Банка взлетела вверх, легко перемахнула через крупный, с потемневшей шапкой торос и нырнула в обнажившуюся, попыхивающую парком трещину.
Медведица остановилась, вновь глянула на ледокол.
Простая вещь – представление, которое устроила людям медведица, было хоть и незатейливым, однако напряжение, в котором находились пассажиры «Минина», спало, у людей даже лица сделались другими.
Как все-таки мало надо человеку, чтобы прийти в себя. Так же мало требуется для того, чтобы человек вышел из состояния равновесия, вылетел из колеи: один маленький удар – и кувыркается уже Ванек в придорожной канаве, сапогами пыль сгребает, давится в истерике…
Получив еще несколько шоколадок, медведица что-то прорявкала – судя по тону, довольное, и, проворно обежав ледокол спереди, переместилась на левый борт, к своему супругу, не обладавшему такими артистическими способностями, как его женка.
Льды делались все прочнее и толще. Из промороженных просторов приносился резкий ветер, пробивал людей до костей, обваривал им лица, сдирал с черного курящегося следа дым, скручивал его в клубы и превращал в звонкое стеклистое сеево; вода в проломах, оставленных «Мининым», также покрывалась черным звонким льдом.
Капитан второго ранга встревоженным голосом переговаривался с машинным отделением – машина работала на пределе, шатуны расхлябанно громыхали, один из офицеров, занявший место кочегара, был обварен паром. Бед и забот становилось все больше, а скорость движения «Минина» во льдах, наоборот, делалась меньше.
Двадцать первого февраля началось восстание в Мурманске, а двадцать второго «Минин» остановился во льдах – идти дальше было нельзя.
Миллер помрачнел: это походило на плен. Попрочнее, потяжелее, чем красный плен – из красного плена хоть убежать можно, а из ледового плена не убежишь.
– Нам надо сменить маршрут, ваше высокопревосходительство, – сказал Миллеру капитан второго ранга. – В Мурманск нам идти нельзя.
– Что вы предлагаете?
– Идти в Норвегию.
– Хорошая идея, – одобрил предложение кавторанга Миллер. – Только вначале надо выбраться из ледяной ловушки, в которой мы находимся.
– Надежда одна – смена ветра, – сказал кавторанг. – Ветер сменится, раздвинет льды… Нам-то и надо всего ничего, ваше высокопревосходительство, чуть-чуть только одолеть, а дальше машина сама справится.
Однако льды давили все сильнее и сильнее, уже затрещали борта «Минина»; кавторанг с тревожным видом облазил трюмные помещения, каждый угол осветил электрическим фонарем – нет ли где течи?
Течей не было, хотя трюмы попахивали заплесневелой сыростью, на металлических балках поблескивали капельки влаги. Влага эта могла образоваться от разницы температур – в трюмных помещениях, особенно примыкающих к машинному отделению, где температура иногда поднималась так высоко, что люди, работающие там, раздевались до нижнего белья.
Миллер теперь каждый час наведывался в рубку и задавал один и тот же тревожный вопрос:
– Ну как, ветер не сменил направление?
Кавторанг с печальным видом качал головой:
– Нет.
По лицу Миллера пробегала тревожная тень, и он, озабоченно сгорбившись, покидал рубку. На сакраментальный вопрос командующего кавторанг давал половинчатый ответ, вторую половину он не озвучивал, придерживал, впрочем, делать это можно было до поры до времени – льды продолжали нагромождаться, крепнуть, обстановка становилась все хуже и хуже.
Так продолжалось до ночи. Ночью ветер стих. Это был добрый знак, означающий, что силы в старом ветре поистощились, нарождается новый ветер, и у него может быть совсем другое направление.
Ночью Миллер пришел в рубку.
– Ну как?
– Ветер меняется.
Миллер перекрестился, лицо его задрожало, делаясь мягким, каким-то женским.
– Слава богу! – пробормотал он.
Где-то глубоко внизу тихо работала машина, сопели, пропуская пар в дыры, незнакомые механизмы, к этим живым звукам добавлялся звук мертвый, рождавший невольное оцепенение – тихий назойливый треск… Ну словно в трюме лопалась обшивка, словно она сделана из картона, а не из металла. Миллер насторожился, вытянул голову:
– Что это?
– Льды, – коротко пояснил кавторанг.
Вот треск раздался в другом месте – в противоположном конце «Минина». Вот дрогнул весь корпус ледокола, будто в него всадили каменное ядро. По металлу пошел звон, тусклые лампочки, неровно освещавшие ходовую рубку, потускнели еще больше. Губы у Миллера зашевелились, как будто он хотел что-то сказать, но у него не хватило сил. Генерал повернулся и, понурив голову, вышел из рубки.
К десяти часам утра изменившийся ветер немного отжал льды от «Минина», и кавторанг дал команду двигаться вперед.
