Когда офицерам говорили об этом, они стыдливо отводили глаза в сторону, предпочитали на выпады не отвечать – ведь даже на «северных» деньгах было написано, что они обеспечены английским капиталом – при случае родные деревянные «тугрики» запросто можно было обменять на полновесные фунты стерлингов. А эта валюта и со звоном золота хорошо знакома, и золотом пахнет.
– Вас бросили французы в Одессе, чехи – в Сибири, англичане – в Архангельске, – рубили агитаторы воздух на многочисленных городских перекрестках, – дальше будет хуже. Переходите, пока не поздно, на сторону Красной армии.
В листовках, украшенных подписями известных генералов, расхваливались условия службы в красноармейских частях – ну просто роскошные условия, Миллер, если верить переметнувшимся генералам, жил куда беднее, чем командир какого-нибудь красного батальона на Пинеге; на самом же деле несчастный комбат этот мечтал добраться до Белого моря и вволю поесть свежей трески, других высоких целей, связанных с торжеством мировой революции, у него просто не было…
В Архангельске издавались вполне легальные эсеровские газеты, где регулярно появлялись воззвания Троцкого и Ленина, а в Северном бюро – организации официальной, подведомственной правительству, под рубрикой «Вот так они собираются завоевать мир», в витринах вывешивали речи вождей мирового пролетариата. Без всяких сокращений.
У витрин с этими речами собирались целые толпы – люди с открытыми ртами читали призывы к свержению власти белых и в первую очередь – Миллера.
Вести с фронтов приходили неутешительные, ночью в Архангельске звучала стрельба.
Караван с десантом, возглавляемый миноноской, упрямо двигался вверх по Онеге. Отбивая нападения партизан, внезапно, будто из ничего появляющихся на онежских берегах и начинающих без разбора палить из всех стволов, причем бородатые, в рваной одежде люди эти часто палили с невыгодных позиций, с ущербом для себя, – ну, словно у них был специальный приказ на этот счет, Лебедев лишь удивлялся:
– Мозги у этих людей, по-моему, находятся совсем в другом месте, не там, где им положено быть. Ну кто же лезет с деревянным пугачом против миноноски? Да еще крапивой нам угрожают… Ан нет – лезут мужики.
Больше, чем партизаны, Лебедева беспокоила вода, исчезающая в реке, – она словно бы испарялась, всасывалась в дно, оставляя на берегах темные следы; если в Онеге будет мало воды, то караван не дойдет даже до порогов. Если мониторы не достигнут порогов, то десанту придется долго бить ноги, прежде чем он доберется до Кожозерского монастыря.
Говорят, партизаны превратили монастырь в неприступную крепость.
– Охо-хо, грехи наши тяжкие, – кряхтел Лебедев и приказывал сделать очередной замер уровня воды.
Ночью десант сошел на берег – время до утра решили провести в тайге, на просторе – ночевать на палубе пароходов было тесно.
Слепцов, очутившись на берегу, сорвал несколько веток, хлестнул ими себя, будто находился в бане:
– Комаров – что грязи в Архангельске.
Комаров действительно было много – мелкие, беспощадные, желтые, зубастые, с тонкими визгливыми голосами.
Сомов хлопнул ладонью по круглому, наголо остриженному темени. Задрал голову, осматривая макушки деревьев.
– Комары нас скоро обожрут до костей, – завопил панически Крутиков, выставил перед собой ногу, обтянутую штаниной, – штанина была сплошь покрыта комарами, будто шерстью. Шерсть шевелилась, пищала неприятно. Крутиков передернул плечами и завопил вновь: – А-а-а, сейчас обожрут!..
– Тебя обожрешь, – критически оглядев слепцовского ординарца, заявил Сомов. – Рожу ты, брат, отъел такую, что, если даже соберутся комары со всей тайги и усядутся на нее, все равно места свободного будет столько, что спокойно сможет приземлиться аэроплан.
– А-а-а!.. – продолжал вопить Крутиков.
– Нечего орать, – осадил его Сомов. – Дуй-ка лучше за топорами… Проверь оба монитора. Тащи все топоры, что там найдутся.
Топоров нашлось два – по одному на каждом мониторе. Один из топоров Сомов взял себе, подкинул его в воздух и, крякнув, поймал – рукоять топора словно бы припаялась к его ладони, второй отдал Дроздову:
– Поработай-ка вместе со мною, брат!
Вдвоем они дружно застучали по стволу старой толстой ольхи. Через десять минут ствол дерева затрещал, с него посыпались гнилые лохмотья, сор и труха, кора лопнула до самой макушки.
– Поберегись! – громко прокричал Сомов, оттеснил плечом своего напарника в сторону, сделал несколько последних, завершающих ударов топором по ольхе, и дерево с грохотом рухнуло на землю.
– Какое рубим следующее? – спросил Дроздов, хлопнул по стволу высокой березы. – Это?
Он уже понял, что хочет сделать Сомов.
Артиллерист задрал свою лишаистую круглую голову, окинул взглядом макушку березы и пророкотал басом:
– Лет через десять можно будет рубить и это дерево, а сейчас рано.
Он выбрал сосну, росшую метрах в тридцати от поваленной ольхи.
– Федор, рубим этот ствол.
– Есть рубить этот ствол, – весело отозвался Дроздов, подражая напарнику, ловко подкинул топор, тот грозно сверкнул в воздухе черным лезвием, в следующее мгновение точно припечатался к руке.
