[121] слову гностического учителя Василида) отличаются от всех, как люди от свиней и псов. Гнозис – тайна, а гностик не просто тот, кто знает, но и тот, кого не знают; еще раз словами Василида[122]: «Ты должен знать всех, тебя же не должен знать никто»; формула тайны в этих словах идентична формуле власти, потому что власть, как и тайна, монополярна и ирреверсивна; идеальный (в веберовском смысле) тип гностика, знающего (видящего) всех и не видимого (не знаемого) никем, опознается, в богословской проекции, как Бог, а в политической, как вождь, и, наверное, формула Василида адекватнее всего переводится с гностического на оруэлловский: «Big Brother is watching you». – Исторически век гнозиса был недолог, а смерть свою он нашел в христианстве, когда христианство, перестав само быть гнозисом, объявило его смертельным врагом; сатанинская ересь, ставящая знание на место веры, выкорчевывалась в веках, и мы едва ли преувеличим, сказав, что по эффективности преследования и истребления инакомыслия церковь не только предвосхитила будущие тоталитаризмы, но и осталась для них образцом.
С Юстиниана, закрывшего в 529 году Афинскую школу философов, Европа – пустыня гнозиса, в которую только через пять обморочных столетий из Испании и Северной Африки постепенно начинают тянуться караваны её (обращенного тем временем в ислам) первородства; наверное, мы правильно понимаем крестовые походы, если видим в них некое массовое déjà vu, «паломничество в страну Востока», поиск гнозиса, который, по конъюнктурным соображениям, должен был разыгрываться под знаком иных, религиозно-политических, мотиваций. После крестовых походов Европа вновь открыта гнозису, но уже не прежнему подлинному, а поддельному. Теперь это был самозванец знания, впечатляющий гиератикой знаков и жестов, за которыми просвечивали другие или никакие значения; тайное знание, перестав быть знанием, осталось тайной, опутавшей Европу сетью орденов, обществ, братств и лож, от тамплиеров, каменщиков, розенкрейцеров до более поздних иезуитов, масонов, иллюминатов, имитирующих мертвый подлинник и заполняющих его пустые формы неадекватными содержаниями. Можно будет представить себе это по аналогии с европейской наукой. Подобно тому как наука, избравшая себе девизом гордое гностическое knowledge is power, провалилась на экзамене познания и стала выдавать нужду за добродетель, маскируя гностическую немочь фокусами и чудесами мира техники, так и гнозис, реанимированный после долгого исторического беспамятства, очнулся уже не в прежний сон причудливых космософий, а в дневное политизированное сознание, одержимое идеей подчинить себе мир, чтобы сделать мир более совершенным и счастливым. Любопытно, что этот новый виток его жизни протекает в раздвоенной форме: реальное (асимметричное) внедрение легендируется филологическим двойником раскопок и вскрытий, отчего, ища прошлое гнозиса между Мертвым и Красным морем, промаргивают его настоящее в неожиданной и в до смешного не похожей на оригинал фигуре (лондонского, нью-йоркского, римского) клерка-интеллектуала, решившего, после того как ему оказалось не по плечам объяснить мир, посвятить себя более благородной задаче его изменения"[123].
Представляется неумѣстнымъ не привести здѣсь слова Евг. Анучина: «Тут мудро прозревающее слово К.Свасьяна не растекается бесформенной мыслию по древу, а, напротив, обретает чеканные формы, готово стать слепком ищущей себя истории знания в её гностическом оформлении, с коего сброшена шелуха посторонних нагромождений лиц, мнящих себя тамплиерскими, розенкрейцеровскими и алхимическими адептами, дабы явить для молчаливых почитателей гнозиса его подлинный смысл и прикровенность.
Как справедливо сказано К.Свасьяном, что страшнее гибели документальных свидетельств и артефактов является утрата самой способности понимать оставшиеся крупицы древних сведений. Добавлю от себя и потерю умения голографического видения, когда в капле океана человек прозревает всю динамическую историю его гигантской массы. Нам остается преисполниться гераклитовским всеведением, скорбно смеющимся над пустознайством многознаек” (Анучинъ Евг. Изъ частныхъ бесѣдъ первой половины 2019—го).
Михаилъ Раузеръ, теомахъ, тореро, странникъ
Москва, сер. 2017-го – сер. 2020-го.
Сергей БородайПРедусмотрительность Прометея в трактовке Эсхила
– Да, я избавил смертных от предвиденья.
– От этой язвы исцеленье как нашел?
– В сердцах надежды поселил незрячие.
Основным требованием при изложении мифа является необходимость излагать миф мифически. Изложение мифа в нравственном ключе или анализ мифа с привлечением структурных оппозиций в одинаковой степени уничтожают мифическое в мифе, привнося в него этику, философию, науку, логические категории и т. д. Впрочем, изложение мифа – это, в действительности, тавтология. Миф как таковой самодостаточен, поскольку он является изложением-самого-себя, «нарративом», «словом», μῦθος. Мифическое исчерпало себя не в борьбе с разумом и уж тем более логосом (уже хотя бы потому, что в раннегреческом мышлении эти слова обозначают одно и то же), но лишь тогда, когда μῦθος перестал быть живым словом, сказанием, сказом, органично функционирующим внутри традиционного общества, и едва ли это произошло в греческую эпоху (ср., например, роль μῦθος в диалогах Платона). Однако, безусловно, одним из этапов на пути к угасанию мифического является попытка систематизации и канонизации мифа в том или ином его виде. Это так уже по той причине, что миф в самом своем основании предполагает, и даже требует, многозначности, многоплановости, нелинейности, противоречивости; мифическое в мифе – это сама пульсирующая жизнь, динамика действительности, не снимаемая никакими спекуляциями о борьбе и единстве противоположностей. Одним из примеров канонизации мифа – примером, теснейшим образом связанным с определенным историческим контекстом, – является «Прикованный Прометей» Эсхила.
