Невдалеке кричали чайки. Они водились здесь везде, даже в глухих лесных местах, в медвежьих углах, в вонючей чаще, где водой даже не пахнет, орали оглашенно, гадили, плодили птенцов, а когда бывали голодны, то, наверное, могли бы напасть и на людей.
Прошли километра полтора, углубились немного в лес и наткнулись на остатки «ньюпора», свалившего в падении несколько худосочных, выросших на гнилой почве сосенок и распластавшегося на земле.
Сквозь сломанные, в дырах, крылья на поверхность пробилась трава. Несколько незамысловатых приборов, имевшихся в кабине, оказались сломаны. Кабина была просечена пулеметной очередью – очевидно, «ньюпор», неосторожно снизившийся, был сбит с земли ловким пулеметчиком. Чей это самолет – белых ли, красных ли, англичан или чей-то еще, – понять было невозможно.
Самолет, как живое существо, расставшееся с жизнью, вызывал ощущение одиночества, печали, беды. Сколько еще таких бед имеется в России, сколько еще людей будет убито? Кто это знает?
Строй сбился, солдаты окружили самолет, но Чижов задерживаться и ротозейничать людям не дал, махнул рукой призывно, уходя от «ньюпора» и уводя их за собой.
– За мной! Не останавливаться, не останавливаться!
Подул ветер, ленивый, слабый, но его хватило, чтобы сбить комарье в сторону, отряд спустился в низину, залитую черной жидкой грязью.
Через низину был переброшен длинный, не менее пятидесяти метров, сосновый ствол. «Не дерево, а настоящий мост, по нему на телеге можно ездить», – отметил про себя Чижов, огляделся внимательно – нет ли засады? Уж очень хорошее для нее место.
Засады не было. Чижов поймал себя на мысли, что усталость притупила в нем все чувства, сгладила мысли, ощущения, он даже боль ощущает по-иному – это не боль, а что-то еще…
Ленивый, едва передвигающийся между соснами ветерок набрал силу, пробежался по макушкам деревьев, согнал с веток несколько крикливых ворон; из белесого, плотного, совершенно лишенного облаков неба неожиданно посыпалась водяная пыль. Хоть и слабая это была пыль, а земля от нее мигом сделалась влажной, неуютной, мозготной, потянуло холодом.
Впереди, между деревьями завиднелась радуга. Широкая, цветастая, яркая, она подрагивала знобко, неторопливо ползла по земле, цеплялась за стволы. Водяная пыль перестала сыпать с белесой, лишенной облаков верхотуры. Чижов, оскользаясь на влажных пятаках земли – очень некстати вымочил ее мелкий противный дождь, – поглядывал на идущих рядом. Все это были случайные люди, чужие, которым совершенно нет дела до поручика и его забот, как, собственно, и ему нет дела до их забот… Объединила их война плюс приказ генерала Миллера, велевшего совершить профилактический поход в Кожозерский монастырь.
Колонна вползла на взгорбок, поросший темными елями. Радуга, играя с людьми, подрагивая, курясь разноцветьем – словно была слеплена из химического дыма, тоже взобралась на взгорбок, застыла там на несколько мгновений, упершись в еловые стволы, и вскоре растворилась в лесу.
Следом за радугой в лесу растворилась и колонна.
Через полтора часа вновь выйдя к реке, солдаты увидели стоящие на якорях мониторы.
Марушевский приехал к Миллеру в конце рабочего дня, когда приемная генерал-губернатора была уже пуста.
Дежурный адъютант, лощеный, в тщательно отутюженном кителе штабс-капитан, склонился перед Марушевским:
– Может быть, чаю, ваше высокопревосходительство?
– Не надо. Я попью с главнокомандующим.
– Вас понял, – штабс-капитан склонился еще ниже, – приготовлю вам два чая, крокеты и бутерброды.
Марушевский, с неприязнью глянув на штабс-капитана – лощеные хлыщи ему никогда не нравились, уперся взглядом в его взгляд и поспешно отвел глаза в сторону. Стряхнул невидимую пылинку с погона.
Дежурный исчез беззвучно, будто был бестелесной тенью.
Через пять минут Марушевский и Миллер сидели за круглым, украшенным резьбой и цветными деревянными вставками столиком, сосредоточенно прикладывались к стаканам с чаем, ели сухое невкусное печенье английского производства, бутерброды с заморской ветчиной и молчали.
– Скоро зима, Евгений Карлович, – наконец не выдержав, прервал молчание Марушевский.
Миллер усмехнулся:
– Очень точное наблюдение, Владимир Владимирович, а за зимой – весна.
Марушевский смутился.
– Я не о том, Евгений Карлович. Зима в здешних краях бывает лютая, птиц сшибает на лету, медведи замерзают до смерти в своих берлогах, не говоря уже о людях, а главное – она каждый раз наваливается внезапно.
– Зато на фронте обстановка будет спокойнее.
– Раз на раз не приходится. По данным разведки, красные зимой намерены активизировать свои действия. – Марушевский погрел ладони о бок стакана, жест этот бывает присущ, пожалуй, только северянам, на юге народ так не поступает, там, наоборот, на чай дуют.
