– Я не из вашей команды, – сказал Арсюха, – я вам не подчиняюсь.
Слепцов хмыкнул, вскинул винтовку и выстрелил в Арсюху. Пуля сбила у того с головы бескозырку и всадилась в деревянный настил. Арсюха сделался белым, как бумага.
– Вопросы еще есть? – спросил капитан.
– М-м… нет, – подавленно промычал Арсюха.
– Тогда марш за поручиком Чижовым!
Арсюха поспешно подхватил одной рукой свой сидор, другой – сбитую бескозырку и пополз за поручиком.
Через десять минут Чижов, перепачканный болотной грязью, со ссадиной на лбу, был уже около капитана.
– Ну, поручик, что будем делать? – спросил у него Слепцов.
Чижов высунул голову из-под настила, оглядел монастырь в бинокль. Со стороны монастыря щелкнуло несколько винтовочных выстрелов, пули расщепили бревно, вывернутое из настила неподалеку, – поручика с его оптикой засекли и стреляли, ориентируясь на блеск линз.
– Брать монастырь придется и мытьем, и катаньем, и чем-то еще. Чем, даже не знаю, – сказал Чижов. – В лоб его не взять – слишком велико пространство, простреливаемое пулеметами.
– Да, если бы лес подступал к самым стенам – было бы проще, – мрачно покашлял в кулак Слепцов, – можно было бы в пулеметы швырнуть бомбы, а тут ничего не сделаешь. В любом случае обязательно наткнешься на огонь.
– Но брать монастырь все равно надо.
– Конкретно такую задачу, поручик, перед нами никто не ставил. Навести порядок, уничтожить партизан – да, такая задача поставлена, а вот брать в лоб хорошо укрепленный монастырь, терять людей, – Слепцов отрицательно помотал ладонью, – такая задача перед нами не стоит.
– Тогда наша жизнь здорово упрощается. – Поручик вновь поднес бинокль к глазам. – Я думаю, атаку лучше всего провести ночью, в темноте.
– Ночи-то здесь белые, поручик…
– Знаю, но темнота пусть и на часа полтора, и некромешная, но обязательно наступает, вот это время и надо использовать.
– Согласен, – подумав, проговорил капитан.
К Миллеру тем временем поступило известие неприятное: провалилась экспедиция, предпринятая на Печору. Красные – разутые, раздетые, практически без патронов, голодные – потеснили белых на всех участках фронта. Не помогли ни инструкторы-англичане («Лучше бы их не было, – так думал об этих инструкторах Миллер, – сидели бы себе в Гайд-парке, ковыряли в носу да пили пиво в пабах, не то мы на них понадеялись и, вместо того чтоб выйти в дамки, очутились в мусорной корзине. В дамки же пролезли эти голозадые красные… Вот положеньице! – Миллер не выдержал, тряхнул головой, будто на темя ему сел кусачий овод. – Хуже губернаторского»), ни первоклассная экипировка, ни группа русских генералов, прибывшая в помощь из-за рубежа. Белых потеснили практически всюду: на Мезени, в Пинеге, в Яренском и Устьсысольском уездах.
Речные пароходики, практически ничем не вооруженные, кроме мелкокалиберных сухопутных пушек, которые поспешно поставил под свой флаг капитан первого ранга Чаплин, поначалу держали оборону на воде, но потом начали гореть, как спички, один за другим. Досада!
Почуяв жареное, Скоморохов начал очередную кампанию против генерал-губернатора. Вместе со Скомороховым против Миллера поднялся эсеровский центр. Целиком! Даже уборщицы и расклейщики листовок.
– Что слышно на Онеге? – запросил Миллер свой штаб. – Есть какие-нибудь новости?
– Нет. Связь с Онегой отвратительная.
– Как только будут новости – тут же сообщите мне!
Скоморохов, который раньше вызывал досаду, и не более того, сейчас стал злить Миллера. Генерал, добродушный, подумывал теперь, а не бросить ли неугомонного говоруна в одну из ям страшного Мудьюга – пусть малость охолонется да покормит там вшей…
Вообще-то власти у земцев не было никакой, только амбиции, в хозяйственных вопросах они разбирались не больше, чем бакланы в астрономии, отвечать ни за что не хотели, заниматься делом, сделать что-нибудь путное у них не было ни возможностей, ни тяги, а вот крика они производили много. Вся их энергия уходила на крики, будто они были специально рождены только для того, чтобы кричать.
Хотя кричать так, как кричал их предводитель Скоморохов – энергичный, гладкий, сытый, с выпуклыми, блестящими от внутреннего жара глазами, – не умел больше никто. Такое впечатление, что у Скоморохова все время была температура – он жил в состоянии хронической инфлюэнцы.
Миллер достал из кармана монету, подкинул ее, поймал.
– Ну что, Мудьюг или… или отставить Мудьюг?
Честно говоря, сажать Скоморохова в яму не хотелось, рано еще было. Не то ведь крикливые эсеры превратят этого говоруна в национального героя, в великомученика, что тогда делать с новоявленным великомучеником? Иконы с него писать? Миллер поморщился: рожа у Скоморохова такая, что ни одна иконная доска не выдержит.
– Мудьюг или не Мудьюг? – вновь спросил Миллер самого себя хрипловатым голосом, приподнял кулак с зажатой в нем монетой. – Если решка, то Мудьюг, если орел – то театральное представление откладывается на некоторое время.
Генерал-губернатор разжал кулак.
Небольшая копеечная монета лежала в ладони вверх орлом. «Театральное представление» отменялось.
