Упустив Андрюху, Ефим налился кровью, приказал, ткнув пальцем в пленников:
– Этих двоих – связать. Чтобы не утекли…
Пленным вывернули руки за спину и в локтях и запястьях плотно стянули веревками. Видимо, люди эти знали какой-то фокус, раз у Крутикова, вслед за тем, как оказались перетянутыми руки, мигом стало прерывистым и дыхание, он застонал задавленно и в то же мгновение получил удар по спине, прикладом между лопаток, охнул и сразу получил второй удар… Также прикладом.
– Не охай, не барин… Веди себя скромнее. Уйти от нас больше никому не удастся.
– Да не собираюсь я никуда убегать, – простонал Крутиков, – даже в мыслях у меня этого нет.
– Тот, кто утек, тоже не собирался убегать. Рожа была постная, словно бы корова ему огород вытоптала, а вид такой, что будто даже курицу с насеста согнать не сумеет, не говоря уже о том, чтобы ее обмануть, а нас, тертых-перетертых, обманул… Так что, мужики, придется вам ответ держать и за беглеца.
Через несколько минут свой отряд на поляне собрал Ефим, мрачный, с перекошенным ртом, вздернул над собой винтовку. Прохрипел:
– Мужики, белые расстреляли в селе наших братьев, наших односельчан. Призываю поквитаться за них. Пока не поквитаемся с белыми – покоя нам не будет… Что скажете на это, мужики?
Мужики загалдели. Наконец один из них выступил вперед:
– Верные слова говоришь, Ефим. За каждого погубленного сельчанина надо пустить в расход по одному… нет, лучше по два беляка.
– Правильно! – дружно заорали мужики.
Ефим повернулся к пленникам.
– Ну, теперь с этими надо разобраться… Кто готов поставить точку?
Галдевшие мужики разом умолкли, насупились. Над головами людей пронеслась стая черных ворон, та, что летела впереди, крутя крупной глянцевой головой, просипела злобное ругательство, развернула стаю над ближайшими деревьями, и она снова совершила пролет над людьми. Будто воздушное представление давала, стерва.
Крутиков, увидев ворон, задергался, пытаясь освободить от пут руки. Ефим, не раздумывая, ударил его прикладом винтовки.
– Ну, мужики, решайте, – прохрипел он, пробивая злыми глазами односельчан. – Козлы ведь, убийцы, нехристи. Иконами печки растапливают.
– Неправда, – просипел Крутиков, – если вы меня развяжете, я вам покажу, что умею креститься.
– Не жить нехристям, – негромко и спокойно произнес один из мужиков – патлатый, с острыми синими глазами и колючей, похожей на щетку, которой скоблят железные крыши домов, бородой.
– Правильно, – одобрил речь односельчанина Ефим. – Какие еще есть суждения?
– Расстрелять их! – выкрикнул сосед растрепанного синеглазого мужика, такой же растрепанный, с угрюмым взглядом, криволапый. – Раз они наших мужиков порешили, то и мы должны их порешить.
– Да не убивали мы никого, – простонал Крутиков.
– Я бы казнь посерьезнее придумал, – предложил долгошеий, с голым подбородком парень. – Расстрелять – это просто, чик – нету, их надо разодрать березами.
– Как это? – не понял Ефим.
– Наклонить две березы к земле и ногами привязать этих гадов к макушкам. Березы выпрямятся и раздерут их, как лягушек.
Крутиков взвыл:
– Мужики, не будьте нехристями!
– А ты, когда наших приканчивал, о Христе разве помнил?
– Рятуйте! – испуганно, белея плоским лицом, закричал Крутиков.
– Мы же не басурмане! – неожиданно насупился угрюмый синеглазый мужик. – Ты чего, гад, предлагаешь? – рявкнул он на долгошеего парня.
Пленных расстреляли. Не стали подвергать их пыткам и нечеловеческим издевательствам – поставили у двух сосен и приказали:
– Молитесь Богу!
Крутиков заскулил. Ефим усмехнулся, губы у него поползли в сторону, перекосили недоброе лицо.
– Пощадите! – выдохнул Крутиков едва слышно. – Прошу вас, пощадите! – Над головой его звонким белесым облачком взлетел пар, стремительно растаял. – Будьте людьми!
Ефим проговорил хрипло и громко:
– А вы были людьми, когда расстреливали наших мужиков? Хотя бы на минуту… Были?
Продолжая задавленно всхлипывать, Крутиков отвернулся в сторону, чтобы не видеть черных винтовочных стволов, потом поднял мокрое, залитое слезами лицо и произнес едва внятно:
– Пощадите!
Ефим поморщился, покрутил головой и стянул с плеча винтовку:
– Ну, кто мне подсобит?
Хоть и высказались мужики за расстрел пленников, а добровольных помощников Ефиму не нашлось, он оказался один, подивился этому обстоятельству и нехорошо пошевелил ртом:
– Лапотники хреновы! Трескоеды! До чего же, оказывается, у всех вас тонкая кишка! Тьфу! – Ефим сплюнул себе под ноги и передернул затвор трехлинейки. – Дерьмо поросячье! Навоз! Тухлятина! Вам бы вместо кур яйца в лукошках высиживать, и то больше было бы пользы. Тьфу! – Он растер плевок ногой.
