М. – безумецъ, но покажите еще мнѣ генія, въ сердцѣ коего безуміе не свило бы себѣ гнѣздо?
М. – не только соль земли, но и соль неба.
М. – не тотъ, кто бѣжитъ отъ міра, времени и пространства, какъ бѣгутъ неудачники всѣхъ мастей, но мiръ, время и пространство бѣгутъ его.
М. – чужеземецъ. Посланникъ. Вѣстникъ.
М. – мученикъ Свободы и сынъ Вѣчности, священно-безумный.
М., однако, не роботъ и не механизмъ: онъ живой человѣкъ, чувствующій и страдающій; помимо измѣренія сверхчеловѣческаго, онъ имѣетъ вполнѣ человѣческое: развѣ не трогательны отношенія его съ Дѣвою? Вмѣстѣ съ тѣмъ, всѣ срѣзы и слои бытія его – неземные, часто анти-земные; онъ не на словахъ, а на дѣлѣ не привязанъ ни къ чему изъ дольняго.
М. – сгустокъ ненависти пламенной, выцѣживающій изъ себя любовь лучисту: Ею.
Лишь съ позицій неизвѣстныхъ, былъ М. лучшимъ изъ тѣхъ, кого зналъ міръ, ибо, въ сущности, нѣтъ ничего болѣе важнаго и болѣе многотруднаго, нежели борьба за свое Я, и горѣніе – достоинство высокаго[27]. Зналъ? Міръ стремился въ рѣдкихъ, лучшихъ своихъ желаньяхъ породить лучшаго; но всегда когда желалъ того міръ, противу него возставалъ князь міра сего, его – міра – создатель; и либо воспрещалъ ему, лучшему, быть – еще въ самомъ зародышѣ; либо же послѣ, когда этотъ нарицаемый лучшимъ уже жилъ и творилъ, на него въ самые неожиданные миги обрушивались всѣ козни Судьбы: руками Судьбы препятствовалъ создатель излиться вышнимъ свѣтамъ въ дольнія пространства черезъ лучшихъ, или немногихъ. Но и подвластная князю міра сего Судьба часто молчитъ – даже богу слѣпому – о томъ, чему быть.
Исторія М. есть исторія расколовшагося на тьму осколковъ Солнца, а исторія послѣдующая есть исторія преломленія одной Зари и въ немалой мѣрѣ лишь послѣсловіе къ произошедшему[28].
Въ этой части земного шара день – безконечная заря, вѣчно манящая,
но никогда не выполняющая своихъ обѣщаній.
Сперва родъ людской не принялъ даровъ Христа; въ 20-омъ вѣкѣ окончательно отвергъ дары Люцифера – помимо издревле непринятыхъ вышеупомянутыхъ даровъ Христа – и палъ въ Ариманово безуміе. Если и совершилъ міръ возвратный порывъ (неоплатоническое эпистрофе), то только лишь въ отчизну свою: въ темницу Аримана, въ узилище бога плоти (что выражается, въ частности: заступившимъ матріархатомъ и матеріализмомъ, явленіями взаимосвязанными).
Говорятъ: благими намѣреніями вымощена дорога въ адъ. Не разумѣютъ: адъ созидаютъ не благія намѣренія немногихъ, но неблагія намѣренія многихъ, или «малыхъ сихъ», которые, продавши Ариману сердце, дѣлаютъ свои (дольнія, земныя) дѣлишки, строятъ карьеры, обрѣтаютъ столь ими цѣнимое (на дѣлѣ: единственно ими цѣнимое) мѣсто подъ солнцемъ, или мѣсто въ дольней іерархіи.
