасть какая…
— Чего же ты шепчешь, — сказала Катя, быстро вставая, — Соня, ты слышала?
— А? Что? — и Софья раскрыла глаза.
— Батюшка приехал! Петр привез его, слышь! Побегу к нему. Хоть в этом радость, что батюшка с нами! — и, наскоро надев сарафан и заплетя косу, Катя вышла из своей светелки, а затем босиком перешла в горенку больной матери.
Пряхов сидел на том же месте подле жены. Много горьких дум передумал он в эту ночь, глядя на недвижно лежащую Ирину Петровну. Вспомнил он, как вводил ее в свой дом в Спасском, вспомнил, как она родила ему Якова, потом Катю; двадцать один год мирной, согласной жизни в почете и довольстве промелькнули, как сон, и вот теперь страх, болезнь и скорбь… скорбь без конца. Истинно та же история, что описана в Священном Писании про Иова Многострадального. Только тот повторял: «Ты дал, Ты и взял», — а вот он не может смириться. За что? Кому и что он сделал худого? Кого обидел, притеснил? Кажется, окромя доброго, ничего людям не делал. А вот заявился бродяга, подслушал неразумное слово, в гневе за сына сорвавшееся с уст, и все размело бурей. Пожалуй, еще хуже стало, нежели было. Теперь он в бегах. Найдут его — и не будет купца новгородского Пряхова. Позор и разорение.
А она, верная жена и подруга, словно поняла разом всю беду и вот: и живая, и неживая. Действительно, Ирина Петровна лежала на лавке навзничь, большая, толстая, как гора. Ее перекошенное лицо словно застыло; она, видимо, проснулась, и один ее глаз раскрылся и смотрел безучастным взором перед собою.
Пряхов нагнулся над ней, заглянул ей в лицо, взял за руку, назвал по имени, но она словно и не слыхала голоса мужа и лежала по-прежнему недвижно и безмолвно.
«Осиротел!» — с грустью подумал Пряхов и вдруг почувствовал горячие руки, обвившие его шею, горячие губы, целовавшие его глаза и щеки, горячие слезы на своем лице.
— Катюша! Доченька моя! — произнес Василий Агафонович прерывающимся голосом и, обняв дочь, зарыдал глухо, отрывисто.
— Ночь не спал, а теперь плачет! Что же это, хозяин? — раздался над ним голос Грудкина.
Пряхов, поцеловав дочь, отстранил- ее, вытер слезы, тихо улыбнулся и ласково ответил:
— Прости, друже! Духом я было ослаб, а теперь снова по-прежнему. На все воля Господа моего! — и он набожно перекрестился, а потом встал и поцеловался с Грудкиным. — Что скажешь?
— Да о многом нам поговорить надо…
— Ну, коли так, пойдем в мою горенку. Я еще и не был там с той поры, как вот с нею сюда приезжал, — и Пряхов, вздохнув, взглянул на жену, любовно перекрестил ее и вышел следом за Грудкиным.