Идти мешал глубокий снег – за день одолели всего пятнадцать километров, больше не удалось.
Части на фронте одна за другой начали покидать свои позиции.
Очень скоро фронта как такового не стало совсем.
Стоя на причале, Миллер кутался в теплую, подбитую мехом шинель и вглядывался в неясные, растворившиеся в морозном воздухе крыши домов. Губы у него предательски подрагивали – генерал был расстроен.
Он ждал, когда подъедет автомобиль с Татой и детьми. Невдалеке растворялся в дрожащем сером воздухе ледокол «Минин», на котором Миллеру предстояло отбыть с семьей из Архангельска.
Власть в городе Миллер официально передал рабочему исполкому.
Невдалеке стояла цепочка солдат с винтовками наперевес, охраняла причал. Миллеру сообщили, что по городу ходят толпы рабочих и матросов с красными флагами, громят лавки и богатые дома, вопят о том, что война окончилась, и ищут выпивку и съестное, чтобы отметить это событие. Иногда, как донесли генералу, кое-где вспыхивают перестрелки – задавленные расстоянием хлопки слышны даже здесь в порту. Однако остановить происходящее уже не был способен никто.
Ледоколов, на которых можно было бы вывезти людей, в Архангельске оказалось три: «Канада», «Сусанин» и «Минин», причем последний, шедший в Мурманск, был отозван с половины дороги… Развернули его прямо в море, дали недовольному капитану приказ срочно взять курс на Архангельск, тот в ответ покачал осуждающе головой: «Пирует начальство, не знает, что делать», но приказу подчинился и развернул стальную громадину на сто восемьдесят градусов.
«Канада» и «Сусанин» в это время находились в Экономии[24], в шестидесяти километрах от Архангельска, на топливном причале, заправлялись там углем.
Команды на «Канаде» и «Сусанине» были ненадежными – как, собственно, и на «Минине». Это знала и контрразведка, знали и Марушевский с Миллером, поэтому решили произвести замену, но команды на ледоколах, заправляющихся углем, не трогать, – да и столько людей не найдется, чтобы заменить, – а вот команду на «Минине» сменить полностью, вплоть до кочегарки и машинного отделения. Иначе всем будет гибель.
А тут еще «Чесма» – броненосец, способный несколькими залпами смести с земли и Архангельск, и Мурманск, – подняла на мачте красный флаг. Те, кто находился сейчас на пристани, крестились, думая о том, что было бы, если б на «Чесме» оставался запас снарядов, который находился там еще совсем недавно. К счастью, запас этот успели выгрести. Иначе бы броненосец одним плевком снес бы половину пристани и утопил запыхавшегося, тяжело хрипящего «Минина», лишь недавно закончившего разрубать своим корпусом ледовое поле, прилипшее к берегу.
Покидать Архангельск решили на «Минине» и военной яхте «Ярославна». Яхта тем отличалась от гражданских судов, что на ней стояли орудия и она при случае могла постоять за себя.
Автомобиль привез семью Миллера: Наталью Николаевну – бледную, с тенями под глазами и скорбно сжатыми губами; дочерей и сына – сумрачного, неразговорчивого, угрюмо поглядывавшего из-под насупленных, плотно сведенных бровей на толчею, царившую на берегу. Генерал обнял жену, прижал ее к себе.
– Что происходит, Эжен? – спросила она едва слышно. – Что случилось?
– Случилось то, что и должно было случиться, – ответил тот нервным дрожащим голосом, прижал ее пальцы к своим губам. – Судьба отвернулась от нас, Тата. – Он приподнялся, оглядел баулы, которые адъютант вынес из машины и рядком расставил на причале, проговорил облегченно: – Слава богу, вещей набралось немного.
– Я взяла с собой только самое необходимое. И не больше того, Эжен. Как ты и велел.
– Правильно, Тата, – одобрил действия жены генерал, – живы будем – наживем еще, а если нас не будет, то и вещи не понадобятся.
В ответ Наталья Николаевна всхлипнула.
– Не думала, Эжен, что прощание с Родиной будет таким скоротечным и страшным, – прошептала она.
– Большевики прорвали фронт. Времени у нас в обрез. Между Архангельском и Красной армией – пустота. Есть места, где на триста километров нет ни одного нашего солдата, Тата.
– Куда же они подевались? – тихо спросила Наталья Николаевна.
Наивный человек – Таточка. На этот вопрос можно было даже не отвечать, но тем не менее Миллер ответил – не стал кривить душой и сказал правду:
– Разбежались.
– Значит, очень скоро в Архангельске могут оказаться большевики? – неверяще спросила Наталья Николаевна.
– Они уже здесь, Тата, – коротко произнес Миллер.
Наталья Николаевна вздрогнула. Проговорила тоненьким, совершенно беспомощным девчоночьим голоском:
– Как же это произошло?
На это Миллер не мог ответить. Отстранил от себя жену, оглянулся. Причал был забит людьми. Но уезжали не все, многие оставались, в том числе и офицеры в полковничьих чинах, решившие остаться, уговаривали отъезжающих последовать их примеру.
