– Можешь, приятель, спать дальше.
Лагерь снова погрузился в сон.
Через двадцать минут вернулся Крутиков. Слепцов, лежавший на земле, на двух постеленных одна на другую шинелях, открыл глаза:
– Ну что там?
– Ничего, осмелюсь доложить. Только в одном месте кровь нашли – наверно, пулемет, который бил с миноноски, зацепил кого-то из партизан.
– Наши тоже стреляли. Это наши зацепили.
– Там слишком много веток нарублено – бил пулемет.
– Пулемет так пулемет, – вяло пробормотал Слепцов, губы у него слипались, он закрыл глаза. – Что в лоб, что по лбу – один дьявол.
Утром экспедиция двинулась дальше. Мимо миноноски и мониторов продолжали проплывать пустые, совершенно безлюдные берега, солдаты угрюмо поглядывали на них, выставляли перед собой стволы винтовок, хмуро цеплялись глазами за кусты и деревья и готовы были стрелять.
Белесое солнце, пустым тряпичным мячиком повисшее в небесах, освещало им путь своим скудным светом, над судами тучами вились комары; чтобы кровососы хоть немного отстали, на палубах мониторов зажгли несколько трухлявых пней. Гореть пни не могли – только тлели, плевались искрами и окутывали пространство сизым горьким дымом.
Без дымящихся пней плыть было бы невозможно – комары плотно запечатывали ноздри, набивались в рты, свет делался совсем серым, люди ворчали раздраженно, хлопали губами, выплевывая кровососов, вода становилась темной, по ней, казалось, плыли кровяные сгустки, а может, это и не казалось, может, это так и было.
Обеды в кают-компании миноноски проходили при запечатанных иллюминаторах. Митька Платонов выставлял на стол таз, в котором вонюче тлела еловая труха, разгонял дым еловой веткой – только тогда можно было что-нибудь съесть.
За столом часто заводили речь о России – откуда у заморенных, холодных, голодных Советов берутся силы, чтобы бороться? Неужели это сидит в людях с рождения или это появилось совсем недавно, внушено силой, которой враждебны мир и покой? Откуда? Не было на этот вопрос ответа.
К обеду офицеры выходили в белых мундирах, с начищенными до сверка золотыми пуговицами. В манжетах также сверкало золото – запонки, украшенные жемчугом, – покупали вместе в одном магазине, когда приплыли в Архангельск из Мурманска, очень уж приказчик хвалил товар, объяснял, захлебываясь восторженной слюной, что запонки эти изготовлены по заказу испанского монаршьего двора для подарков преданным людям и лишь несколько коробок попали на сторону и очутились в Архангельске.
Легенда была красивой, офицеры миноноски купились на нее и приобрели товар – в общем-то он был очень добротным, – и теперь щеголяли одинаковыми форменными запонками.
По пути уже сделали шесть остановок – наводили порядок в селах. Лебедев запретил команде миноноски сходить на берег.
– Еще не хватало участвовать в карательных операциях, – процедил он брезгливо и щелкнул кнопками перчаток, снимая их с рук. – Отбить нападение с берега, ответить выстрелом пушки на выстрел из тайги – это одно дело, а наказывать баб с детишками да жечь избы – дело совсем другое, оно не наше. Не богоугодное, если хотите, господа.
Рунге поддержал командира:
– На берег – ни одного человека!
Арсюха Баринов заныл первым:
– Дозвольте провести разведку.
Старший офицер миноноски посмотрел на него осуждающе.
– Разведку проведите в трюме! – велел он. – Возьмите с собой еще одного человека и – марш вниз! Проверьте, нет ли течей. Утром, при маневрировании, мы царапнули корпусом дно.
Конечно, течей могло и не быть, но проверить надо обязательно. А вдруг, как говорится! На всякую старуху бывает ведь проруха.
– Ну ваше благородие… – сильнее заныл Арсюха.
– Марш в трюм, кому я сказал! – рявкнул Рунге. Тон его был опасный. Торговая миссия Арсюхи по облагодетельствованию забитого населения Онежской волости срывалась, в спертом затхлом воздухе кубрика прокиснуть могла не только консервированная клубника, но и презервативы, а банки с говяжьей тушенкой – вспухнуть и лопнуть. Озабоченность Арсюхина достигла наивысшего предела, он даже перестал спать по ночам, только бегал в гальюн да стонал, держась за челюсть.
– У тебя чего, зубы болят? – пытался выяснить у него Андрюха Котлов. – Если болят, то их надо лечить настоем ромашки.
– Пошел ты со своей ромашкой! – вызверился на доброхота Арсюха, взмахнул кулаком, Андрюха невольно отшатнулся от него.
На этот раз Арсюха, размахивая кулаком, выдернул Андрюху из кубрика.
– Полезли в трюм, – проговорил он недовольно. – Рунге приказал.
– Зачем?
– Проверить, нет ли трещин в корпусе… Миноноска зацепила за камни. Слышал утром скрежет?
В кают-компании тем временем продолжали обсуждать вопрос, чем же живут и чем питаются Советы.
– Воздухом, что ли? – недоумевал мичман Крутов, выразительно чмокая губами. – Не такая уж это и сытная штука. Хлеба нет, угля нет, мяса нет, электричества нет, дров нет… Чем живут?
Этого не знал никто.
