Но творящій, не-мѣрный, любитъ её – среди прочаго – и потому, что она въ ритмѣ своемъ и мѣрности даруетъ покой вожделѣнный, пріемлетъ въ лоно свое всё творящее, не-ритмическое, не-заданное, борющееся (а потому устающее отъ самого себя); она – ложе и лоно.
Для М. – она не храмъ и не мастерская: она послѣднее искушеніе, храмъ ложный, ложныхъ боговъ, заря-искусительница, заря неподлиннаго, кажущаяся подлиннымъ. И онъ отвергаетъ её. И съ тѣхъ поръ бытіе М. стоитъ подъ знакомъ не только боренія съ нею – въ себѣ и вовнѣ себя, – но и презрѣнія (которое выше боренія). – М. – снова – въ максимальномъ контрастѣ съ обставшей его дѣйствительностью: минойцы природны въ мѣрѣ наивысшей, они и природа – одно; М. – не только растождествляетъ свою личность съ нею, но и тщится быть противоположностью природѣ.
Мѣрность же понимается въ поэмѣ какъ заданный создавшимъ ритмъ дольнихъ сферъ, безконечное хожденіе по кругу и лабиринту, рабское и слѣпое, какъ себя пожирающій змій; и, какъ слѣдствіе, какъ духовная спячка и косность[64]. Закономѣрность – мѣрность – заданность. Именно Ариманъ отвѣчаетъ въ поэмѣ за мѣрность и ритмичность (сонъ, ѣда, циклы природы, также и просто привычки и «зависимости» – вплоть до движенья небесныхъ свѣтилъ), коими архонты держатъ не только человѣка, но и всё живое въ уздѣ. Ритмъ – основа вселенскаго бытія, сердцебіеніе его, мѣрное постукиваніе стрѣлокъ да шестеренокъ вселенскихъ часовъ міроустройства. Царство Аримана – это нѣчто, идущее по кругу, нѣчто самозамкнутое (совсѣмъ какъ себя пожирающій змій Уроборосъ: змій, свернувшійся калачикомъ и пожирающій собственный же хвостъ), самый кругъ, 0, vagina. Ему казалось бы противостоитъ, но на дѣлѣ его дополняетъ, иной богъ, иной архонтъ: Люциферъ – богъ-вспышка, богъ-молнія, богъ-громъ, – словомъ, мечъ, стрѣла, I, фаллосъ.
Съ пониманіемъ природы связано потому и пониманіе судьбы, которая не что иное, какъ узилище, оковы, орудіе создавшаго, коимъ онъ держитъ всё живое во страхѣ и смиреніи, нить, которой мѣрно подергиваетъ создавшій, кукловодъ par excellence, возсѣдая на сѣдалищѣ. Хотя такого рода пониманіе судьбы не встрѣчается въ міровой литературѣ, оно всецѣло гностично; но будучи таковымъ, оно тѣмъ не менѣе всецѣло мое: я говорилъ о судьбѣ какъ объ оковахъ, объ odium fati еще до всякаго, хотя бы и отдаленнаго, знакомства съ гностицизмомъ. Въ этомъ смыслѣ я гностикъ если не до, то внѣ гностицизма. И уже около десяти лѣтъ моимъ убѣжденіемъ является: на отъ вѣка религіозномъ amor fati зиждется вся рабскость міра, на нерелигіозномъ odium fati величаво покоится дерзновеніе его, порывающее съ міромъ и тщащееся прорвать заданность его.
