— Что они делают? — не понял Лебедев. — В штыковую атаку, что ли, пошли? — Приподнялся над пулемётом, чтобы лучше видеть происходящее. — Что они делают, не могу разобрать.
Последним из окопа выпрыгнул капитан в длинной шинели, кинулся следом за солдатами — это был командир батальона, Лебедев с ним успел познакомиться, — закричал отчаянно:
— Братцы, что вы творите? Остановитесь!
Капитан ухватил за плечо маленького солдатика в кургузой шинельке и большемерных, гулко хлопающих по икрам сапогах, подтянул к себе, но тот вырвался и наставил на командира батальона штык винтовки.
— Опомнись, Бовыкин! — пытался воззвать к его совести капитан. — Ты же присягу на верность давал!
— Да плевать я хотел на твою присягу! — зло огрызнулся солдатик, передёрнул затвор винтовки. — Отцепись!
— Стой, Бовыкин!
Раздался слабенький, какой-то ненастоящий выстрел, — или это только показалось Лебедеву, что он ненастоящий, командир батальона схватился рукой за грудь и тихо согнулся в коленях.
Батальон двинулся дальше — брататься с красными. Лебедев удручённо покачал головой и пригнулся к пулемёту.
Одной длинной очередью он смел едва ли не половину батальона — Бовыкина пуля поддела с такой силой, что он по-птичьи распластался над землёй, раскинул в стороны обе руки и, кажется, несколько метров летел по воздуху.
Следом за очередью лебедевского пулемёта — выждав, когда он затихнет, — дал такую же длинную очередь ещё один «максим», установленный на правом фланге. Красные ответили залпом из винтовок, к ним присоединились остатки сдавшегося батальона, и через мгновение поле, примыкающее к реке, превратилось в одну большую «кучу-малу». Всё на поле смешалось...
— Долго наступать красным не довелось — они развернулись и побежали.
Экипаж миноноски тоже понёс потери: пулей, всадившейся точно в горло, в самый кадык, был убит мичман Кислюк. Никто не видел, никто не слышал, как это произошло. Кислюк лежал, откинувшись спиной к противоположной стенке окопа и чистыми, ничего не выражающими глазами смотрел на людей, с которыми в последний год делил все тяготы жизни, всё, что выпало на их общую долю.
Несколько минут Лебедев молча стоял около мёртвого мичмана, потом протянул руку и закрыл ему глаза.
— Прости всех нас, — произнёс он тихо. — Пусть земля будет тебе пухом. — Он оглядел матросов, сгрудившихся в окопе. — Четыре человека, добровольцы, — на рытье могилы мичману, — сказал он. Поймав несколько недоумённых взглядов, пояснил: — Атак красных сегодня больше не будет. Да и та атака, которая была, предпринята не против нас, а для того, чтобы увести к себе батальон предателей.
Первым взялся за лопату Митька Платонов.
— Я готов рыть могилу. Хороший человек был их благородие. — Лицо Митьки сделалось жалостливым, около губ прорезались скорбные морщины, придали лику его мученический вид.
Над окопами, над рекой, одна за другой пронеслись несколько утиных стай. Утки уходили на зимовку в тёплые края, они спешили, и спешка эта означала одно — надвигается жестокая зима, надвигается быстро, скоро будет здесь. И несёт зима одно — беду.
Крутикову и стонущему, хватающемуся за голову Ликутину повезло меньше, чем Андрюхе Котлову.
Упустив Андрюху, Ефим налился кровью, приказал, ткнув пальцем в пленников:
— Этих двоих — связать. Чтобы не утекли...
— Пленным вывернули руки за спину и в локтях и запястьях плотно стянули верёвками. Видимо, люди эти знали какой-то фокус, раз у Крутикова, вслед за тем как оказались перетянутыми руки, мигом стало прерывистым и дыхание, он застонал задавленно и в то же мгновение получил удар по спине, прикладом между лопаток, охнул и сразу получил второй удар... Также прикладом.
— Не охай, не барин... Веди себя скромнее. Уйти от нас больше никому не удастся.
— Да не собираюсь я никуда убегать, — простонал Крутиков, — даже в мыслях у меня этого нет.
— Тот, кто утёк, тоже не собирался убегать. Рожа была постная, словно бы корова ему огород вытоптала, а вид такой, что будто даже курицу с насеста согнать не сумеет, не говоря уже о том, чтобы её обмануть, а нас, тёртых-перетёртых, обманул... Так что, мужики, придётся вам ответ держать и за беглеца.
Через несколько минут свой отряд на поляне собрал Ефим, мрачный, с перекошенным ртом, вздёрнул над собой винтовку. Прохрипел:
— Мужики, белые расстреляли в селе наших братьев, наших односельчан. Призываю поквитаться за них. Пока не поквитаемся с белыми — покоя нам не будет... Что скажете на это, мужики?
Мужики загалдели. Наконец один из них выступил вперёд:
— Верные слова говоришь, Ефим. За каждого погубленного сельчанина надо пустить в расход по одному... нет, лучше по два беляка.
— Правильно! — дружно заорали мужики.
Ефим повернулся к пленникам.
— Ну, теперь с этими надо разобраться... Кто готов поставить точку?
Галдевшие мужики разом умолкли, насупились. Над головами людей пронеслась стая чёрных ворон, та, что летела впереди, крутя крупной глянцевой головой, просипела злобное ругательство, развернула стаю над ближайшими деревьями, и она снова совершила пролёт над людьми. Будто воздушное представление давала, стерва.
