В груди у Крутикова что-то противно заскрипело, ему сделалось нечем дышать, рот плаксиво задергался.
– Но мы-то тут при чем, дядя? – всхлипнул он. Голос у него стремительно сел.
– При чем, при чем, очень даже при чем, – хрипло и зло проговорил широкоплечий. – Око за око, зуб за зуб. Слышал про такое, падла?
Крутиков захныкал громче. Андрюха Котлов огляделся – надо бы улизнуть отсюда… Ноги в руки – и в кусты. Он всосал сквозь зубы воздух, словно бы хотел остудить обожженный огнем рот, чуть присел и в следующее мгновение совершил длинный звериный прыжок, перемахнул через куст и врубился в полосу молодого сосняка.
– Куда, падла? – заорал Ефим, сдернул с широкого плеча винтовку, бабахнул вслед Андрюхе. Затем выстрелил еще раз.
Первая пуля прошла в стороне, Андрюха ее даже не услышал, вторая вжикнула над самой его головой, деревенский человек Ефим, если его поднатаскать немного – неплохо бы мог стрелять.
Ефим выстрелил в третий раз, целясь на шум, и опять пуля прошла у Андрюхи над головой – ему показалось, что она своим жаром чуть не опалила ему макушку.
– Да стреляйте же вы, черт побери! – громко прохрипел Ефим. – Уйдет же!
С поляны громыхнуло сразу несколько выстрелов, все вразнобой, вреда беглецу они не причинили. Ефим понял это и скомандовал зычно:
– Митяй, вперед, сынок!
Один из тех, кто находился на поляне, молодой, ногастый, кудлатый, сиганул через куст, сбив с веток целый ворох ярких красных листьев, похожих на бабочек, врезался в лес, будто олень, остановился, завращал головой, пытаясь сориентироваться, зажал в себе дыхание.
Когда в лесу находишься в компании, страха не ощущаешь, а вот когда здесь оказываешься один, да еще есть вероятность встретиться с опасным беглецом, – тут сердечко невольно сжимается, перед глазами плывут тени, а под мышками начинает что-то подозрительно чесаться.
– Вперед, Митяй! – подогнал молодца из глубины леса Ефим своим хрипом.
Митяй дернулся и снова вломился в кусты, понесся дальше, сшибая с кустов листву с ледяным горохом, поддевая ногами кочки и старые прелые грибы, ориентируясь на всплески шума, раздающегося впереди. Заводясь, Митяй на мгновение остановился, покрутил головой.
– От меня не ускачешь, – просипел он. – Я как лось – деревья ломать могу! – Петляя, простудно сипя, шарахаясь от кустов и низко нависающих веток, он понесся дальше.
Было ясно, что при таком беге он никогда не догонит беглеца.
Андрюха достиг берега небольшой спокойной речки, свалился с крутизны вниз, закувыркался, его дважды сшибло с ног, и оба раза он поднялся, около самой воды распластался – ему даже показалось, что он потерял сознание, но в следующее мгновение он услышал выстрел – это Митяй саданул в пустоту боевым патроном, бил парень больше для острастки, для того, чтобы показать старшому, что он не бездействует, если бы Андрюха находился в беспамятстве, то вряд ли бы он что слышал… Выругавшись, он проворно перебросил ноги с берега в обжигающе холодную воду.
Только оказавшись на противоположном берегу, Андрюха прошептал неверяще и одновременно счастливо:
– Уше-ел… Надо же, ушел!
В лесу снова ударил выстрел – пустой, ни к селу ни к городу, – Митяй впустую жег патроны, трещал сучьями, плевался, сопливился, ругался, производил столько шума, сколько не производило, наверное, стадо лосей. Андрюха понял, что вряд ли Митяй полезет в воду, чтобы перебраться на эту сторону реки, скорее всего пройдется малость по бережку, пульнет пару раз из винтаря и вернется назад…
Однако есть много мест, где отпечаталась Андрюхина нога – по следам этим можно успешно гнаться за беглецом, особенно хорошо они заметны в низинных местах, где иней так плотно лег на землю и прикипел к ней, что стал похож на снег, там все отпечаталось, как на бумаге. Но при этом полно мест, где следы теряются… Андрюха заполз под елку, прижался спиной к стволу и замер.
Но невидимым и неслышимым ему быть удавалось с трудом – в груди больно рвалось дыхание, кашель раздирал глотку, из глаз лились слезы, сердце оглушало – удары его были такими сильными, что казалось, вот-вот проломят виски.
Отлежавшись, Андрюха выбрался из-под елки и углубился в тайгу, потом понял, что этого не надо делать – в дремучей чаще он легко может заблудиться, лучше всего все-таки идти по берегу реки. Речка обязательно выведет его куда-нибудь – либо к другой речке, более крупной, либо к морю. И там, и этам можно найти людей. А люди – это спасение. Правда, не во всех случаях…
Было холодно, каленый воздух острыми зубами вгрызался в лицо и руки. Андрюха засунул руки в карманы и зашагал по заплеску вниз, кося глаза на черную воду. Заплесок был утрамбован морозом так, что походил на асфальтовую улицу, идти было легко.
Андрюха Котлов был уверен, что обязательно выйдет к людям и спасется.