– Митя, что ты будешь делать в этой разлюбезной загранице, где никто тебя не ждет? Зачем ты уезжаешь? – Пожилой полковник в длинной артиллерийской шинели держал за плечи юного прапорщика с восторженным, почти детским лицом и время от времени встряхивал его. – Митя, очнись!
– Да, дядя!
– Это наваждение. – Полковник откидывал голову назад, стараясь вглядеться в Митино лицо, потщательнее рассмотреть его, запомнить черты, но это ему не удавалось, и старый артиллерист морщился жалобно; влажные, с проседью усы у него плаксиво съезжали то на одну сторону лица, то на другую. – Никто там тебя не ждет. Ни один человек… А что ждет? Нищета, холод, голод.
– Но это будет и здесь, дядя, – пробовал убедить старика в необходимости отъезда прапорщик Митя.
– Большевики обещают: ни один человек не будет ими тронут – ни один. Я не слышал, чтобы они репрессировали кого-нибудь из оставшихся. Таких нет.
– Это сегодня нет, а завтра обязательно будут, дядя, – терпеливо внушал полковнику свои мысли догадливый Митя.
Это уговаривание было противно слушать. Миллер отвернулся. Сын, стоявший рядом с ним, тоже отвернулся.
Воздух искрился от мелкой снежной сыпи, падающей сверху, по пространству словно бы перемещались широкие жемчужные волны, создающие безмятежное праздничное настроение, но над пристанью стоял горький слезный стон: многие из тех, кто собрался уезжать, плакали.
К Миллеру подошел капитан второго ранга, принявший на себя штурманские обязанности на «Минине» – в рубке ледокола он был старшим по воинскому чину. Приложил руку к виску:
– Запасов угля на ледоколе – на три часа хода.
– До Экономии дойдем? – спросил Миллер.
– До Экономии дойдем.
– Там заправимся.
– Есть заправиться на Экономии! – Кавторанг вновь приложил руку к виску и исчез.
Но заправиться в угольных бункерах Экономии не удалось. Как не удалось присоединить два ледокола «Канаду» и «Сусанина», заправлявших там свои погреба первоклассным английским кардифом, – на ледоколах уже развевались красные флаги. Миллер невольно выругался.
– Ч-черт! Куда же смотрел комендант Экономии?
А комендант Экономии, бывалый прапорщик, известный на побережье тем, что, ориентируясь на ломоту в собственных костях, умел давать долгосрочные прогнозы погоды, заболел русской болезнью – ушел в запой. Поражение белых он воспринял как личную беду и решил утопить эту беду в спиртном.
Когда об этом доложили Миллеру, он спросил:
– А расстрелять мерзавца нельзя?
– К берегу не подойти… Не дадут.
– Жаль. Комендант не выполнил приказа, данного ему, – не заменил экипажи «Канады» и «Сусанина» на офицерские команды. За это достоин пули…
– Если попадет в наши руки, так оно и будет, господин генерал, – пообещали контрразведчики.
На льду тем временем появились люди. Они бежали с берега к «Минину».
Миллер насупился.
– Кто такие?
Адъютант, умевший оказываться в нужную минуту рядом, поспешно вскинул бинокль, покрутил колесико наводки:
– Наши. Это офицеры уходят от продавшихся солдат.
– Надо их забрать, – сказал Миллер.
В бутылочно-черной прозрачной воде плавали небольшие льдины, иногда между ними на дымящуюся поверхность выскакивали блестящие шары, и любопытные глаза рассматривали людей. Блестящими, лоснящимися шарами были тюлени. В бухте, которую часто утюжили ледоколы, их было шесть голов.
На берегу громыхнуло несколько выстрелов – били по уходившим офицерам.
– Сволочи! – выругался Миллер, попросил адъютанта: – Голубчик, передайте-ка мой приказ на «Ярославну» – пусть ответят.
Адъютант исчез. Через несколько минут на военной яхте рявкнуло одно орудие, потом другое…
В заснеженном, неряшливом, в следах солдатской мочи окопе, – пехотинцы, не в пример матросам, старавшимся в этих условиях оставаться чистоплотными, вели себя так, будто всю жизнь отирались на задворках, среди помоек, – находились пятеро с миноноски: лейтенант Лебедев, осунувшийся, с прихваченными морозом скулами, мичман Рунге, примчавшийся из Архангельска на фронт к своим, и трое матросов… Все, что осталось от экипажа миноноски. Лебедев вздохнул:
– Так и не удалось нам, друзья, больше поплавать вместе… Извините, в этом виноват я. – Он снова сыро вздохнул, щелкнул кнопками перчаток – так эта привычка и не отстала от него, сколько он с нею ни боролся, и так пробовал, и этак – ничего не получилось. – Проклятое время, – произнес он горько, опустил голову.
Рунге поднял серый казачий башлык, никак не сочетающийся с его черной морской шинелью, и промолчал.
В пустых окопах, кроме них, пятерых тружеников моря, никого не было. Лебедев посмотрел в одну сторону окопа, в другую, рот у него невольно задергался.
– Да-a, попали мы, братцы, – проговорил он, покрутил головой, – как караси в суповницу со сметаной. Припечатали нас знатно. Никто даже знать не будет, где наша могила.
Рунге, соглашаясь с командиром миноноски, едва приметно кивнул.