Быть русскимъ означаетъ быть православнымъ, какъ извѣстно; что означаетъ: показывать, что всѣми силами души и духа думаешь о хлѣбѣ небесномъ, затушевывая страсть единственную: алканіе хлѣбовъ земныхъ (понимаемыхъ широко, въ томъ числѣ и какъ нѣчто властное, что называется, сильное міра сего); говоря инако: вѣщать о страсти къ горнему, будучи не только не горнимъ, но и не имѣя стремленья къ горнему. Русское – полулживое-полуправдивое, двоящееся, двоякое: святой и грѣшникъ въ одномъ лицѣ. Струящееся, текучее, духовно-податливое: временами магма, временами – вода и кисель. Русскіе – не злобою добры, но злы добромъ[29]. Стоитъ отмѣтить, что и хлѣба небесные бываютъ разными: извѣстны по меньшей мѣрѣ нѣсколько: греческіе, византійско-русскіе, германскіе.
Оттого-то в душе этих Карамазовых копится страстная жажда высшего символа – бога, который одновременно был бы и чертом. Таким символом и является русский человек Достоевского. Бог, который одновременно и дьявол, – это ведь древний демиург. Он был изначально; он, единственный, находится по ту сторону всех противоречий, он не знает ни дня, ни ночи, ни добра, ни зла. Он – ничто, и он – все. Мы не можем познать его, ибо мы познаем что-либо только в противоречиях, мы – индивидуумы, привязанные ко дню и ночи, к теплу и холоду, нам нужен бог и дьявол. За гранью противоположностей, в ничто и во всем живет один лишь демиург, бог вселенной, не ведающий добра и зла». Гессе Г. Братья Карамазовы, или закатъ Европы.
М., volens-nolens, въ большой мѣрѣ – еще разъ – нѣмецъ до нѣмцевъ: за тысячелѣтія. Здѣсь надобно добавить, уточняя: когда мы говоримъ о Россіи или о Германіи, мы ведемъ рѣчь о духѣ, смыслѣ, идеѣ Германіи или Россіи, переставшими быть собою: въ 1-омъ случаѣ – послѣ 1945 г., во второмъ – послѣ 1917-го. Обѣ нынѣ – плоть плотствующая, либо душа плотствующая (въ первомъ и второмъ случаѣ соотвѣтственно). Однако ежели рѣчь идетъ о прежней, подлинной Германіи, вѣдь именно подлиннымъ нѣмцемъ и является М., то на умъ приходятъ слѣдующія слова о ней: «Кельтско-германская «раса» самая выдающаяся по силе воли, какую только знает мир! Однако это «я хочу» – я хочу! – наполняет фаустовскую душу до краев, придает высший смысл ее существованию, пронизывает каждое проявление фаустовской культуры в мышлении, деянии, формировании, отношении к себе, возбуждает сознание совершенного одиночества Я в бесконечном пространстве. Воля и одиночество в конечном счете одно и то же. Отсюда, с одной стороны, молчание Мольтке, с другой – потребность мягкого и женственного Гете в исповедальности перед избранным им окружающим миром, пронизывающей все его произведения. Это стремление найти отзвук из пространства мира, страдание нежной души из-за монологизма своего существования. Можно гордиться одиночеством или страдать от него, но не избавиться. Поклоняясь религии «вечных истин», человек – такой, как Лютер, – стремится к милости и спасению в рамках такой судьбы, настойчиво ее завоевывает. Однако политический человек Севера на основании этого развил гигантское упрямство по отношению к действительности: «Ты полагаешься больше на твой меч, чем на Донара» – говорится в одной исландской саге. Если что-то и есть в мире индивидуализма, так это упрямство отдельного человека по отношению к целому миру, знание о собственной несгибаемой воле, радость окончательных решений и приятие своей судьбы, каков бы ни был исход. Пересилить себя по собственной воле – прусское качество. Цена жертвы в ее тяжести. Кто не может жертвовать своим Я, тот не должен говорить о верности. Он лишь следует за тем, на кого переложил ответственность. Если что-то сегодня должно повергнуть в изумление, так это убогость социалистического идеала, с помощью которого хотят спасти мир. Это не освобождение от власти прошлого; это продолжение самого худшего, что в нем было. Это трусость по отношению к жизни»[30].