Через полтора часа восемь поверженных деревьев лежали на земле. Были они старые, трухлявые, наполовину уже сдохшие – то самое, что требовалось Сомову.
Он послал напарника надрать с березовых стволов бересты, сам же, взяв несколько человек в помощь, растащил деревья по краям поляны в виде венца – получился большой квадрат. Крутиков, довольно похлопывая себя по животу веткой, встал на возвышенное место и теперь командно покрикивал, подгоняя людей.
– Быстрее, быстрее, быстрее! – В такт словам Крутиков хлестал себя веткой. Вот музыкант!
Содрав с ближайшей березы клок бересты – Дроздов что-то задерживался, – Сомов присел на корточки перед одним поваленным деревом, ловко, с первой же спички поджег бересту и сунул ее в дупло.
Из дупла повалил легкий прозрачный дым. Вторую берестяную скрутку, так же ловко подпаленную, Сомов сунул в следующее дупло. Напарник, густо облепленный комарами, тем временем приволок целую охапку березовой коры.
– Делайте, как я, поджигайте деревья, – громко скомандовал Сомов. – Без дымокуров нам комара не одолеть.
Солдаты, ожесточенно хлеставшие себя ветками, быстро разобрали бересту, кинулись к лежащим стволам.
Вскоре всю поляну заволок дым. Дышать, несмотря на дым, сделалось легче, комары поспешили оттянуться в сторону, сбились в густую кучу, повисли над лесом.
– Все, – облегченно проговорил Сомов, – теперь они сутки будут трепыхаться над деревьями, а сюда не сунутся.
– У нас в деревне были случаи, когда комары напрочь высасывали кровь из щенят. А однажды насмерть загрызли теленка. О-хо-хо… – Дроздов озадаченно поскреб пальцами затылок.
Ночь мало чем отличалась от дня, была она светлая, прозрачная, прохладная, опасная; недалеко, около спуска к реке, голодно выли волки – попытались отжать от стада, пришедшего к воде, оленя, но попытка не удалась, вот волки и завыли возмущенно и голодно, потом смолкли разом, и постам, оберегающим ночующий лагерь, стало понятно: в тайге кто-то есть, кто-то подбирается к поляне.
Это засекла вахта, и на миноноске – мичман Рунге и матрос Андрюха Котлов.
– Давай-ка, друг, вытаскивай из рубки пулемет, – скомандовал Рунге матросу, – в лесах здешних волки водятся не только о четырех ногах.
Он как в воду глядел – через пятнадцать минут по лагерю грохнул винтовочный залп. Послышался крик Слепцова, пытавшегося организовать оборону, в ответ ударил залп из винтовок – ночующий народ быстро разобрался, что к чему. Андрюха засек среди деревьев огоньки партизанских выстрелов, притиснулся к пулемету и дал длинную, в половину ленты очередь.
– Вот люди-нелюди, – Рунге выругался, – и чего им не спится?
Через десять минут партизан отогнали. Слепцов, держа в одной руке кольт, в другой стек, прошелся по лагерю.
– Все живы?
Живы были все. Одного только, лопоухого неудачника, пуля обожгла по касательной – содрала клок кожи на голове и оставила дырку в крупном, твердом, словно бы выпиленном из фанеры ухе. Парень заорал на всю тайгу – сделал это с опозданием, когда прошел страх, – начал визгливо, тонко, будто заяц, которого опалила дробь, выть.
– Хватит! – прикрикнул на лопоухого Слепцов, подошел к нему. – Кто таков? Как фамилия?
– Ликутин. – Раненый щелкнул от боли зубами. – Солдат я… Рядовой Ликутин.
– Крутиков, перевяжи этого несчастного, – велел капитан, – не то его крики даже в Мурманске слышны. Барабанные перепонки лопаются.
– Надо бы лес прочесать, – не обращая внимания на приказ капитана, озабоченно проговорил Крутиков.
– Тоже дело, – одобрил инициативу капитан. – Не мешает посмотреть – вдруг что-нибудь интересное осталось?
– Земеля, – позвал Крутиков Сомова – приметил, что этот мужик самый хозяйственный из десанта, с таким не пропадешь, – поднимайся! Слышал приказ господина капитана?
Сомов подхватил винтовку.
– Пошли!
Перевязать Ликутина взялся Дроздов.
– Тебя бы в город, в госпиталь надо отправить, – сказал он раненому.
– А это еще зачем?
– Как зачем? Лечиться. Голова – вещь кровянистая, вон как из тебя льет. Будто из горшка. Остановить невозможно.
Ликутин поморщился, губы у него побелели.
– В живых бы остаться, – едва слышно пробормотал он.
– Останешься, куда ты денешься, – пренебрежительно произнес Дроздов. – То, что крови много, – хорошо, это означает, что голова у тебя толковая, шурупит, как у дедушки Кулибина. Вот когда прилива крови к голове нет – тогда все, ку-ку!
– Если меня отправят в город – там я пропаду.
– Не хочешь ехать в город – да ради бога! Никто тебя и неволить не будет. Сиди здесь, в тайге, песни пой, лапшу на костре вари. Можешь даже на этой поляне остаться.
Приговаривая успокаивающе, монотонно, увлекаясь собственной речью, Дроздов не забывал о деле – ловко перебинтовал голову Ликутину, поддел его рукой под тощие лопатки: