Умерла Ида от сердечного приступа в 1960 году, о смерти её сообщила лишь одна провинциальная газета, опубликовав маленькую, всего в несколько строк заметку.
Кто из присутствовавших — в том числе Миллер и его жена — на спектакле в роскошном театре, где Ида Рубинштейн должна была танцевать болеро на столе, плотно заставленном едой, мог бы даже предположить, что эту блестящую танцовщицу ждёт такой конец?
Зал часто взрывался аплодисментами, в этом грохоте, издаваемом крепкими ладонями, было сокрыто что-то от битвы, от грохота пушек, от победных криков солдат, идущих в наступление.
— Тата, ты довольна, что мы побывали на этом спектакле Иды Рубинштейн? — осторожно спросил Миллер жену, когда они уже возвращались из театра в такси и подъезжали к дому.
— Да, — однозначно ответила жена.
Больше они ни о театре, ни об Иде Рубинштейн, ни о нравах парижской публики не говорили.
Кольцо вокруг Миллера сжималось, он его уже чувствовал лопатками, затылком ощущал пристальные острекающие взгляды, сверлящие его спину, — от них по хребту пробегал противный холодок, а сердце неожиданно начинало биться медленно и тихо, виски сжимала ознобная боль.
Наталья Николаевна первой почувствовала неладное.
— Эжен, может, нам поехать на юг Франции, к морю, немного отдохнуть?
— Если уж и ехать к морю, то только на север, в Нормандию. Море на севере — это настоящее море, а не лохань с тёплой водой, из которой поят коров.
В ответ жена укоризненно покачала головой.
— Ты огрубел, Эжен!
— Жизнь такова, милая моя Таточка... Невольно становишься грубым.
— Тебя окончательно добила работа. — Наталья Николаева вздохнула.
— Да, Тата, — согласился он с ней. — Я тут пробовал воевать с «внутренней линией» и вынужден был отступить. Я потерпел поражение.
— Почему?
— «Внутренняя линия» мне не подчиняется.
«Внутренняя линия» — это была довольно сильная структура, созданная в самом организме Русского общевоинского союза, а если быть точнее — контрразведка. Приёмы, которыми пользовалась «линия», были типичными приёмами контрразведки.
Руководили «внутренней линией» разные люди, в том числе и генерал Шатилов, сделавшийся на-старости лет вздорным и очень желчным, и генерал Скоблин, а после того как они не справились с контрразведкой — сам Миллер. Но и у Миллера тоже ничего не получилось. «Внутренняя линия» была этакой «вещью в себе», государством в государстве, совершенно не подчиняющимся законам РОВСа. В конце концов, Миллер махнул на эту структуру рукой.
И напрасно это сделал.
— Распусти «внутреннюю линию», — посоветовала Наталья Николаевна, — это же обычный отдел с обычной структурой... Перекрой финансирование, и «внутренняя линия» сама по себе перестанет существовать.
— Не могу. — Голос у Миллера сделался жалобным.
Газета «Возрождение», с которой успешно сотрудничал Митя Глотов, опубликовала несколько материалов, в которых предсказывала, что в ближайшее время Миллер уйдёт с поста председателя РОВСа. «Возрождению» в каждом своём номере поддакивали «Последние новости» — газетёнка хоть и паскудная, но влиятельная. Когда Миллер видел это издание у себя на столе, то небрежным движением руки сбрасывал газету на пол, иначе начни он её читать, у него мог бы разыграться приступ зубной боли.
Стоял сентябрь 1937 года. Осень в Париже как обычно была тёплой, она тут мало чем отличается от лета: высокое голубое небо, непотревоженная увяданием зелень деревьев, в которых шебуршатся горластые парижские воробьи, не боящиеся ни кошек, ни собак, ни людей. Многочисленные кафе работали не закрываясь, до самого утра.
— Митя, ты хотел вернуться в Россию? — неожиданно спросила Глотова Аня Бойченко.
Митя приподнял плечи, улыбнулся.
— Мы с тобой об этом говорили, Аня.
— И всё же?
— Очень хотел бы, — сказал он, — но... как-то боязно.
Аня не выдержала, засмеялась.
— Слишком много нагрешил?
— Наверное, — сомневающимся тоном ответил Митя. — Когда я уезжал из Архангельска, меня очень отговаривал от этого поступка мой родной дядя, артиллерийский полковник... Пытался даже удержать меня за воротник шинели. Говорил, что я пропаду, в одиночку мне не выжить. — Митя тяжело вздохнул и умолк.
— И что же?
Митя снова тяжело вздохнул.
— В результате я-то живой, а вот дяди нет. Его расстреляли в тюрьме в Вологде.
Аня остриём зонта нарисовала на земле сердечко, перечеркнула его.
— Это жизнь, — сказала она тихо, — все мы ходим под знаком смерти. Человек, едва родившись, начинает движение к смерти, его первый шаг по земле — это первый шаг к смерти...
— Смотря откуда двигаться...
Выставив перед собой зонт, Аня нарисовала на земле ещё одно сердечко и также перечеркнула его.
— Митя, — произнесла она тихо, со значением, — я готова выйти за тебя замуж.