Данная трагедия выступает основным источником по «мифу о Прометее». Но можно было бы сказать и иначе: данная трагедия является основным источником мифа о Прометее. Это значит, что на основе именно этого произведения сложилась традиция понимания того, кем был Прометей и какова его роль с точки зрения греков. Главную идею можно резюмировать следующим образом: божественный Прометей пошел против воли небожителей, спас людей от погибели, даровал им огонь, искусства, разум, за что был прикован к горам Кавказа. Дерзкий поступок Прометея трактовался и как символ разума, и как образ восстания, и как архетип самости, и как имеющий сексуальный подтекст образ борьбы с отцом, и т. д. При этом данная фиксированная линия повествования, а также опирающиеся на нее разнообразные трактовки, упускают самое важное обстоятельство: речь идет уже не о Прометее как о мифе, а о Прометее как о персонаже трагедии. К тому же трагедия здесь – это не происходящая на сцене мистерия, а определенный литературный жанр, то есть некий скелет изначальной живой трагедии (даже при всей важности слова и при всей любви греков к слову). На основе ряда косвенных данных видно, что Прометей как персонаж живой мифологии был жив в греческом сознании и до Эсхила, и после Эсхила. В каком-то аспекте Прометей жив и у Эсхила, но в строго определенной трагической и смысловой перспективе. Каждый раз, когда говорится о Прометее (и имеется в виду «Прикованный Прометей» Эсхила) указанная перспектива должна учитываться. В чем же специфика этой перспективы?
Обратимся к тонкому замечанию Власти (κράτος) в начале трагедии. Она обращается к прикованному Прометею со следующими словами (85–87): ψευδωνύμως σε δαίμονες Προμηθέα / καλοῦσιν αὐτὸν γάρ σε δεῖ προμηθέως / ὅτῳ τρόπῳ τῆσδ' ἐκκυλισθήσῃ τέχνης. А. И. Пиотровский переводит: «Напрасно Прометеем, промыслителем, / Слывешь среди бессмертных. Так промысли же, / Как самому из сети болей вынырнуть». Буквально во второй части сказано, что самому Прометею нужен προμηθεύς, чтобы выпутаться из сложившихся обстоятельств[124]. Очевидно, Эсхил здесь обыгрывает значение имени Прометея. В этом обыгрывании подчеркивается вся трагичность ситуации: Прометей является носителем προμήθεια, он пред-усмотрел все случившееся, но оказался не в силах преодолеть рок; или он не пред-усмотрел ничего и он зря слывет промыслителем, а Зевс-отец просто пред-усмотрительнее него? Что такое пред-усмотрительность и почему конфликт между Зевсом и Прометеем разыгрывается на поле этой характеристики?
Рассмотрим подробнее имя Прометея, Προμηθεύς. Первичное прилагательное προμηθής обозначает «предусмотрительный, провидящий, заботящийся, осторожный». Отсюда Προμηθεύς как тот, кто является προμηθής. От прилагательного также образовано существительное προμήθεια, глагол προμηθέομαι. Слова с основой προμηθ- не встречаются у Гомера; самым древним зафиксированным словом из этого гнезда является как раз Προμηθεύς – речь идет о случаях упоминания этого имени у Гесиода (Theog. 510, 521 и др.). Этимология прилагательного προμηθής крайне примечательна: чисто формально мы могли бы реконструировать индоевропейскую основу как *pro-men(s)-dhh1-, где *pro- это приставка со значением «впереди», *men- корень со значением «думать, мыслить», а *dhh1- нулевая ступень от корня со значением «класть, делать» (ср. греч. τίθημι). Иначе говоря, мы имеем дело с композитом. Интересно, что этот композит, по-видимому, должен быть возведен еще к индоевропейской эпохе – его отражениями являются слова с семантикой, относящейся к области священного: др. – инд. mēdhā́- «мудрость, разум, мысль», авест. mazdra «мудрый разумный», лит. mandrus «бодрый», сюда же, вероятно, относится и слав. *mudrъ. В пользу связи со сферой сакрального говорит специфика употребления др. – инд. mēdhā́- в ведийских источниках, а также вообще понимание мудрости в архаическую эпоху. Стоит также учесть, что составные части композита, то есть корни *men- и *dheh1-, сами по себе широко распространены в поэтическом нарративе. В своем наиболее интенсивном варианте *men- обозначает не столько мышление в его рациональном аспекте, сколько ментальную силу, силу предвидения, способность к инспирации, памятующее мышление – короче говоря, мышление и памятование как внутреннюю (сердечную) рецитацию сакрального слова; в сфере ритуала он обладает чисто техническим значением. Особенно важна его связь с памятью (ср. здесь же русское помнить), в результате чего мы имеем также «расширенный» вариант корня в виде *mneh2- со значением «помнить». Что касается корня *dheh1-, то его роль в следующих поэтических идиомах говорит сама за себ