– А ты поговори.
– Ладно.
Не видели ни матросы, ни Расторгуев, что за полотняной ширмой находится еще один человек – тоненькая, в накрахмаленном халате медсестричка Анна, а сама ширма прикрывает дверь, выводящую в ординаторскую. Дверью этой почти не пользовались, открывали лишь иногда, по случаю.
Аня слышала весь разговор гостей с Расторгуевым и, будучи человеком сообразительным, быстро свела концы с концами, поняла, о чем конкретно беседовали эти люди.
Родилась Аня Бойченко в Вологде, в купеческой семье, успешно закончила женскую гимназию, знала языки, французский и английский; когда началась Великая война, она была вполне взрослым человеком, перешла в последний класс гимназии, мечтала стать биологом, изучать мотылей и бабочек, но время распорядилось по-своему: она стала медиком низшей категории. Отец ее был до смерти забит пьяными рабочими молочного завода, мать скончалась от сыпняка, Аня осталась одна, и понесло ее по буйным водам Гражданской войны, понесло… На некоторое время прибило к Архангельску, к здешней гавани, но долго ли ей удастся пробыть в этой гавани, она не знала. Скорее всего, недолго: в госпитале стало появляться слишком много раненых, а это – показатель того, что дела на фронте идут не очень… Может случиться так, что придется покинуть и Архангельск.
Анино лицо невольно делалось печальным, губы начинали подрагивать. Она часто задавала себе вопрос: может ли она вернуться в Вологду, к себе домой? Но дома в Вологде уже не существовало, он был спален, а могилы родительские при всем желании домом не могли стать…
Да и вряд ли соседи вологодские и власти тамошние красные будут довольны тем, что она приехала – Аня Бойченко была сотрудницей не только госпиталя, но и контрразведки, о чем мало кто знал. Береженого, как говорится, Бог бережет – за последние годы она потеряла много своих товарищей, в том числе и тех, кто угодил в плен… А в плену языки развязываются очень быстро. Тем более что и у белых, и у красных мастера заплечных дел имелись отменные. Так что дорога в Вологду, к дорогим могилам, была заказана.
Она дослушала разговор гостей с Расторгуевым до конца и из ворот госпиталя вышла вместе с моряками. Моряки поехали в одну сторону, а Аня Бойченко – в другую. В контрразведку.
Ночью в одной из морских рот были арестованы девять человек. Два автомобиля – легковой и грузовой, с двенадцатью солдатами, вооруженными винтовками и пулеметом, – прибыли и в госпиталь.
Через минуту в палату, где лежали Митька Платонов и матрос Расторгуев, вошел щеголеватый поручик, затянутый в кожу, с богатым меховым воротником, откидывающимся на спину. Громко стуча мерзлыми сапогами, поручик прошел к столику, на котором теплилась притушенная лампа-семилинейка, и выкрутил огонь до отказа, до жаркой копоти, повернулся к койкам, на которых лежали Платонов и Расторгуев.
– А ну, матросы, подъем!
Расторгуев нехотя поднялся, выпростал из-под одеяла ноги:
– Чего надо, господин офицер?
– Поднимайся, я сказал! – Поручик сделал рукой красноречивое движение.
Словно бы отзываясь на этот жест, открылась дверь палаты, и на пороге появились двое солдат с винтовками. Митька Платонов высунул голову из-под одеяла, оглядел солдат непонимающими красными глазами и натянул на себя одеяло снова – он был здесь ни при чем.
Расторгуев закряхтел, с трудом влезая в тесные форменные штаны. Поручик ткнул кулаком в Митьку Платонова.
– А тебе что, особое приглашение нужно?
– Я чего… я ничего, – попробовал отмахнуться от назойливого гостя Митька, но не тут-то было, тот, настырный, вновь ткнул в Митьку кулаком и неожиданно выкрикнул громко, оглушая обитателей палаты:
– Вста-ать!
Митька пулей вылетел из-под одеяла, заплясал на полу – слишком обжигающими, холодными были крашеные доски, пробивали едва ли не до ключиц.
– Одевайся! – приказал ему поручик.
Митька поморщился, тон поручика – слишком злой – ему не нравился. Платонов, в отличие от Расторгуева, еще не осознал, что происходит, приплясывая, рывком сдернул со стула свои штаны. Исполосованные острыми ледяными сколами икры уже почти зажили, а вот сухожилия так быстро зажить не могли, хотя дело и тут шло на поправку. Тем не менее бинт, перетягивающий правую ногу, покрылся пятнышками крови. Митька, увидев кровь, поморщился нехорошо и всхлипнул.
– Вот так, братан, тыловые крысы и подгребают фронтовиков, – услышав Митькины всхлипывания, выкрикнул Расторгуев. – Мы воюем, а они тут баб щупают да на нашего брата кандалы напяливают.
– Поторопитесь! – довольно беззлобно подогнал Расторгуева поручик, повернулся к Митьке: – Быстрее, быстрее!
– Мне перевязка нужна, господин офицер, – произнес Митька сиплым, разом севшим голосом. – Вишь, кровь выступила.
– Поторопись! – рявкнул на него поручик.
– За что хоть арестовываете нас? – потребовал объяснений Расторгуев.
– В контрразведке узнаешь.
Арестованных вывели на улицу, на студеный ветреный воздух. Митька открыл рот, в это мгновение яростно взвыл ветер, и по зубам ему хлестануло обжигающее льдистое крошево. Митька поперхнулся, закашлялся, чуть было не упал, и поручик, проникаясь неким состраданием к этому человеку, поспешно ухватил его крепкой рукой за воротник, подтащил к легковому автомобилю, втолкнул внутрь.
Следом конвоиры втолкнули в машину Расторгуева. Громко скрипя колесами по мерзлому, колючему, визгливому, как битое стекло, снегу, автомобили двинулись к зданию контрразведки.
Всего в ту ночь в Архангельске были арестованы одиннадцать матросов-заговорщиков. Матросы запираться не стали, от них удалось узнать имена заговорщиков, служивших в Третьем Северном полку. Список их оказался очень внушительным – у писаря едва не кончились чернила, когда он составлял его.
Список немедленно переправили к командиру полка с требованием тотчас же арестовать заговорщиков.
«Тотчас же!» – специально было подчеркнуто в приказе, переданном на фронт. Командир полка, бравый вояка с перевязанной головой – по касательной зацепила пуля, – прочитал список и почувствовал, как у него на перебинтованной макушке начинает тихо ездить фуражка: переместилась вначале на одну сторону, потом на другую…
В черном списке оказались лучшие его солдаты – георгиевские кавалеры, разведчики и ездовые, два унтера из службы связи и фельдфебель из штабной роты, конюх и охрана – те самые люди, которые давным-давно стали своими среди офицеров.
– Это недоразумение… – пробормотал полковник смятенно и стал звонить в Архангельск. – Это недоразумение! – заявил он громогласно, дозвонившись, несмотря на ночь, до штабного дежурного в Архангельске.
В Архангельске мела метель, слышимость была отвратительной, тем не менее дежурный офицер хорошо разобрал, что ему говорил командир полка.
– По этому вопросу, господин полковник, вам лучше всего обратиться в контрразведку! – прокричал он в телефонную трубку. – В штабе вы концов этой бумаги не найдете – только в контрразведке.
Полковник стал звонить в контрразведку. Вместо того чтобы действовать, он звонил, звонил, звонил… Ему надо было во что бы то ни стало выгородить лучших своих солдат, попавших, как ему казалось, по недоразумению либо по чьему-то злому умыслу в черный список.
– Это же гордость полка, лучшие люди! – безуспешно взывал он.
«Лучшие люди» быстро прослышали про то, что их собираются арестовать, и решили действовать. Организовываться и начинать быструю атаку, не теряя времени на разгон, они умели. Очень скоро полк, похватав пулеметы, начал разоружать офицеров.
Часть из них была посажена под замок – среди арестованных оказались даже двенадцать офицеров, находившихся на позициях, в боевых порядках. Ротные-горлопаны, арестовавшие их, вскинули над своими головами белые тряпки, привязанные к кольям, и перешли на сторону красных.
Затем лихие солдатики ринулись к двум деревням, расположенным рядом – фронт проходил по соседству с жилыми домами, разогнали прислугу стоявших там пушек, офицеров затолкали прикладами в пустой амбар, дверь снаружи подперли ломом и стали думать над тем, как бы захватить орудия, установленные на позициях в поле.
Тут организаторы беспорядков обожглись – артиллеристы открыли по мятежникам огонь, и те побежали. Побежали к красным, чтобы укрыться в их окопах от разящих снарядов. Офицеры, запертые в подвале, были освобождены. Красные командиры, люди опытные, умеющие хорошо воевать, понимали, что надо немедленно действовать, иначе Миллер пришлет подкрепление и ситуация на фронте вновь изменится. Ковать железо, пока оно горячо, они умели и пошли в атаку на полк.
Солдат в полку оставалось всего ничего – чуть более ста человек. Плюс артиллерия, стоявшая в поле. Командир полка лег за пулемет…
Первая атака была отбита. Тогда красноармейцы, чтобы не терять попусту людей, решили обойти упрямцев с тыла, взять их в клещи, накинуться со всех сторон и туго завязать веревкой горло.
Командир полка пришел к выводу, что в создавшейся ситуации лучше отступить.
Так на большом участке фронта образовалась дыра. В дыре этой незамедлительно нарисовался Скоморохов, от возбуждения и предвкушения удачи похожий на большого подвыпившего таракана. Глава земцев поспешил нырнуть к красным и там, на условиях, которые иначе, как детскими, наивными[23], назвать было нельзя, начал обговаривать условия будущего мирного договора.
Дыру, образовавшуюся на месте Третьего полка, заткнуть было нечем: те части, которые Марушевский решил использовать для этой цели, оказались слабенькими: что были они, что не было их – все едино.
Миллер дал команду к всеобщему отступлению.
В Архангельске запахло эвакуацией. Из окон многих домов повалил дым – там сжигали бумаги и набивали баулы ценными вещами. Ничего другого, кроме ценных вещей, золота и денег, брать с собою было нельзя. Хотя эвакуация официально объявлена не была, оперативный отдел штаба, а также контрразведка пешим строем выступили в сторону Мурманска.