Митя встрепенулся, подхватил Анину руку, притиснул её к губам.
— Спасибо тебе, — смятенно пробормотал он.
Аня отстранилась от Мити, посмотрела на него оценивающе, словно бы со стороны, и произнесла прежним тихим голосом:
— Но у меня есть одно условие...
— Какое?
— Мы должны вернуться в Россию.
— В Советскую Россию, — поправил её Митя. У него мгновенно постарели, покрылись морщинами губы. — Чтобы меня там расстреляли? — Он покачал головой. — Не знаю, Анечка... Скорее всего я и сам не поеду, и тебя отговорю от этой глупости.
Анино лицо сделалось жёстким, в глазах будто сталь сверкнула.
— Тогда мы с тобой не поженимся, Митя, — произнесла она твёрдым холодным голосом. — Здесь мне надоело жить. Эмиграция наша прогнила настолько, что мне кажется, гнилью пропах весь Париж.
— Ты пойми, Анечка, тебя там убьют. — Митя растерянно глянул в одну сторону, потом в другую, словно искал помощи, не нашёл и вновь как от озноба передёрнул плечами. — И меня убьют.
— А если я дам тебе гарантию, что не убьют, а наоборот, очень хорошо примут? И жизнь наша будет устроена много лучше, чем в Париже?
— То же самое я слышал от моего бедного дяди. И чем это всё закончилось?
— Пойми, Митя, нет правил без исключений. Это было исключение, очень досадное исключение...
— Боюсь, — повторил своё признание Митя, — я очень боюсь.
— Чего боишься?
— Нас расстреляют.
— Улаживание всех вопросов я беру на себя, — заявила Аня решительным тоном, — у меня есть контакт с советским посольством.
Митя удивлённо глянул на неё.
— Не дай бог об этом узнает кто-нибудь из наших.
— Кто эти «наши»? Туркул? Человек, который уснуть не может, пока не выпьет крови? Вонсянский? Это откровенный фашист. Ты видел его журнал, который так и называется — «Фашист»? О него даже ноги вытирать нельзя — слишком неприличный, дурно пахнет. Фон Лампе[46]? Человек, похожий на кусок фанеры, в нём нет ничего живого — всё высохло. Кого ещё ты, Митя, считаешь «нашим»? Пропавшего Кутепова? Это был обыкновенный убийца. Кого-то ещё с улицы Колизе?
На улице Колизе располагалась главная контора РОВСа — так называемое «управление».
Митя удивлённо покачал головой — не ожидал такого напора от Ани — и ничего не сказал в ответ.
— Вот видишь, Митя, — укоризненно произнесла Аня, — тебе на это просто нечего сказать.
Так оно и было.
В тот день в конторе РОВСа появился генерал Скоблин, щёгольски одетый, с зонтом-тростью, надушенный, с насмешливыми глазами и улыбкой, прочно застывшей в уголках рта.
— Евгений Карлович, есть возможность узнать кое-какие германские секреты, — сказал он.
— Каким образом?
— Два офицера, приписанные к германскому посольству, напрашиваются на встречу...
— Так приведите их сюда, Николай Владимирович. Мы их достойно встретим, по-русски, с коньяком и чаем из самовара, с печёными домашними пирожками.
Скоблин медленно покачал головой:
— Они не пойдут сюда, Евгений Карлович. Побоятся провокации.
— Господи, какая тут может быть провокация? Николай Владимирович, полноте!
— Эти господа — серьёзные, все свои перемещения они просчитывают на несколько ходов вперёд. Я им уже предлагал посетить наше управление — бесполезно. А знают они много.
— Я понимаю. Нам тоже было бы интересно узнать о планах германского правительства на ближайшую перспективу... И где эти господа предлагают встретиться?
— В городе, на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Миллер отогнул рукав пиджака, глянул на циферблат хронометра, висевшего у него на руке.
— В котором часу?
— Днём. В двенадцать тридцать. Единственное, что, Евгений Карлович, немцы могут перенести свидание в другое место, но я буду об этом знать. Мы же с вами встречаемся, как и договорились, на углу Жасмэн и Раффэ.
Миллер вновь посмотрел на часы — до встречи надо было успеть сделать два важных дела.
— Хорошо, — сказал он, кивнул, давая понять Скоблину, что время пошло, — на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Скоблин улыбнулся широко и откланялся:
— До встречи!
Предстоящее свидание с немецкими офицерами — явно генштабистами, явно сотрудниками разведки — не выходило у Миллера из головы. Нет ли в этом свидании какой-нибудь подставки? Не провокация ли?
Однако какая может быть провокация или ловушка в перенаселённом Париже? На первый же зов прибегут полторы сотни человек, пресекут любой мордобой и любую провокацию. Крик о помощи на улице часто бывает сродни искре, угодившей в пороховую бочку.
В последнее время Скоблин ведёт себя странно, настолько странно, неуверенно, что Миллер вынужден был отстранить его от руководства «внутренней линией». Ни один мускул не дрогнул на лице Скоблина, когда ему зачитали приказ Миллера об отставке. Было похоже, что он ждал его и другого пути в развитии этого «сюжета» не видел.