, Единое производит Ум, само входя в него).
Однако парадоксальность остается, даже когда мы последовательно проводим диалектику. Ведь если мы прослеживаем нисходящую линию (от Единого к Душе), то получается, что Душа и тем более материальный мир, её творение – лишь моменты в Едином. Когда же идем от обратного – от материального мира, то выходит, что Единое – внутренний, сокровенный момент материальной вещи.
Стоит попытаться устранить или хотя бы посягнуть на одно звено этой цепи – и вся цепь рухнет. В этом красота античного взгляда на мир: все в Космосе на своем месте и ничего лишнего не существует. Впрочем, подобные представления характерны для любой традиции, в которой просвечивает вечная мудрость.
Не об этом ли забыло позднеевропейское сознание, столь жадно попирающее и пожирающее свои истоки в нигилизме и постструктуралистических оргиях, обожествляющих бессмыслие? Однако уже у Деррида, этого прекраснодушного певца вездесущего слова, мы снова слышим Голос. Мы замечаем, что само движение европейской мысли, выросшей из античной, сохраняет привычную грекам форму мышления: мы, как и всякое бытие, вернулись к своим истокам, к своей причине, завершив ещё один круг.
Века разорванности, истерзанности, пустоты и фаустовского томления по Единому и Душе завершились оглушительной пустотой и величием двадцатого века. Европейский Ум познал сам себя и теперь пожирает свой змеевидный хвост, рассыпаясь в тысячах тончайших оттенков смыслов, синкретизме и интегральности, множественности логик и мета-парадигмальности. И хотя он познал ещё лишь маленький осколок Бытия, он познал сам себя в должной мере. Он познал то, как он видит Душу и то, как он видит Единое, в конце концов, уничтожив и заглушив Бога и вечную гармоничность душевной стихии гулкой дробью различия и различания.
Теперь зазвучали другие ноты, ноты Иного Уму – ноты Души. Какая-то полузабытая еврейская мелодия веры как доверия, эмуны[133] – безграничного доверия к Единому Богу в противовес европейской вере-достоверности, pistis, основанной на вере в истинность некого факта – скажем, воскресения Христа. Душа живет в этой безграничности веры в Единое, в безграничном доверии миру, себе, другому. Она жаждет смешать все в себе, как в алхимическом сосуде – и даже если что-то взорвется, она не будет тосковать – ибо как вечная жизнь может бояться физической смерти? Для Души весь мир – лишь прекрасное отражение Единого и Ума, где созидание и разрушение в вечном природном ритме сменяют друг друга, ничего не уничтожая, ибо уничтожено может быть только рождённое, а Душа в своей мудрости знает, что вечная жизнь – это просветлённая Единым материя.
Душа примиряет и углубляет: несмотря на её видимую подвижность, она глубока, проста и совершенно ясна, как безоблачное небо. Она повсюду и не чурается ничего: смеется дурным шуткам Ума, бросается в сомнительные авантюры, раскаивается и верит, доверяет всему одним растерянным жестом, преображая то, что Ум, сообразуясь с Единым, называет «трагическим» в наполненную жизнью возможность смысла.
Душа радуется ветрам и бурям, её восхищает любое движение, любой ветер, более быстрый, чем она сама: ибо в движении Ума и самого Единого кроется ее вечность. И пускай кого-то удивляет радость во время бури, но в этом парадоксальная суть Души – она не ведает формальной этики, ей ведома только жажда творческого движения, к которому побуждает её Ум, сплетенная с жаждой гармонии и пламенной любовью к бытию.
Голос, едва слышно начинающий звучать ныне – голос Души в её собственной сути, Души не расчлененной Умом, но и не раздробленной миром форм. Вырвавшись из-под строгого надзора Ума, пронизанного своим собственным логосом и переносящим этот логос на все Иное, Душа слегка опьянена вновь обретенной свободой, опошляясь и растрачиваясь в гедонистическом восторге перед формой.
Юно-мудрый голос Души пока ещё звучит совсем тихо, ибо Душа в человеке ещё не знает сама себя. Её знал и лелеял Ум, а до того – Непостижимый Бог. Лишь они знают, какой ей стать. Иногда просыпаются отголоски вечной птицы-странницы и в человеческих ограниченных душах, и в них Руах[134] обнаруживает свою неразрушимую сущность, свивающую все логосы мира и логики мира в единую песню:
Я как весна. Цвету из самой смерти.
Из-за беспечных глаз не увидать
Давно когда-то прожитых столетий,
Сплетений вновь задуманных миров…
Я ухожу и снова возвращаюсь,
Твореньем наполняю пустоту.
И каждый день меняю свою старость
На жизни обновленную листву.
Но ветер листья рвет – приходит осень.
И музыка стихает в темноте.
