получив деньги и вместе с ними такое письмо от жены, очень бы серьезно задумался бы… – запоздало произнес Крутов.
– Он и задумался, – сказал Лебедев, – тем более что жена его была беременна – должна была родиться дочь Люба. Достоевский сказал себе, что он негодный, оставляет жену в таком состоянии без пальто. Он очень хотел ребенка, ждал его. Первый ребенок у него умер. Деньги он у нее просил, естественно, не на дорогу в Старую Руссу, а на карты – старший артиллерист прав. В общем, Федор Михайлович задумался крепко – голова затрещала от напряжения… В результате он совершенно перестал играть. Даже когда к нему приходил брат с детьми и все с шумом усаживались за стол, чтобы переброситься в «подкидного», Достоевский с печальным видом отходил от шумной компании в сторону и занимался своими делами.
– Ну что ж, – Кислюк снова разлил водку по стопкам, – дурные примеры заразительны. За Достоевского.
Лебедев усмехнулся.
– Точнее, за то, чтобы никогда не постигать дьявольскую суть карточного наваждения. – Он поднял стопку. – Потому-то я противник того, чтобы в кают-компании у нас были карты.
Ленивый спор этот был прерван появлением кока, который, кряхтя, втащил на подносе эмалированную кастрюлю с изображением французского морского флага и надписью «Адмирал Об». Как попала эта кастрюля с французского крейсера на камбуз миноноски, не знал никто – похоже, не знал и Митька Платонов, но кастрюлей он дорожил и следил за ней, как штурман за гидрокомпасом, чистил ее, драил – кастрюля у него блистала, словно корабельный прожектор.
Из нутра кастрюли грозным пулеметным стволом торчал черенок черпака.
– Прошу отведать, господа, – натуженным голосом произнес Митька Платонов, ловко водрузил поднос с кастрюлей на стол. – Марсельский буйабесс со специями и сыром «Грюйер».
Он приподнял крышку кастрюли, и в ноздри сидящим ударил крутой рыбный дух.
– Обычная портовая похлебка, – неожиданно желчно произнес Кислюк.
– Только в Марселе она стоит немалых денег, – с улыбкой добавил Рунге, – без штанов можно остаться.
– Запах вполне поморский, – задумчиво произнес Крутов.
– Господа, прошу иметь в виду, что в Марселе в буйабесс обязательно кладут одну дохлую подвонявшую рыбешку, она дает супу этакий… – Митька в поисках нужного слова помотал перед собой ладонью, вялые пальцы кока сложились в молитвенную щепоть, – придает, скажем так, гнилой помоечный дух. Это считается у французов м-м-м… цимусом!
– Чем-чем? – не понял Лебедев.
– Цимусом.
– Понятно. Ну что ж, попробуем «цимуса». – Лебедев потянулся к кастрюле. – Может, нам, кок, первую тарелку дать съесть тебе? Если жив останешься, то тогда попробуем и мы, а?
На берегу тем временем гулко хлопнул орудийный выстрел, снаряд с шипеньем разрезал воздух и унесся на противоположный берег Онеги. Лебедев стремительно выскочил из-за стола.
– К бою!
Скорострельные пушки, установленные на миноноске, не могли поражать фланговые цели – не хватало угла разворота, – для стрельбы по берегу надо было застопорить машину и передвинуть корму по ходу, чтобы миноноска глядела своим тупо обрезанным носом на берег.
Из-за кустов ударил пулемет – бил кучно, зло, свинцовая очередь всадилась в палубу миноноски, высекла длинную струю огня, от яростного грохота у людей едва не полопались перепонки. Лебедев прокричал в машинное отделение «Сто-оп!», но крика своего не услышал.
Мимо Лебедева проплыл, разгребая воздух руками, мичман Кислюк с широко открытым ртом и разбитой в кровь нижней губой – успел всадиться во что-то твердое. У носового орудия не было ни одного человека – пулеметная очередь ветром сдула артиллеристов.
– Беглыми – три снаряда! – скомандовал Лебедев Кислюку по-сухопутному, тот на бегу вскинул правую руку, махнул, давая понять, что команду услышал:
– Будет сделано, Игорь Сидорович!
Через несколько мгновений рявкнула носовая пушка миноноски, следом рявкнула еще раз – Кислюк действовал как автомат, стрелял на звук почти без наводки.
Первый снаряд вывернул из земли старую умирающую березу, она вяло приподнялась над небольшим холмиком, на котором росла, отряхнула с оборванных корней рыжие глиняные комья и, перевернувшись в воздухе, вверх комлем, вновь легла на холмик, макушкой в землю, второй снаряд угодил в пулеметное гнездо. Станина «максима», только что отчаянно палившего по миноноске, полетела в одну сторону, ствол в другую, человек, лежавший за пулеметом, – в третью.
Кислюк стрелял лихо, у него имелся дар настоящего артиллериста. Лебедев не выдержал, похлопал в ладони:
– Браво!
На берегу снова ударила партизанская пушчонка, малокалиберная, слабенькая, не способная причинить большого вреда, снаряд с острым гусиным шипеньем разрезал воздух и вновь упал на противоположную сторону Онеги, в чистое поле – вверх только сбритая трава полетела.
Пушкарь у партизан был криворуким.
Третья пушка, трофейная, отбитая вчера вечером у красных, была установлена на носовой палубе рядом со скорострельным орудием; колеса этой пушки, чтобы она не улетела за борт, были прикручены к палубе проволокой и цепями.