Крутиков, увидев ворон, задёргался, пытаясь освободить от пут руки. Ефим, не раздумывая, ударил его прикладом винтовки.
— Ну, мужики, решайте, — прохрипел он, пробивая злыми глазами односельчан. — Козлы ведь, убийцы, нехристи. Иконами печки растапливают.
— Неправда, — просипел Крутиков, — если вы меня развяжете, я вам покажу, что умею креститься.
— Не жить нехристям, — негромко и спокойно произнёс один из мужиков — патлатый, с острыми синими глазами и колючей, похожей на щётку, которой скоблят железные крыши домов, бородой.
— Правильно, — одобрил речь односельчанина Ефим. — Какие ещё есть суждения?
— Расстрелять их! — выкрикнул сосед растрёпанного синеглазого мужика, такой же растрёпанный, с угрюмым взглядом, криволапый. — Раз они наших мужиков порешили, то и мы должны их порешить.
— Да не убивали мы никого, — простонал Крутиков.
— Я бы казнь посерьёзнее придумал, — предложил долгошеий, с голым подбородком парень. — Расстрелять — это просто, чик — нету, их надо разодрать берёзами.
— Как это? — не понял Ефим.
— Наклонить две берёзы к земле и ногами привязать этих гадов к макушкам. Берёзы выпрямятся и раздерут их, как лягушек.
Крутиков взвыл:
— Мужики, не будьте нехристями!
— А ты, когда наших приканчивал, о Христе разве помнил?
— Рятуйте! — испуганно, белея плоским лицом, закричал Крутиков.
— Мы же не басурмане! — неожиданно насупился угрюмый синеглазый мужик. — Ты чего, гад, предлагаешь? — рявкнул он на долгошеего парня.
Пленных расстреляли. Не стали подвергать их пыткам и нечеловеческим издевательствам — поставили у двух сосен и приказали:
— Молитесь Богу!
Крутиков заскулил. Ефим усмехнулся, губы у него поползли в сторону, перекосили недоброе лицо.
— Пощадите! — выдохнул Крутиков едва слышно. — Прошу вас, пощадите! — Над головой его звонким белёсым облачком взлетел пар, стремительно растаял. — Будьте людьми!
Ефим проговорил хрипло и громко:
— А вы были людьми, когда расстреливали наших мужиков? Хотя бы на минуту... Были?
Продолжая задавленно всхлипывать, Крутиков отвернулся в сторону, чтобы не видеть чёрных винтовочных стволов, потом поднял мокрое, залитое слезами лицо и произнёс едва внятно:
— Пощадите!
Ефим поморщился, покрутил головой и стянул с плеча винтовку:
— Ну, кто мне подсобит?
Хоть и высказались мужики за расстрел пленников, а добровольных помощников Ефиму не нашлось, он оказался один, подивился этому обстоятельству и нехорошо пошевелил ртом:
— Лапотники хреновы! Трескоеды! До чего же, оказывается, у всех вас тонкая кишка! Тьфу! — Ефим сплюнул себе под ноги и передёрнул затвор трёхлинейки. — Дерьмо поросячье! Навоз! Тухлятина! Вам бы вместо кур яйца в лукошках высиживать, и то больше было бы пользы. Тьфу! — Он растёр плевок ногой.
Крутиков и Ликутин стояли под высокой, с мощным стволом сосной, горбились на ветру, касались друг друга локтями; Крутиков всхлипывал, Ликутин молчал — оба они не верили, что смерть близка. Так оно бывает всегда — человек до самой последней своей минуты не верит, что он смертен, потому так готовно поддаётся на всякие сказочки о собственном бессмертии. Как всё-таки слабы бываем все мы, люди.
— Тьфу! — ещё раз отплюнулся Ефим и привычно растёр плевок ногой.
Вскинул винтовку, краем глаза засек, что Крутиков уже совсем обмяк, вот-вот потеряет сознание, и Ефим, опережая его, выстрелил. Пуля откинула тело Крутикова к сосне, голова его глухо стукнулась о ствол, лопатками он насадился на острый и твёрдый, как сталь, сук, повис на нём.
Смерть Крутикова была лёгкой и мгновенной.
Глянув на сотоварища, Ликутин опустил голову, сделался ниже ростом, уходя из-под винтовочного прицела, Ефим безжалостно поймал его на мушку и нажал на спусковой крючок.
Второй выстрел прозвучал громче первого, оглушил людей, столпившихся на поляне, Ликутин отлетел за сосновый ствол, зарылся головой в ворох валежника, задёргался там.
Ефим повесил винтовку на плечо, пошевелил ртом.
— Всё, — сказал он, — хоть немного, но за наших братьев дорогих мы рассчитались с этими нелюдями. — Ефим захрипел, вздохнул. Казалось, что слова у него застряли в глотке, теперь он стоял молча, вздыхал, дёргал головой, пробуя слова эти пропихнуть внутрь, как некие плохо разжёванные куски еды, и у него ничего не получалось.
— Говори, говори, Ефим, — подбодрил его кто-то, — чего замолчал?
— Замолчал потому, что говорить нечего, — наполняясь злостью, произнёс Ефим, — хотя нам надо бы обсудить, что делать дальше?
— Вот давай и обсудим, — раздался из толпы прежний подбадривающий голос.