Отложив книгу в сторону, он позвонил в штаб. Слышимость была хорошей — дежурный офицер будто бы сидел в соседней комнате, за перегородкой.
— Есть какие-нибудь сведения от экспедиции, ушедшей на Онегу? — спросил Миллер.
— Связь нерегулярная, ваше высокопревосходительство, — по старинке, с «высокопревосходительством», давно уже отошедшим в прошлое, отозвался дежурный офицер. — Радио есть только на миноноске, но наша станция два дня уже не может на неё выйти. Последнее сообщение следующее: миноноска остановилась недалеко от порогов — из-за спада воды она не смогла пройти дальше, оба отряда двинулись дальше по гатевой дороге. Сегодня должны быть в Кожозерском монастыре. Сообщений о серьёзных столкновениях не поступало.
— Как только появятся какие-нибудь новости — не сочтите за труд, сообщите мне немедленно, — попросил Миллер.
— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!
Сделалось тревожно. Так тревожно не было уже давно. Миллер поймал себя на этом, машинально сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда старый, с вытертым стволом револьвер — тот самый, который был с ним на фронте в Великой войне, — откинул барабан, пересчитал патроны.
Задки патронов были нарядные, блестели ярко, дорого, будто украшения. Как и многие офицеры, Миллер носил в маленьком кармашке брюк, именуемом почему-то часовым, хотя Миллер не видел, чтобы кто-нибудь из боевых полковников держал в нём свой «Мозер» или «Буре», пару ухоженных, тщательно протёртых патронов.
Это были патроны для личных нужд; когда очень не повезёт — влетишь в чужие руки, попадёшь в окружение, окажешься в условиях, в которых, например, оказался боевой генерал Александр Васильевич Самсонов, застрелившийся в ночном августовском лесу неподалёку от молочной фермы Каролиненгоф... Генерал Ренненкампф, который должен был прийти ему на помощь, выручить, палец о палец не ударил, чтобы это сделать — утром опустошал здоровенные крынки с жирной сметаной, ставил сметанные компрессы на плешивую голову в надежде, что волосы из бровей переселятся на темя, но этого не произошло, — а вечером с вожделением тискал толстозадую экономку-француженку. Эта дама занималась в штабе Ренненкампфа не столько вопросами сметаны, сколько лазила по документам и картам (запускала руки даже в портфель самого Павла Карловича, в секретные бумаги), несколько раз была поймана, и ничего — отпустили по распоряжению самого Ренненкампфа...
Впрочем, неверная Ундина своей участи не избежала — офицеры штаба, как-то собравшись вместе, здорово повеселились — вздёрнули её в лесу на осиновом суку. История сохранила лишь недоброе имя этой женщины — Мария Соррель.
Полтора года назад, в марте восемнадцатого, в Таганроге, наряд красноармейцев вошёл в один из мещанских домов. В огороде копался сутулый человек с тусклыми глазами — типичный мещанин, перебравшийся к морю, к югу, к благодати здешней из безликих, скудных полувеверных-полубогзнаеткаких краёв. Башмаки — рваные, колени старых штанов протёрты. Наряд потребовал у огородника документы. Тот недрогнувшей рукой протянул им справку с лиловым штампом на видном месте и жирной печатью внизу.
— Гражданин Смоковников Эф И, из мещан города Витебска, — прочитал старший красноармейского наряда по слогам, со вздохом сложил бумажку и произнёс решительным тоном: — Собирайтесь, гражданин Ренненкампф, пойдёте с нами!
— Какой ещё там кампф? — недовольно пробормотал огородник.
— В чека узнаете поточнее, какой из вас получился кампф, — сказал бывшему генералу старшой, и у Ренненкампфа предательски задрожали брылья, а в глотке что-то захрипело, словно у огородника кончился воздух.
Грехов у Ренненкампфа было много. Но расстреляли его за предательство армии Самсонова.
На подходе к монастырю лес раздвинулся, сделался светлее, птицы стали голосистее, даже комары — и те куда-то поисчезали, их словно бы уволокло в чёрные чащи, где ни продыхнуть, ни протиснуться сквозь кусты. Слепцов похлопал стеком по толстой грязной краге:
— Подтянись, народ!
В это время из-за деревьев грохнул дружный залп, несколько человек растянулись на деревянном настиле дороги. За первым залпом ударил ещё один, также унёсший несколько полоротых бойцов.
Слепцов запоздало шлёпнулся на настил, отогнал от себя настырных оводов, нагло полезших ему прямо в глотку, потянулся за винтовкой, выпавшей из рук убитого бойца, и прокричал что было силы:
— К отражению атаки приготовиться!
Команда запоздала, да и никакой атаки не было, партизаны вообще воевали не по учебникам — дрались по неким своим разумениям, ведомым только им одним, и не соблюдали никаких правил: во время атаки могли отступить, а во время отступления — совершить ложный манёвр и нанести совершенно неожиданный, сокрушительный удар. Ни один военный аналитик в миллеровской армии не мог понять, как воюют здешние партизаны.
Было тихо. Лишь вдалеке оживлённо галдели утренние птицы да резко пахло горелым деревом. Некоторое время Слепцов лежал на настиле распластанный, похожий на большую бесформенную тряпку, сам себе противный.