Россія же – скопище смиренныхъ (ибо сказано въ инструкціи для бытія: «Всякій, возвышающій самъ себя, униженъ будетъ, а унижающій себя возвысится» (Лук.18, 14–10), смиряющихъ себя и прочихъ и использующихъ смиреніе въ цѣляхъ Гордости: смирись – и возвысишься, что звучитъ на дѣлѣ: пади (въ смиреніе), дабы обрѣсть: «кто унижаетъ самого себя, тотъ хочетъ возвыситься» (Ницше). Униженіе паче гордости. Во всѣхъ трехъ Россіяхъ всегда очень любили поучать – да учиться никогда не любили[31].
Казусъ современная Россія и – шире – вся современность: высокомѣрное презрѣніе къ представляющемуся высокомѣрнымъ презрѣнію: альфа и омега, начало и конецъ русскаго бытія, настоеннаго на смиреніи и сокрушеніи сердца, помноженнаго – нынѣ – на одичаніе предѣльное[32].
Казусъ современная Россія и – шире – вся современность: плоть какъ міръ и міръ какъ плоть. Крестьянски-загорѣлая, лоснящаяся, умащенная парфюмомъ, хирургически подправленная плоть.
Казусъ современная Россія: страна контрастовъ, безъ какой-либо примиряющей середины; здѣсь, какъ извѣстно, сливаются: бѣсноватый и святой; глупецъ и мудрецъ; добрый и злой. – Страна горъ и расщелинъ; то пики неземные, то болота гнилостныя; и если ранѣе были пики, то нынѣ сплошное болото; болото то составляютъ два слоя, которые суть скорѣе сословія: раззолоченная чернь и чернь нищая.
Для современной Россіи всё то, что прорываетъ ткань сѣрости, банальности, общепринятаго, устоявшагося, окаменѣлаго, офиціальнаго, т. е. неоправданную радость живого бытія, – нѣчто чужое, враждебное, нѣчто, должное быть уничтоженнымъ: слоемъ мертвечины сіюминутныхъ іерархій и безсмысленныхъ ритуаловъ, ибо она ограждаетъ себя отъ всего живого, подлиннаго, высокаго и свободнаго.
Россія современная – пластмассовая омерта – послѣ кроваваго энуреза: длиною въ человѣческую жизнь.
Россія и русскіе помимо сказаннаго стоятъ подъ знакомъ борьбы со Зміемъ, но Змій есть не что иное, какъ мудрость: святой (Георгій) побѣждаетъ мудрость. – Какъ послѣ этого можно удивляться двумъ бѣдствіямъ Россіи – дуракамъ и дурнымъ дорогамъ (или въ современномъ раскладѣ: коррупціи, которая вообще искони и апріорно свойственна восточнымъ политическимъ системамъ)? Тотальная глупость – столь же тотальна, какъ тотальны всѣ бѣды тоталитаризма; въ нынѣшнемъ раскладѣ: помимо глупости – еще и деревянность нарождающихся и уже народившихся – цифровыхъ – поколѣній[33]. Мудрость Московіи: живи, а не думай («Трудно же жить съ такими мыслями»). Не подъ тѣмъ ли знакомъ стоялъ и Критъ, хотя и почитавшій – жрицами – змѣй, но змѣй хтоническихъ, не имѣющихъ отношенья къ Змію: Люциферу, отверзшему очи человѣку, научивши его мыслить – а не быть слѣпымъ. Что Россія, что Критъ – почвы едва ли не самыя каменистыя для познающаго (читай – для единственно свободнаго), для обладающаго Я.
В наше время, когда цифра грозит изничтожить число, сводя пифагорейские числа к безличной двоичной системе, т. е. до предела упрощая ради удобства всю многокрасочность мира чисел, что означает окончательную победу цивилизации над культурой. Поневоле хочется приникнуть к роднику мифологического видения мира. Глобализация разъедает ду