Через несколько дней Лебедев со своей командой был переброшен в окопы, наспех отрытые на Северной Двине рядом со старым дебаркадером, служившим когда-то местным жителям паромным причалом.
Река еще не встала. По ней плыли мелкие ледяные островки, терлись друг о друга, шипели по-гусиному злобно.
– Безрадостная картина, – оглядев окопы, сказал Лебедев, расстроенно щелкнул кнопками перчаток.
В окопы угодил весь экипаж миноноски, – собственно, как и обещал контр-адмирал Иванов, – кроме Рунге и молчаливого боцмананта по фамилии Мироненко, хорошо знающего и машину, и трюмное хозяйство, – даже Митька Платонов, и тот получил в руки винтовку и, крякая недовольно, отбыл на сухопутный фронт.
Мрачно оглядев вслед за командиром окопы, Митька молвил бесстрастным голосом:
– Здесь мы все и останемся!
Его услышал Кислюк, помахал протестующе рукой:
– Типун тебе на язык, кок!
Митька Платонов покосился на мичмана, заметил в его лице перемены. Лицо артиллериста словно поползло в сторону, сместилось, опухло с одного бока, но главное было, что у мичмана были совершенно угасшие, какие-то перемерзлые мертвые глаза, в них не плескалось ни единой живой блестки.
К вечеру красные пошли в атаку.
Соседями моряков оказались солдаты из сводного стрелкового батальона – считалось, что надежного, на деле же здорово размытого, разрушенного пропагандой, агитаторами, листовками и книжками, на которых был изображен красный богатырь с винтовкой в руке и лицом Льва Троцкого, конечно, не обошлось без денег – в окопах раздавали царские десятки, как потом выяснилось, фальшивые, отпечатанные в Германии, – батальон этот был готов брататься с кем угодно, хоть с самим дьяволом, лишь бы его не заставляли воевать.
Увидев шеренгу красных, бесстрашно, без единого выстрела, идущую на его позиции, батальон вымахнул из окопов и двинулся навстречу.
– Что они делают? – не понял Лебедев. – В штыковую атаку, что ли, пошли? – Приподнялся над пулеметом, чтобы лучше видеть происходящее. – Что они делают, не могу разобрать.
Последним из окопа выпрыгнул капитан в длинной шинели, кинулся следом за солдатами – это был командир батальона, Лебедев с ним успел познакомиться, – закричал отчаянно:
– Братцы, что вы творите? Остановитесь!
Капитан ухватил за плечо маленького солдатика в кургузой шинельке и большемерных, гулко хлопающих по икрам сапогах, подтянул к себе, но тот вырвался и наставил на командира батальона штык винтовки.
– Опомнись, Бовыкин! – пытался воззвать к его совести капитан. – Ты же присягу на верность давал!
– Да плевать я хотел на твою присягу! – зло огрызнулся солдатик, передернул затвор винтовки. – Отцепись!
– Стой, Бовыкин!
Раздался слабенький, какой-то ненастоящий выстрел, – или это только показалось Лебедеву, что он ненастоящий, командир батальона схватился рукой за грудь и тихо согнулся в коленях.
Батальон двинулся дальше – брататься с красными. Лебедев удрученно покачал головой и пригнулся к пулемету.
Одной длинной очередью он смел едва ли не половину батальона – Бовыкина пуля поддела с такой силой, что он по-птичьи распластался над землей, раскинул в стороны обе руки и, кажется, несколько метров летел по воздуху.
Следом за очередью лебедевского пулемета – выждав, когда он затихнет, – дал такую же длинную очередь еще один «максим», установленный на правом фланге. Красные ответили залпом из винтовок, к ним присоединились остатки сдавшегося батальона, и через мгновение поле, примыкающее к реке, превратилось в одну большую «кучу-малу». Все на поле смешалось…
Долго наступать красным не довелось – они развернулись и побежали.
Экипаж миноноски тоже понес потери: пулей, всадившейся точно в горло, в самый кадык, был убит мичман Кислюк. Никто не видел, никто не слышал, как это произошло. Кислюк лежал, откинувшись спиной к противоположной стенке окопа, и чистыми, ничего не выражающими глазами смотрел на людей, с которыми в последний год делил все тяготы жизни, все, что выпало на их общую долю.
Несколько минут Лебедев молча стоял около мертвого мичмана, потом протянул руку и закрыл ему глаза.
– Прости всех нас, – произнес он тихо. – Пусть земля будет тебе пухом. – Он оглядел матросов, сгрудившихся в окопе. – Четыре человека, добровольцы, – на рытье могилы мичману, – сказал он. Поймав несколько недоуменных взглядов, пояснил: – Атак красных сегодня больше не будет. Да и та атака, которая была, предпринята не против нас, а для того, чтобы увести к себе батальон предателей.
Первым взялся за лопату Митька Платонов.
– Я готов рыть могилу. Хороший человек был их благородие. – Лицо Митьки сделалось жалостливым, около губ прорезались скорбные морщины, придали лику его мученический вид.
Над окопами, над рекой, одна за другой пронеслись несколько утиных стай. Утки уходили на зимовку в теплые края, они спешили, и спешка эта означала одно – надвигается жестокая зима, надвигается быстро, скоро будет здесь. И несет зима одно – беду.
Крутикову и стонущему, хватающемуся за голову Ликутину повезло меньше, чем Андрюхе Котлову.