– Не только разведка, но и простая логика подсказывает: зимой красные должны активизироваться, – вздохнув, произнес Миллер. – Дела у Александра Васильевича не ахти какие, у Антона Ивановича еще хуже, – Миллер назвал Колчака и Деникина по имени-отчеству, – у красных освободятся силы, и они со всей яростью навалятся на нас… Вы это имели в виду?
– Так точно, это.
– Одновременно бросьте на костяшки счетов чисто зимние факторы, Владимир Владимирович. Снега, морозы, деревни, запечатанные по самые трубы, бездорожье – все это свяжет красным руки. Отсюда – вывод от обратного: они активизируют свои действия… Ну и что из этого, собственно, выходит? Они даже могут покинуть свои позиции, которые сейчас занимают. Такое, насколько я знаю, уже было.
– Было, – подтвердил Марушевский. – Но слишком уж у нас гнилой тыл, Евгений Карлович… Скоморохов вновь начал заигрывать с большевиками.
– Что вы предлагаете, Владимир Владимирович? – нетерпеливо спросил Миллер.
– Заранее разработать план отхода наших войск.
– Отхода куда? – поинтересовался Миллер. В его голосе прозвучала насмешка. А может, Марушевскому это только показалось.
– В Мурманск, – сказал тот.
Миллер оставил в сторону чай, побарабанил пальцами по столу.
– План отступления надо иметь всегда, во всех случаях жизни, – наконец проговорил он. – Хороши не те генералы, которые умеют наступать, а те, которые умеют отступать. А еще лучше – те, что могут делать и то, и другое.
К слову, самые последние победы, которые были одержаны русской армией в семнадцатом году на германском фронте, – это были победы частей, которыми командовал Миллер. Миллер вспомнил об этом, и лицо у него посветлело, он вновь взялся за стакан с чаем, отпил немного. Время то было другое, люди были другие, цвет знамен, под которыми они ходили в атаку, был иным, и в стране они жили иной… Губы Миллера тронула сожалеющая улыбка.
В следующее мгновение эта улыбка погасла, лицо посерело, сделалось озабоченным.
Иногда Миллеру казалось, что у него под ногами плывет, уползает куда-то вбок земля, он пробует удержаться на ней, но это не получается, ноги оскользаются, едут в разные стороны, сердце бьется встревоженно, гулко, оглушает его… Иногда бьется так гулко, что Миллер перестает слышать собственный голос и ему делается плохо.
Он искал ответ на один вопрос и никак не мог найти, для него было загадкой, откуда же красные черпают свои силы, где берут мощь: что ни новый день – то у них новые успехи. Что ни поход – то победа. У белых этого нет. Поговаривали, что Германия выделила красным своих опытных военных советников, но Миллер отлично знал, что это чушь. Немцам сейчас не до России – справиться бы с тем, что происходит в самой Германии, внутри.
– Значит, фронтовые части должны будут отойти в Мурманск, – задумчиво произнес Миллер, прикидывая что-то про себя, на лице его вновь возникло сомнение, проступило очень отчетливо, под глазами образовались светлые «очки».
Для того чтобы эвакуировать несколько полков, допустим, с Пинеги, нужно иметь более-менее сносные дороги… Дорог на Севере нет, и построить их Миллер не сумеет. Эвакуировать войска по воде тоже не удастся – очень скоро реки встанут. Посылать ледоколы – дело очень дорогое и бессмысленное. Обычная трата угля, и больше ничего. Ледоколы нужны для другого – для подвозки топлива в Архангельск…
Выходит, полки будут обречены. Это первое. И второе. Вряд ли Мурманский фронт, где сосредоточены самые ненадежные части Северной армии, будет крепче фронта, скажем, Печерского. Хотя оборону держать там проще, чем, допустим, в Емцах, в Средь-Мехреньге, на Двине или в Мезени – природные условия Мурманска к этому подходят более, чем в других местах.
Но для этого оборону еще надо слепить, сколотить, кое-где положить свежие латки, а кое-где и новые пуговицы пришить…
– Да, фронтовые части должны будут отойти в Мурманск, – спохватившись, запоздало подтвердил Марушевский.
Ни Марушевский, ни Миллер еще не знали, что во многих полках их армии офицеры, чувствуя гибель Белого движения, стали сколачивать надежные группы, участники которых могли положиться друг на друга. Это означало, что люди уже ни на что не надеялись, они перестали верить начальству, воинской удаче, судьбе и теперь верили только самим себе. Примечателен был и тот факт, что в эти группы входили не только офицеры, но и рядовые солдаты.
– Какие-нибудь новые сведения из Онежского района есть? – неожиданно спросил Миллер.
– Район – наш.
– С Кож-озера что?
– Монастырь сильно укреплен. Кругом пулеметы. Пришлось отступить.
Миллер поморщился.
– Досадно…
– Собственно, в стратегическом отношении монастырь особой роли не играет, Евгений Карлович, – сказал Марушевский, – он находится в стороне от главного направления. Часть людей из состава экспедиционного отряда погибла. Среди них… – Марушевский достал из кармана записную книжку, глянул в нее, – среди них капитан Слепцов.
– Не помню такого, – равнодушно произнес Миллер.
– Был вначале у белых, потом у красных, затем снова перешел к нам. Не бог весть что, но наган держать в руках умел. Оставшиеся на мониторах вывезены в Онегу, сейчас находятся там.