«“Тесей становится абсурднымъ, – сказала Аріадна, – Тесей становится добродѣтельнымъ!”… “Аріадна, – сказалъ Діонисъ. – Ты лабиринтъ. Тесей заблудился въ Тебѣ, у него уже нѣтъ никакой нити; какой ему нынче прокъ въ томъ, чтобы не быть пожраннымъ Минотавромъ? То, что пожираетъ его, хуже Минотавра”. “Ты льстишь мнѣ, – отвѣтила Аріадна, – но, если я люблю, я не хочу сострадать; мнѣ опостылѣло мое состраданіе: во мнѣ погибель всѣхъ героевъ. Это и есть моя послѣдняя любовь къ Тесею: я уничтожаю его”»
Ученіе Дѣвы глубоко эсотерично. Оно – гностическое благовѣстіе, но съ большимъ креномъ въ сторону Люцифера, а вовсе не чистый гностицизмъ. Ученіе Дѣвы – не столько гностицизмъ, сколько чистый акосмизмъ (и въ этомъ смыслѣ оно есть люциферіанство). Оно – Откровеніе. Оно – Зовъ пробужденія: въ Ночи. Дѣва пробуждаетъ М. ото сна именемъ жизнь и возжигаетъ въ нёмъ искру, зачиная такимъ образомъ духъ его. Она учитъ М. прото-гносису[65] и указуетъ на Четырехъ (см. схему во 2 главѣ II части «Rationes triplices I»), обходя молчаньемъ Христа; она говоритъ объ опасностяхъ Іалдаваофа, Аримана (зла абсолютнаго) и Люцифера (зла относительнаго), котораго хотя и призываетъ опасаться, но говоритъ это такъ, что М., скорѣе, сдѣлаетъ всё наоборотъ (въ случаѣ съ Люциферомъ). Какъ итогъ: М. обманывается Люциферомъ (въ четвертой главѣ второй части) и принимаетъ послѣдняго за Отца Неизглаголаннаго. Далѣе М. всё болѣе и болѣе одержимъ Люциферомъ.
Идеальный гностикъ, чужеземецъ par excellence, долженъ и другихъ призвать къ – говоря неоплатонически – «бѣгству въ дорогое отечество», въ «тамошнюю отчизну», призвать къ возвращенію, пробудивъ еще-спящихъ. М. этого не дѣлаетъ и дѣлать не желаетъ. Высотой души онъ считаетъ безграничное презрѣніе: ко всему (включая столь исконно цѣнимую героями славу). Онъ не имѣлъ и не желалъ имѣть учениковъ и не подготовилъ дорогу – стезю неложную – для прочихъ, для имѣющихъ восходить. Избраннымъ считалъ онъ только себя, не желая дѣлить Свободу и Вѣчность съ кѣмъ-либо еще, какъ не желаютъ дѣлить съ кѣмъ-либо жену. И не желаетъ задерживаться въ дольнихъ пространствахъ: на Землѣ. Такимъ образомъ, М. – пробный шаръ Вѣчности въ дѣлѣ спасенія дольнихъ сферъ. Спаситель, спасающій только себя и едва ли пробуждающій прочихъ (однако менѣе всего его можно назвать пустословнымъ, безуспѣшнымъ, напраснымъ, – короче, пустоцвѣтомъ; ибо онъ въ высшей мѣрѣ не безплоденъ), ибо критскіе «прочіе» были съ наглухо запечатанными глазами, ушами и сердцемъ, а иные «прочіе», тѣ, что будутъ явлены во второй поэмѣ, весьма малые числомъ, хотя и пробудились, но не такъ, не туда и не въ то; Свѣтъ манилъ ихъ, но они скорѣе чуяли, чѣмъ видѣли его, и не вѣдали, ЧТО онъ есть, каковъ онъ, гдѣ онъ, и блуждали во тьмѣ, ибо были полу-слѣпы. Первый Спаситель, самый неуслышанный и не желающій быть услышаннымъ кѣмъ-либо изъ живыхъ, Спаситель, въ комъ очень мало духа Христа и очень много духа Люцифера, Спаситель, влекомый не только любовью къ горнему, но и чистою любовью къ злу, Спаситель, пригвожденный къ Голгоѳѣ, самолично и во имя свое, Спаситель, который – какъ духъ и какъ сознаніе длиною въ тысячелѣтія, явленное различными личностями въ различныя эпохи, – еще будетъ себя являть: вѣяніемъ міровъ иныхъ, Зовомъ о тамошнемъ и пробитой брешью между мірами, милостью которой и возможно всё высокое, имѣющее религію и философію какъ свою глубину, – пока не окончитъ свое дѣло въ мірѣ тьмы.
Вторая часть названа «теофаніи», богоявленія, и М. являются – помимо премірной и пренебесной Дѣвы, посланницы боговъ болѣе высокихъ, чѣмъ критскіе, – самое малое Ариманъ и Люциферъ (и поди разбери – Люциферъ ли былъ вскорѣ послѣ Аримана или же то былъ самъ Іалдаваофъ!). И поди разбери, не Люциферова ли посланница Дѣва? Появляются не просто боги, а тѣ, что надъ ними: Ариманъ и Люциферъ; но появляется и Герой, который станетъ важнѣйшимъ архетипомъ на послѣдующія тысячелѣтія; и ближайшіе по времени герои будутъ равняться на М., хотя чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе будутъ въ невѣдѣніи относительно него и его дѣяній.
