Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером – вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, – раздвигал пальцами тяжелые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.
Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх – вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, – и Арсюха невольно передергивал плечами: тогда во всем обвинят его… Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса – отблеск его – колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползет дальше.
Безлюдный, серый, в странной запыленной зелени берег выглядел недобро.
Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.
Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: все те же лесопильные заводы, все те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, – Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.
Лебедев слышал, что Онегу хотели построить по подобию Петербурга. Сама матушка Екатерина утвердила план, начертав на нем высокие слова, но только второго Петербурга из Онеги не получилось. Лебедев защелкнул на перчатках кнопки и в сопровождении двух матросов, вооруженных винтовками, сошел на берег.
Обе палубы миноноски, и кормовая, и носовая, представляли из себя цыганский табор. Всюду лежали, сидели, жевали сухари, брились, смолили табак, лущили семечки, разглядывали берег, по которому неспешной лебяжьей походкой проходили женщины, – мужицкие рты мигом завистливо распахивались, плевали в воду, сморкались и хихикали десантники поручика Чижова.
Пахло от десантников чем-то кислым, навозным, неприятным. Лебедев сказал поручику:
– Сергей Сергеевич, мы прибыли в Онегу. Я полагаю, ваше героическое войско здесь пересядет на монитор.
Чижов заскользил глазами по широкому серому пространству реки:
– А где он, монитор-то, Игорь Сидорович? Не вижу.
– Стоит где-нибудь в затоне. По моим сведениям, для десанта подготовлены два монитора. – Лебедев снова щелкнул кнопками перчаток. – На берегу я узнаю, где что и что к чему, а вы пока наведите порядок среди своих гоп-стопников.
Мониторами оказались два утлых старых парохода с высокими прогорелыми трубами и латаными-перелатаными бортами. Лебедев, увидев их, удрученно щелкнул кнопками перчаток.
– Да их давно пора на заклепки разобрать – и то проку мало будет.
Начальник порта, лысый, с золотыми шевронами на рукавах, без погон, обиженно поджал тонкие губы.
– Прошвыряетесь, лейтенант, если такие корабли будете пускать на заклепки. Машины на них исправные, орудия мы поставили… А то, что вид у кораблей такой страшный – так это для испуга, чтобы мужики в восставших селах лбами о землю стукались.
Откуда-то из леса тянуло дымом. Лебедев насторожился:
– Тайга, что ли, горит?
– Нет. Лес потихоньку добываем. В Мурманск собираемся отправлять. По их заказу. Вы сами-то к Архангельску приписаны?
Лебедев не выдержал, улыбнулся – слишком уж штатский вопрос: к определенным портам бывают приписаны лишь гражданские суда. Проговорил:
– Приписаны к потребителю вашего леса, к Романову-на-Мурмане.
– Хороший город?
– Свалка. И свалкой пахнет.
– По Онеге пойдете – смотрите в оба, – переключился на новую тему начальник порта, – из леса могут обстрелять – у красных много пулеметов.
Лебедев щелкнул кнопками перчаток:
– Опыт у нас есть… Как-нибудь и с пулеметами справимся.
– У них и орудия есть.
– Знаю!
– И самое главное: лето стоит жаркое – река начала мелеть, так что глядите внимательно… Много низких мест. Впрочем, вы только до порогов сумеете дойти, там вам придется десант высадить на берег.
Запах дыма, доносящийся из тайги, сделался сильнее. Чижов своих солдат построил на берегу в длинную шеренгу, теперь ходил вдоль ряда, изучал подопечных. Митька Платонов выглянул из камбуза в белоснежном, твердом, будто бы вырезанном из дорогого материала колпаке, покосился насмешливо на солдат и сбросил с борта в воду веревочную снасть.
Незамедлительно нарисовался Арсюха – нюх у него на эти вещи был первостатейный, – сощурил один подбитый глаз:
– Что это?
– Сетку на миног поставил, – пояснил кок, – в Онеге миноги водятся. Пробовал когда-нибудь?
– Нет.
– Если попадутся – попробуешь.
– Ладно. – Арсюха довольно похлопал себя по животу.
Хоть и любили миноги водиться в быстрой прозрачной воде, в речках, вливающихся в Онегу, а саму Онегу спускались редко, в сетку к коку все-таки попало десятка полтора – добыча редкая. То ли слово какое-то вещее знал Митька Платонов, то ли ему просто повезло.
Когда он вытаскивал сетку из воды, вновь нарисовался Арсюха – выгребся из-за рубки, где грелся в укромном месте, подставляет свою побитую физиономию солнцу, чтобы быстрее прошли синяки, – увидел миног, набившихся в сетку, и испуганно попятился от них:
– Это же змеи… Гадюки!
Миноги действительно были похожи на гадюк: гибкие, длинные, с мордочками, похожими на присоски, опасные. На широком, плохо выбритом лице Арсюхи отпечатался ужас:
– Свят, свят, свят! – Голос у него разом охрип.