Мичман Кислюк переместился к третьей пушке.
Проворно, по-воробьиному ловко прыгая по палубе, он скрестил над головой руки, требуя держать миноноску в ровном состоянии, чуть подкрутил ствол пушки и выстрелил снова.
Пушка подпрыгнула на палубе – в этом лихом прыжке она вообще могла сигануть за борт, но цепи, прикрученные к лафету, удержали ее, пушка грохнулась колесами о металл палубы, встряхнула тело миноноски и затихла. Кислюк загнал в нее новый снаряд – на подачу встал тщедушный матрос, похожий на пацаненка, – чернявый, с бледным лицом и гвардейскими ленточками на бескозырке, которые он, чтобы головной убор не улетел в Онегу, зажал зубами.
Артиллерист приложился лицом к окуляру, покрутил рукоять наводки и, замерев на мгновение, дернул спусковой шнур. Пушка вновь приподнялась над палубой, отплюнулась рыжим огнем и всадилась колесами в гулкий металл.
Тщедушный матросик подцепил очередной снаряд прежде, чем Кислюк подал ему команду, мичман загнал снаряд в ствол и в очередной раз дернул спусковой шнур.
На этот раз Кислюку удалось накрыть партизанскую пушку – в воздух взлетело не только это жалкое орудие, осколками посекло и молодого бычка, который был запряжен в эту пушку – тягал ее, словно арбу.
Бычок взревел яростно, задрал хвост, понесся галопом по берегу и с крутизны прыгнул в воду. Около борта миноноски немедленно возник Митька Платонов, отшвырнул в сторону накрахмаленный белый колпак, перегнулся вниз:
– Спасай бычка! – прокричал он, давясь собственным криком. – Это же мясо для общего котла!
Такая забота кока была понятна всей команде. На крик вынесся Арсюха, также перегнулся через борт.
Над палубой тем временем снова приподнялась и рявкнула пушка: Кислюка ничто не могло отвлечь от стрельбы, даже плавающий за бортом большой кусок мяса.
– Команда, спасай бычка! – отчаянно вопил между тем Митька.
Кислюк произвел еще один выстрел и устало откинулся от пушки. Берег молчал – все огневые точки были подавлены.
– Неплохо расплатились за сорванный обед, – констатировал Лебедев.
Арсюха тем временем скинул с себя штаны и рубаху и прыгнул в воду, к ошалевшему бычку. Следом за ним Митька бросил с борта веревку. Арсюха проворными саженками догнал бычка, развернул его рогами к миноноске, под пузом продел веревку. Несколько матросов, мигом оказавшиеся около Митьки – вопрос свежанины в «разблюдовке» касался всех на корабле, – подтащили бычка к борту. Арсюха важно плыл рядом.
– Все, теперь ты никуда от нас не денешься, – бормотал он, шлепая руками по мутной онежской воде, иногда прикладывал ладонь и к заднице быка, подгонял его.
Сзади дал сиплый гудок монитор, на нос парохода выскочил сигнальщик с флажками, засемафорил что-то, взбивая тугими хлопками крепкой ткани пространство. Хоть сигнальщик на мониторе появился. Хороший знак.
– Сигнальщик! – громко выкрикнул Лебедев. – Расшифруйте, что он там талдычит?
На корму поспешно выскочил Андрюха Котлов, беззвучно зашевелил губами.
– Ну! – требовательно вскинул голову командир миноноски.
– Командир десанта просит разрешения пристать к берегу и прочесать лес.
– Дайте ему такое разрешение, – велел Лебедев, – пусть пройдется с гребешком по зеленым кудрям. Вдруг действительно пару блох выловит.
Андрюха поспешно заработал флажками, семафоря монитору «добро». Пароход вновь подал хриплый, словно застуженный на ветру гудок и начал плоско, боком, подгребать к берегу. Лебедев с интересом наблюдал за ним: такой маневр миноноске был неведом.
На реке заметно поднялась вода.
Здесь, в нескольких десятках километров от устья, от моря, действовал закон приливов и отливов – вода осаживалась, споро уползала вниз, в море, а потом, когда наступала пора прилива, прибегала вновь.
Монитор благополучно пристал к берегу, с борта на землю бросили несколько сходен, и с полсотни солдат, гулко бухая по сходням каблуками, скатились на берег. Руководил ими капитан Слепцов. Кривоногий, низенький, прочно стоящий на земле, лютый, он взмахнул над головой блестящим стеком, потом вытащил из кобуры кольт, также махнул им:
– За мной!
Лебедев покачал головой:
– Ненормальный человек!
Такие люди, как Слепцов, вершат революции, а потом давят их, колобродят, поднимая народ на бунты, затем отходят в сторону и, заложив руку за борт мундира, спокойно наблюдают, как льется кровь людей, бывших с ним. Они не боятся суда истории; жизнь, события ее считают карманными – готовы управлять ими, но не всегда это у них получается. У событий, у течения жизни, оказывается своя логика, а у слепцовых – своя.
Слепцов лихо, ни разу не оскользнувшись, взлетел на закраину берега и вновь призывно взмахнул стеком:
– За мной!
Серая сопящая лава понеслась за ним в лес.
Вернулась цепь через двадцать минут, с собой она приволокла двух избитых, с окровянными лицами мужиков.