Я голос сохраню для тех, кто носит
Столетья безвозвратности в себе.
Все возвратимо. Сердце жизни знает.
О всех потерях, бесконечных днях
Отчаяния. Есть то, что не сгорает —
Когда слова застынут на устах.
Мы как цветы. Взмываем из безмирья —
Чудесным жестом и игривым сном,
Мы странники, мы Боги, наши крылья —
Небытие свивают в вечный Дом.
Мир Души ближе к вещам, а потому она обращается к ним непосредственно, раскрывая тот «жизненный мир», который в прошлом веке открыл для мира Э. Гуссерль. Она сразу же видит их живыми, наполненными смыслом, символично-разомкнутыми. Однако живет в ней и иное – вечный огонь, влекущий её ввысь – в те сферы, где её обнимает Ум в своем вечно-покоящемся стремительном движении.
Поэтому душа человека так ярко горит, будучи влажной по природе. Две противоположных стихии смешиваются, рождая новую цельную сущность; горит Гераклитов огонь, сгорают ветхие стены стройных концепций, загораются океаны и моря одряхлевших с веками переживаний Души, закрепощённой скрепами логосов, – океаны превращаются в пар, легчайший воздух смыслов, и вот уже слышится едва-едва различимый отзвук иных чувств – иных исканий Души. У Души есть свой логос, и хотя, как говорят некоторые, он ещё «темен» в самом становлении она узнает себя и озарится светом свыше.
Евг. АнучинРазмышления над «Неоплатоническим этюдом» А.Никулиной
Когда мне было двадцать с небольшим лет, Небеса властно продиктовали мне тему о Душе:
Душа моя, друг верный,
Шепни мне что-нибудь,
Умчи тоску безмерную,
Наполни негой грудь.
Тебя почти телесно
Сейчас я ощутил,
Ты пронеслась как песня,
Как мир таинства Сил.
Порой полно значенья —
В тиши стоять ночной
И ощущать с волненьем
Торжественный покой.
Сойдёт успокоенье
С угасшею зарей,
Исчезнут все сомненья,
Всех дум умчится рой.
В гармонии Единой
Сольешься с миром ты —
И станут постижимы
Законы Красоты.
Откуда эта гармония умиротворения, когда всё видимое погружается во мрак темноты? Зато обостряются восприятия звуков, запахов, осязание, т. е. то, что не требует тирании Ума – Душа осознает: вот эта независимость от Ума, от сознания и есть её обитель в Едином.
Такое понимание Души чуждо неоплатонизму, чуждо даже гуманитарной мысли. Ведь Гуссерль говорит о жизненном мире вещей, я же говорю только о себе. Что меня всё же смущало в таком мироощущении? Женственность во мне, мужчине. Почему не смущает сегодня? Тема Вечной Женственности не умаляет мужчину. Это божественный Символ, идущий от немецких романтиков и поэтики Серебряного века, убедил меня в моём понимании роли Души как берегини – в погибели от косности материального мира. Почти полвека я никому не показывал этот мой стих о Душе. Но всё это время он грел мою душу, укрепляя её в сокровении идеального.
Несколько позднее Небеса воскликнули во мне:
Возвеличься Душа, вознесись,
Испытай одержимость паренья,
К Высшим Истинам ты прикоснись —
И узнаешь восторг вдохновенья.
Разодень в изумруды, обыдь
И оставь суету за порогом —
Лишь тогда ты сумеешь открыть,
Кто является подлинным Богом.
А когда очаруют тебя
Бездны света, несчётные краски,
То, все зримое вновь возлюбя,
Ты на Землю вернёшься из сказки.
И пускай вопрошают – где был?
Почему не оставил записки?
Кто в небесном себя отразил,
Проживёт на Земле без прописки.
Таким образом, тема Души многогранна, успевай только поднимать перья от этой Жар-птицы.
Анастасия Занегина
«Подобный пламени, углями вычерченный…»
Подобный пламени, углями вычерченный,
Пылающий месяцеострым презрением,
Выше ничтожного неба высеченный,
Лезвие мысли, гордыни рождение.
Непрощенно порочный, всеохватно смотрящий,
Выбивающий строки протяжноголосые,
Источающий страстность, ничего не просящий,
Холод мысли смывающий теплыми росами.
Высвобождающий, росчерк Глагола,
Испивающий время, идеей горящий,
Безбуквия нити сплетающий в Слово, —
То – Образ, извечно надмирно парящий.
Viola odorata[135]
Мировых иллюзий расцвело воплощение.
На том лугу взошла ты, где оставлено было полжизни,
На диком поле Пана цвела ты в знак возвращения
Вечного, где творились дымно-туманные тризны.
У двойных ворот в мир сновидений,
Где одни – для лживых, другие – для истин открыты,