На рейде Архангельска появился новый пароход – он невесомо вытаял из белесой дали, обратился вначале в некую морскую тень, в призрак, который парил над водой; казалось, что призрак этот поднимется выше, сольется с облаками и растает в выси, но нет, призрак этот, напротив, материализовался и через несколько часов величественно подгреб к берегу, к грузовому причалу.
На корме парохода полоскался шелковый французский флаг. Огромный нос украшала золоченая надпись «Тор».
На главной набережной Архангельска немедленно появились толпы фланирующих дамочек.
– Говорят, пароход «Тор» привез последний парижский парфюм, – восхищенно щебетали они.
Пароход действительно привез парфюрмерию, дамское белье, наряды и вино. Все – в огромных количествах.
– Какая роскошная нас ожидает жизнь! – радовались дамочки.
Знали бы эти милые воздушные существа, умеющие порхать, словно бабочки, и звонко смеяться, какая жизнь их ожидает, не стали бы вообще ничего говорить – погрузились бы в скорбное молчание.
Но на небе не было ни одного облачка, в море безмятежно купалось вечернее солнце, в воздухе витал сладковатый одуряющий дух парижского парфюма, и жизнь была хороша. Очень хороша.
Одна была неприятность – во время разгрузки с крюка крана сорвался большой ящик и всадился в деревянные сваи причала. Сам ящик особо не пострадал, а вот содержимое, начинка его – вдребезги.
Из щелей в углах потекли благовония – одна струйка пахла розами и цвет имела под стать запаху – розовый, из противоположного угла вынеслась проворная зеленая струйка и благоухала она фиалками…
– Парижский о’деколон! – огорченно защебетали дамочки. – О-о-о!
Вечером того же дня несколько ящиков о’деколона были увезены в парфюрмерные магазины, чтобы утром оказаться у клиенток.
Миллер не выдержал, заехал на автомобиле за Натальей Николаевной, необыкновенно моложавой, очень красивой в сером шелковом платье, и они вместе отправились в порт, на причал, где стоял гигантский французский пароход.
– Тебе, милая, надо купить все лучшее, что привез этот большой корабль, – сказал Миллер, коснулся губами виска жены. – Я люблю, когда твои волосы пахнут цветами, растущими на склонах Монмартра.
Настроение, в котором находился генерал, с одной стороны, было приподнятое, но, с другой стороны, радоваться-то было нечему. Стало окончательно ясно, что англичане скоро покинут Север России, правда, когда генерал впрямую задал этот вопрос Айронсайду, тот ответил отрицательно. С англичанами из этих мест уплывет часть спокойствия, но Северная область не пропадет, когда тут находятся другие союзники – верные своему долгу французы, американцы, бельгийцы, датчане. Вон какой пароход пришел под французским флагом… Миллер заложил руку за борт френча – сам того не заметил, как скопировал жест Наполеона.
Генерал-лейтенант Марушевский давно уже пытался внушить Миллеру мысль о том, что Север совершенно не нуждается в англичанах. В огромном Онежском районе давно уже не было ни одного английского солдата, и ничего – русская армия справляется и без них, может даже обойтись без хваленых «долгоиграющих» консервов, способных сохраняться месяцами, – в районе полно рыбы, дичи, грибов, крестьяне охотно продают солдатам говядину и поросятину. И при этом Йокширский полк во время боев на Пинеге вообще отказался идти в атаку – вместо этого офицеры собрали солдат на митинг и потребовали, чтобы им выдали жидкость от злых беломорских кровососов. Такой жидкости в Англии не было в природе, и йокширцы под канонаду красных пушек стали выяснять у офицеров, когда же такая жидкость появился.
– Появится, – пообещал йокширцам командир полка, – вонючая донельзя. Дух ее будет рвать ноздри клещами. Будете похожи на древних рабов.
Так йокширцы в атаку и не пошли.
Марушевский часто жаловался Миллеру, что англичане вообще не планируют наступательных операций – ни одной, словно бы такого вида военных действий, как наступление, не существует вовсе. Для бравых английских парней самое милое дело – отсидеться в теплом хлеве, тиская толстые телеса какой-нибудь пропахшей навозом бабы и употребляя на завтрак свежие куриные яйца. Всякие там атаки, перемещения по пространству, броски вперед и вбок, стрельба из пулеметов – это удел конопатых русских мужиков. Каждому свое.
Марушевский же теребил англичан, требовал, чтобы они разработали хотя бы одну наступательную операцию – в частности, на Двинском либо Мурманском направлении – и осуществили ее. Англичане же равнодушно отворачивались от генерала:
– Не наше это дело!
– Но почему-у? – возмущался экспансивный Марушевский.
– У английской короны на Северной Двине нет интересов, а раз нет интересов, то зачем же нам гробить своих солдат?
У Марушевского после таких речей опускались руки и пропадал голос.
Хоть и ожидал Миллер, что первыми уйдут англичане, но первыми погрузились в свои транспорты и отбыли в затуманенную морскую даль американцы. Вначале они покинули Архангельск, а ровно через месяц и один день – Мурманск. Англичане продолжали еще держаться, но все чаще и чаще Айрон-сайд делал неприступное лицо и с загадочным видом глядел на запад, где за ровную обрезь моря цеплялось своим краем закатное солнце, усы у него топорщились, шевелились смешно, будто у моржа, решившего жениться на курице, на глаза наползала предательская влага – генерал Айронсайд был обычным человеком и очень мечтал побывать дома.