Пусть читатель самъ для себя рѣшитъ: не Люциферова ли посланница Дѣва, прикрывающаяся Эпинойей свѣта? Или, несмотря на схожесть съ Люциферомъ, она и впрямь та Эпинойа свѣта, о коей говорятъ гностическіе источники, первѣйшимъ изъ которыхъ является апокрифъ Іоанна? Та, что отъ Метропатора, та, что есть внутренняя сокрытая сила пневматика, та, «которая названа жизнью», та, что должна быть исправленіемъ одной премірной ошибки; наконецъ, та, что открылась какъ мысль Адаму и Евѣ въ раѣ, пробудивъ ихъ мысль. Тѣмъ паче всегда подчеркивалась учительская роль Эпинойи. Или всё же Дѣва не Эпинойа? Не самъ ли Люциферъ – она: она – не Люциферъ ли, явленный Дѣвою? Ибо всё, плѣняемое Люциферомъ, входитъ въ роковое пике: курсомъ въ Ничто; говоря иначе: въ неизбѣжный крахъ и ночь. И кто погубилъ Критъ, предавъ его огню: М., землетрясеніе или ахейцы?
Ибо кому какъ не коварному Люциферу губить наиболѣе высокихъ изъ людского рода, вѣдь не-высокихъ губитъ Ариманъ? Кому какъ не ему хоронить всѣ высокія чаянія высокихъ (сперва вспомогая въ нихъ, а послѣ – коварно губя)? Если Дѣва и есть Люциферъ (помимо явленія его въ главѣ «Два разговора»), то неудивительно ученіе ея, всё, ею реченное, ибо оно губительно сказывается и на М. и на Критѣ: она не только противъ какого бы то ни было совмѣщенія духа и матеріи (при томъ духъ понимается какъ мужское a priori, а женское какъ матерія), она ихъ предѣльно и безповоротно разъединяетъ, доводя разстоянье межъ ними до бездны, что уже само по себѣ крайне люциферично, но и противъ самой матеріи и всего дольняго, земного. Дѣва та (которая не дѣва, а премірная, неотмiрная Дѣва, а на дѣлѣ, быть можетъ, попросту Люциферъ или его посланница) просто ненавидитъ дѣвъ (матерію, землю и пр.), но и учитъ тому М.; ученіе ея приводитъ къ размежеванію со всѣмъ что ни есть, оно разжигаетъ душу М., приводя его къ развоплощенію, и побуждаетъ къ бѣгству въ «тамошнее отечество», но бѣгство то куда болѣе поспѣшное и радикальное, нежели училъ Плотинъ и столь нелюбимые имъ гностики; ея ученьемъ герой сваливается въ люциферіанскій штопоръ и, видимо, погибаетъ въ концѣ концовъ. И этимъ губитъ не только жизнь М., но и возможныя его благоустроенія, всю возможную дѣятельность его на землѣ. Губитъ она именно избраннаго, кому – единственному – сказываетъ «бѣлыя словеса», и губитъ именно тѣмъ, что и какъ сказываетъ. Уводитъ сверхъ всякой мѣры отъ міра, доводитъ до несовмѣстимой съ жизнью и дѣяніями степени мироотрицанія, ненависти къ міру и проклятій въ его адресъ, предѣльной степени гордыни и каленія сердца, послѣ которой – только ночь, и тьма, и яркопламенная боль, и черная ненависть. И М. становится самимъ разрушеніемъ (поверхъ – ненависти, презрѣнія и пр.). Въ этомъ смыслѣ моя критская поэма есть поэма одного – доисторическаго – прельщенія. Люциферова прельщенія. М. – подъ Люциферомъ, а всѣ прочіе – либо подъ Ариманомъ (народъ и Имато), либо же подъ самимъ Іалдаваофомъ (Касато, Акеро). Если на вопросъ, почему и для чего Люциферъ губитъ именно М., думается, отвѣтъ очевиденъ, то, возможно, не слишкомъ ясно то, почему губитъ. Дѣло въ томъ, что и самъ Люциферъ проклятъ создавшимъ и обладаетъ чѣмъ угодно, но не духомъ любви, съ иной стороны не обладаетъ онъ и теплохладностью: остается лишь яркожалая всеразрушительная ненависть; и онъ заражаетъ собою избранныхъ, ибо неизбранныхъ собою заражаетъ Ариманъ – совсѣмъ какъ въ «Віѣ» вѣдьма желаетъ сдѣлать героя мертвымъ, какъ она сама.