Потом он потянулся, собрался в кучу, стёр с рукава грязь и огляделся.
Лес был пуст.
— Вот лешие! Нечистая сила! — выругался капитан.
Метрах в семидесяти от него, на настиле дороги, между двумя грядами деревьев мелькнула проворная фигурка, похожая на муравья, — муравей в три прыжка одолел дорогу и исчез. Слепцов запоздало загнал в ствол винтовки патрон и выстрелил вдогонку. Выстрел никому не причинил вреда — пуля с басовитой песней унеслась в пространство и исчезла там.
— Вот нечистая сила! — вновь выругался капитан.
Через десять минут отряд двинулся дальше, а ещё через десять — втянулся в перестрелку. Выстрелы захлопали со всех сторон, беспорядочно, без всякой команды. Партизаны стреляли, кажется, даже с неба, с макушек деревьев, цель нащупывали ловко, били метко — отряд капитана начал таять на глазах.
Капитан понял: если он сейчас не отойдёт или же не совершит рывок вперёд — от отряда его останутся рожки да ножки.
— Приготовиться к атаке, — пропел Слепцов тонко, надрывно, будто тянул партию в церковном хоре.
— А кого, собственно, атаковать, господин капитан? — спросил лежавший в двух шагах от Слепцова Ликутин — солдат, своей толстой, неумело перевязанной головой напоминающий куклу, — целей-то не видно... Ни одного человека.
Слепцов недовольно поморщился: плохому танцору обязательно мешают ботинки... Другие солдаты цели видят, а этот нет.
— Приготовиться к атаке, — пропел Слепцов вновь, нагоняя в голос тревогу, обеспокоенность, боль, в следующее мгновение вскочил и, выставив перед собой штык, прихватив вместе с винтовкой и стек, понёсся вперёд.
Выстрелы трещали слева и справа, громыхали со всех сторон, дымная вонь разъедала ноздри, над головой свистел металл, но Слепцов бежал не останавливаясь. Рядом с ним, не отставая ни на метр, бежал, будто привязанный, верный ординарец Крутиков. Слепцов слышал крики, раздающиеся сзади, тупые удары — несколько человек, подсеченные пулями, с лёту хлопались на деревянный настил дороги, корчились, кричали, но капитан не останавливался, продолжал с хрипеньем нестись дальше. На ходу он дважды выстрелил по оборванному человеку, неосторожно высунувшемуся из кустов, промахнулся, выругался с досадой; человек этот высунулся снова, капитану показалось, что сейчас он пальнёт ответно — в руках этот мухомор держал старую ржавую берданку, но тот стрелять не стал — исчез, будто нечистая сила.
Капитан попробовал на ходу выбить из винтовки гильзу, но латунный стакашек застрял мертво. Слепцов выругался, подцепил горячую, пробитую бойком пятку ногтями, патрон не подался, он сидел в стволе прочно, выдернуть его можно было, наверное, только клещами.
Слепцова обогнал запаренный, с красным азартным лицом Крутиков, следом — низкорослый кривоногий солдат в новеньких ярких обмотках. Капитан вновь что было силы вцепился ногтями в пятку патрона, вторично попытался выдернуть из ствола гильзу, но попытка опять оказалась тщетной.
Он выругался матом.
В кривоногого солдатика тем временем угодила пуля, развернула вокруг оси, рот у солдатика распахнулся сам по себе, задёргался обиженно, и защитник отечества повалился на настил.
Винтовка выпала у него из рук. Капитан отшвырнул заклинившую винтовку в сторону, подхватил ту, что выпала из рук убитого солдатика, и проорал что было силы:
— Вперё-ёд!
Лес окончился внезапно, будто сорвало некий занавес и сделалось светло, Слепцов зажмурился, остановился.
В глаза ему бросилась невесомая синь воды, она буквально ошпарила зрачки. Над ровной гладью Кож-озера висело солнце, в воду были воткнуты шесты, удерживавшие сети, справа, на взгорбке, высилась большая нарядная церковь, стояло несколько домов со светлыми, поблескивающими на солнце окошками, метрах в пятидесяти от храма парила, устремляясь в небо, часовня, она также стояла на взгорбке, выше храма.
Было тихо. Было одуряюще тихо. Стрельба, только что звучавшая в лесу, прекратилась.
— Ур-ра-а-я-я! — прокричал одиноко капитан и смолк. Никто его не поддержал.
В следующее мгновение с церковкой башенки ударил пулемёт, пули затрясли деревянный настил дороги, раздвинули несколько брёвен, и капитан прокричал из последних сил:
— Наза-ад! Это ловушка!
С левого фланга, с озёрного берега, где около причала темнело небольшое судно с обрубленной мачтой, также ударил пулемёт.
Пулемёты были пристреляны к местности, пули с гулким, оглушающим звуком всаживались в брёвна дороги, только щепки летели во все стороны, нескольких человек, бежавших рядом с капитаном, словно ветром сдуло — снесло с настила...
Десятка полтора солдат лежали на дороге — кто-то из них стонал, кто-то дёргался, кто-то уже отдёргался, так и не поняв, за что его лишили жизни. Слепцов прыгнул под настил, прижался спиной к грязной, покрытой лохмотьями облезающей кожуры свае, перевёл дыхание.