Кок не сдержал улыбки:
– Что, никогда не видел?
Арсюха перекрестился:
– Не дай бог во сне приснятся! – Он поспешил покинуть кока – вновь занял привычное свое место, где его никто не видел, лег на теплый металл и приложил к оплывшим глазам два семишника – медные двухкопеечные монеты царской чеканки. Вспомнил, как его били паровозники, и застонал от негодования.
– Вы мне еще попадетесь, вонючки! – пробормотал он с угрозой.
А кок выскреб из сетки миног и кинул их плавать в ведро с водой – миноги в ведре могут жить неделями, надо только менять воду, иначе в мути эти речные змеи долго не протянут.
– Дур-рак! – запоздало выругал он Арсюху. – Да миног, если разобраться, только графьям и положено есть. Нашему брату – недоношенным – дозволено на них лишь издали глядеть, и все.
Через два часа он снова вытащил сетку из воды – ни одной миноги. Трепыхалась только жалкая смятая сорожка, вылупившая от неожиданности глаза на Митьку так, что они у нее чуть не вывернулись наизнанку, да странное существо – смесь бычка с еловым сучком – то ли рыба это была, то ли рак, то ли еще что-то – не понять. Бычок хлопал ртом, устрашающе скрипел жаберными крышками и производил впечатление разбойника с большой дороги. Был он несъедобен – таких даже судовые коты не едят.
Платонов вытряхнул бычка в реку. Сорожка тоже попробовала удрать, вывалилась из сетки, но промахнулась, вместо воды шлепнулась на палубу. Кок ногой спихнул ее за борт:
– Пошла вон!
Он промыл миног, помутневшую, красную от сукровицы воду слил в Онегу и уволок добычу на камбуз с присказкой:
– Ужин сегодня будет, как в Версале!
По берегу Онеги проехали два автомобиля, направились к Свято-Троицкому собору. Над собором взвился медный колокольный звон. Тревожно было в городе.
На окраине ударило несколько выстрелов. Кок оттопырил одно ухо: два выстрела – из трехлинейки, два – из карабина.
– О-хо-хо, – пробормотал он удрученно и начал разделывать миног. Послушал, прозвучат ли выстрелы еще или нет, – выстрелов не было, и Митька перекрестил лоб: слава богу, никто больше не умер. Проговорил скрипуче, старчески: – И когда на земле этой наступят спокойные дни, а? О-хо-хо!
Очень хотелось мыслителю с номерной миноноски дать на этот вопрос ответ, но он не мог его дать – не знал ответа.
Десант поручика Чижова тем временем погрузился на один из мониторов, у которого сквозь листы обшивки просматривалось одно слово от прежнего названия «Святой», а вот какой это был святой, то ли Николай, то ли Петр, то ли Павел, – не понять, заколочено железом; на второй монитор вскарабкался еще один десант, такой же разношерстный, по-грачиному галдящий, как и первый, и мониторы, дав длинные гудки, тяжело заухали плицами и выгребли на середину реки.
Следом снялась с места и миноноска.
В штабе считали, что отход нужно отложить до утра, но Лебедев, щелкнув кнопками перчаток, возразил:
– А какая разница, сейчас плыть или утром?
– Ну-у, на ночь глядя как-то несподручно…
– Что ночью, что утром, что днем – все едино, воздух прозрачный и светлый, как вода, на много километров видно. Учитывая, что десанту надо двигаться дальше, на Кож-озеро, к монастырю, – дорога солдатам предстоит длинная, – я бы отправился сейчас, не стал бы медлить. Нам-то все равно, мы остаемся на кораблях, а вот поручику Чижову и капитану Слепцову, думаю, не все равно.
Капитан Слепцов был командиром второго десанта. Низенький, плешивый, очень подвижной, он обладал колдовской способностью появляться сразу в нескольких местах.
Ходил капитан со стеком, угрожающе постукивал им по жестким кожаным крагам, таким громоздким и тяжелым, что они казались выкованными из железа, напоминали рыцарские доспехи. При ходьбе ноги капитана заливисто скрипели:
– Скрип-скрип, скрип-скрип…
У нервных людей этот скрип сводил скулы. А капитану он нравился, он считал этот звук признаком жизни, пока скрипит – значит, живет, не будет скрипеть – тогда, считай, все – умер… Поговаривали, что раньше стеком капитан мог измолотить непокорного солдата до полусмерти, сейчас, в свете революционных преобразований, происшедших в стране, а также под влиянием английской демократии генерала Айронсайда и его соотечественников Слепцов предпочитал общаться с подчиненными без помощи стека.
Перед выездами на такие операции, как сегодняшняя, Слепцов становился смирным, солдатам старался угодить, улыбался и предлагал им папироски из серебряного портсигара, украшенного известной картиной «Охотники на привале».