Крутиков и Ликутин стояли под высокой, с мощным стволом сосной, горбились на ветру, касались друг друга локтями; Крутиков всхлипывал, Ликутин молчал – оба они не верили, что смерть близка. Так оно бывает всегда – человек до самой последней своей минуты не верит, что он смертен, потому так готовно поддается на всякие сказочки о собственном бессмертии. Как все-таки слабы бываем все мы, люди.
– Тьфу! – еще раз отплюнулся Ефим и привычно растер плевок ногой.
Вскинул винтовку, краем глаза засек, что Крутиков уже совсем обмяк, вот-вот потеряет сознание, и Ефим, опережая его, выстрелил. Пуля откинула тело Крутикова к сосне, голова его глухо стукнулась о ствол, лопатками он насадился на острый и твердый, как сталь, сук, повис на нем.
Смерть Крутикова была легкой и мгновенной.
Глянув на сотоварища, Ликутин опустил голову, сделался ниже ростом, уходя из-под винтовочного прицела, Ефим безжалостно поймал его на мушку и нажал на спусковой крючок.
Второй выстрел прозвучал громче первого, оглушил людей, столпившихся на поляне, Ликутин отлетел за сосновый ствол, зарылся головой в ворох валежника, задергался там.
Ефим повесил винтовку на плечо, пошевелил ртом.
– Все, – сказал он, – хоть немного, но за наших братьев дорогих мы рассчитались с этими нелюдями. – Ефим захрипел, вздохнул. Казалось, что слова у него застряли в глотке, теперь он стоял молча, вздыхал, дергал головой, пробуя слова эти пропихнуть внутрь, как некие плохо разжеванные куски еды, и у него ничего не получалось.
– Говори, говори, Ефим, – подбодрил его кто-то, – чего замолчал?
– Замолчал потому, что говорить нечего, – наполняясь злостью, произнес Ефим, – хотя нам надо бы обсудить, что делать дальше?
– Вот давай и обсудим, – раздался из толпы прежний подбадривающий голос.
– Есть два пути: один – разойтись по домам и выждать там, когда еще предоставится возможность расправиться с беляками, второй путь – посмотреть, что в отряде белых делается, и если выдастся такая возможность – накостылять им по шее.
– Но только так, чтобы они нам не накостыляли. – Кудлатый длинношеий парень опасливо поежился. – Так уже было. Два раза одно и то же – неинтересно.
– Еще какие есть мнения? – прохрипел Ефим.
– Других мнений нет.
– А что с расстрелянными беляками делать? – спросил Митяй.
– Бросим их здесь. Пусть гниют, – прежним злым тоном проговорил Ефим.
– Не по-христиански это, Ефим, так нельзя… Надо бы похоронить. Люди все же.
– Вот доброхоты пусть их и хоронят. – Ефим поддел рукой воздух, будто лопатой, выругался.
Обстановка в Архангельске накалилась.
Земское собрание, которым продолжал руководить Скоморохов, по-прежнему яростно нападало на правительство, дело доходило до того, что земцы, лихо размахивая кулаками, открывали рты как можно шире и лезли на чиновников, рассчитывая вполне резонно, что у тех сдадут нервы, как это часто бывало с людьми интеллигентного сословия, и они попятятся. Расчет был верным, правительственные чиновники действительно мигом попрятались, чуть ли не под столы полезли.
Единственное, чего не делал Скоморохов со своей компанией, – не кричал, брызгая слюной, «Бей жидов, спасай Россию!». Все остальное было. Правительство не выдержало, подало в отставку. Обычно спокойный, умеющий держать себя в руках Миллер нехорошо побледнел, треснул кулаком по столу так, что на нем подпрыгнула массивная, с изображением северного медведя, которого лихо щекочет копьем суровый помор, чернильница, с грохотом опустилась.
– Вот политический прохвост! – проговорил он раздраженно. Без всякого продолжения, без упоминания фамилий было понятно, кого Миллер имеет в виду.
Миллер сел в машину и поехал в здание правительства уговаривать министров, чтобы те погодили с отставкой. Но, увы, – поезд ушел: заявление об отставке уже попало в печать. «Отрабатывать задний ход» было поздно, и Миллер сделал единственное, что мог сделать в этой ситуации: уговорил членов кабинета оставаться на своих местах до тех пор, пока не будет сформировано новое правительство. Чтобы не создалась ситуация безвременья, в котором под шумок можно было бы запросто растащить всю Северную область, а не только позаимствовать бронзовые пресс-папье и чернильницы в дорогих правительственных апартаментах.
Скоморохов раскричался так, что его вопли были слышны, наверное, во всех углах обширной Северной области, а может быть, дрожали стекла в домах даже в Петрограде. Хотя никакой властью – имеется в виду власть, подтвержденная хотя бы одним законодательным актом, – земцы не обладали, даже более – в Земское собрание были включены «чужие люди» – представители Мурманского края, а также районов Олонецкой и Вологодской губерний, занятых белогвардейскими частями. Земцы хотели, страстно желали политической власти, хотя должны были решать обычные хозяйственные вопросы: сколько гвоздей отпустить на возведение того или иного моста в городе Архангельске, где взять деньги на починку набережной в Соломбале и какую зарплату выплатить надзирателям тюрьмы в Мудьюге.
В результате Скоморохов потребовал, чтобы Миллер заключил с красным командованием мир, обозвал генерал-губернатора контрреволюционером, а также белогадом, а всех белогадов он вообще призвал бить до потери пульса, до полного уничтожения, а солдат же, которые вспарывают штыками своих винтовок пупки офицерам, – всячески поддерживать…