К вечеру пошел дождь, мелкий, как пыль, беззвучный, он возникал в воздухе буквально из ничего и оседал густой холодной пленкой на людях, оружии, настиле деревянной дороги, проникал внутрь, руки от небесной влаги делались вялыми, морщинистыми, из них уходила сила, пальцы мертвели.
Чижов приполз к Слепцову, покусал зубами сырую травинку.
– Народ волнуется, – сообщил он, – как бы отката на мониторы не было.
– Не будет, – мрачно пообещал капитан, – пару человек начиним свинцом – у других навсегда будет отбита охота куда-либо вообще откатываться…
– Может, снова попробуем пощупать монастырь? – спросил Чижов. – Чтобы народ не закисал.
– Попробовать можно, но десятка два людей потеряем.
– Жалко.
– Ночи слишком светлые… А вот организовать разведку не мешает.
В разведку отправились двое – доброволец Арсюха Баринов и Федор Дроздов. Хотя у Дроздова на лице было написано очень красноречиво: в разведку этому бойцу идти никак не с руки… Тем не менее Арсюха подтолкнул его:
– Не тушуйся, мужик, монашек пощупаем.
– Ногу я себе здорово натер, – пожаловался Дроздов. – Пока мы топали по этой бревенчатой дороге, не я один, наверное, обезножил…
– До свадьбы все заживет.
Дроздов усмехнулся.
– До свадьбы? Да я уже двоих детишек успел настругать.
– Молодец, – восхитился Арсюха, первым уползая в светлый, прозрачный, противно пищащий комарьем сумрак. С собой в разведку он потащил «сидор» с тремя банками консервированной клубники, тремя пачками презервативов и двумя банками тушенки. – Монахи явно голодают, – сказал он. – А денежки у них есть. Всегда водились. Да потом товар этот – м-м-м, – он встряхнул мешок, – монахи такого никогда в жизни не едали.
Дроздов нехотя пополз за ним в прозрачный сумрак леса. В голове у него продолжала сидеть мятежная думка: «И на хрена козе баян – какая-то чумная разведка? Такая же напасть, как брюшной тиф. Не было печали, называется…»
Самое трудное и опасное – преодолевать открытые места – в любом углу можно наткнуться на засаду. Арсюха, шустро приподнимая зад, переползал от куста к кусту, от стенки к стенке, наконец добрался до двухэтажного кирпичного дома.
Первый этаж, как и везде на Севере, в этом доме был нежилым – здесь зимою сохраняли скот от волков и морозов – люди жили на втором этаже.
– Неплохо устроились монахи, – похвалил Арсюха, – со вкусом, с умом… Сами на втором этаже, а молоко с рыбой и вареньем – на первом. Голодными никогда не будут.
Он приоткрыл дверь в дом и невольно вздрогнул – в сенцах, в прозрачной темноте стоял человек и внимательно смотрел на него.
– Ты чего? – опешив, пробормотал Арсюха. Про то, что он был вооружен, Арсюха даже забыл.
– А ты чего? – спросил человек. – Воровать сюда пришел?
– Нет, – поспешно мотнул головой Арсюха, – упаси боже!
– Тогда чего скребешься?
– Краснюков тут много?
Человек усмехнулся и вышел из сенцев на улицу.
– Почитай, весь монастырь.
– Ты тоже краснюк?
– Я никакой, – сказал человек, покосился на Дроздова, стоявшего за дверью с винтовкой наизготовку, – ни красный, ни белый, иначе бы я давно всадил тебе вилы в пузо. А краснюков тут много – человек сто пятьдесят будет… Плюс пулеметы.
– Пулеметов много? – деловито осведомился Арсюха.
– Я насчитал пять.
Арсюха не выдержал, крякнул:
– Много!
– Оборону можно держать месяц.
– Ты монах? – в лоб спросил Арсюха.
– Разве я похож на монаха? Я обыкновенный рабочий, мастеровой человек: могу печь сложить, могу валенки подшить, могу из козловой шкуры кожу для сапог выделать…
Арсюха сдернул с плеча «сидор», расшнуровал горло.
– Товаром не интересуешься?
– А что, собственно, у тебя есть? – Лоб у мужика собрался лесенкой.
– Английский цимус. Продаю недорого.
Мужик вздохнул:
– Вряд ли ты, милый, найдешь в монастыре покупателей. Монахи – народ бедный. А работный люд, такой, как я, – еще беднее.
– А я, наоборот, слышал, что монахи – люди богатые.
– Ошибаешься, служивый.
– Теперь, дядя, скажи мне…
– Дядя, – не выдержав, невольно хмыкнул мужик, покрутил головой, – дядя…
– Скажи мне, где краснюки расположились?
– Кто где. Но здесь их нет, – мужик повел головой в сторону темных сенцев, – здесь живут семейные рабочие.
Через несколько минут Арсюха с Дроздовым отправились в обратный путь. Арсюха был мрачен: не думал, что торговые дела его будут так жалко выглядеть.
– Не гадал я, что гешефта у меня не получится, – пожаловался он Дроздову, удрученно помял пальцами затылок. – Но ничего, ничего, мы свое возьмем.
Когда немного стемнело, оба отряда стали обкладывать монастырь – по низинам, по ложбинам, под прикрытием кустов подползли к храму, увенчанному высоким шатром, – Успенскому собору, несколько человек попластались дальше – к часовне Серапиона и Аврамия – блаженных старцев, на которой также был установлен пулемет.