«Минин» медленно пополз к чистой воде. Через несколько часов он выбрался из плена.
– Куда все-таки держим курс, ваше высокопревосходительство? – поинтересовался кавторанг у Миллера. – В Мурманск или в Норвегию?
Миллер неприятно подвигал нижней челюстью, словно не смог защититься и получил прямой боксерский хук в подбородок, подвигал, приходя в себя от боли, челюстью снова и произнес хрипло, почти мученически:
– В Норвегию.
Ветер, ударивший в лица людям, находившимся в эту минуту на палубе, оказался неожиданно теплым и влажным. Очень неожиданный ветер для суровых здешних широт. Люди, толпившиеся на палубе, стали недоуменно оглядываться, глаза у них заблестели.
Никто из них, ни один человек не подумал о том, что это был ветер Гольфстрима.
«Минин» шел с потушенными огнями, держась подальше от берегов – из радиограмм, перехваченных ледоколом, было известно, что из Мурманска все-таки вышли несколько кораблей на перехват; если переполненный ледокол попадется им на глаза, то бой будет коротким – не пройдет более пяти минут, как «Минин» пойдет на дно. Спрятаться в скалистых фьордах было негде.
Через сутки с небольшим впереди увидели небольшой пароход, отчаянно пытавшийся увеличить скорость и оторваться от «Минина».
Когда судно ведет себя таким образом, оно неопасно.
Кавторанг определил точку, в которой они находились, потом проверил и перепроверил ее и не сдержал довольной улыбки – они уже плыли в норвежских водах. В этих водах «Минину» не был страшен никто. Кроме судов с норвежским флагом, естественно. Однако беглецы рассчитывали на радушный прием норвежцев.
Надпись на корме судна, идущего впереди, разобрать не удалось – сколько кавторанг ни наводил бинокль на резкость, сколько ни вглядывался – бесполезно.
Через полчаса выяснилось, что пароход этот – мурманский, «Михайло Ломоносов», на нем в самый последний миг – дальше было бы уже поздно – город покинули летчики – англичане, отряд бельгийских добровольцев и большая группа русских офицеров.
Люди на «Ломоносове», увидев на «Минине» (корму ледокола продолжала украшать пушка с грозно ощупывающим пространство стволом) полосатый доброфлотовский флаг, едва не заплакали от радости – они думали, что их догоняет красный корабль, а оказалось – свои…
Миллер, который до последнего верил, что не все еще потеряно, что будет возможность вернуться назад и восстановить старые порядки, что городовые при виде его еще будут щелкать запыленными сапожищами друг о дружку да скрести по земле ножнами, окончательно понял: потеряно все… Абсолютно все. Ничего от прошлого не осталось, только память. Генерал стер с глаз слезы и пошел на нос «Минина» приветствовать пассажиров мурманского парохода.
Поскольку на «Ломоносове» имелись свободные каюты, часть людей с ледокола была переправлена на пароход, офицеры же на радостях устроили небольшую гулянку.
Грустно было на том веселье, очень грустно – не прозвучало ни одного обнадеживающего светлого тоста.
Миллер на эту офицерскую гулянку не пошел – боялся услышать в свой адрес неприятные слова.
Впрочем, слова эти все равно прозвучали – в отсутствие Миллера, – генерал был целиком виноват в том, что белые так бездарно покинули Русский Север…
Двадцать шестого февраля двадцатого года русские суда, носящие почетные русские фамилии «Минин» и «Ломоносов», вошли в бухту норвежского порта Тромсе. Предстояла швартовка.
Женщины с настороженными лицами вглядывались в темный скалистый берег, густо засиженный чайками, в черепичные крыши домов, увенчанные высокими – для хорошей тяги – трубами. Дома здешние были выкрашены в яркие цвета и радовали глаз, в Архангельске да Мурманске таких домов не было, там предпочитали некрашеное натуральное дерево. Пассажиры всматривались в неглубокие, совершенно пустынные улицы. Лица офицеров были замкнутыми – никто не мог сказать, какой прием ожидает непрошеных гостей.
Участь беженцев во всем мире горька – в большинстве стран их считают недочеловеками и не скрывают своего пренебрежительного отношения. Работу предоставляют неохотно и только черную, в лучшем случае – таксистов либо механиков асфальтоукладчиков, а у привлекательных женщин выбора еще меньше – либо на панель, либо в содержанки к какому-нибудь богатому тузу.
Миллер, стараясь ни с кем не встречаться, прошел в рубку и теперь стоял там, глядя, как на нос «Минина» надвигается деревянный, укрепленный бетонными стойками-тумбами причал.
– Радиограммы есть? – глухо спросил он кавторанга.
– Нет.
– С берегом связывались?
– Естественно. С диспетчером. Попросили разрешение на заход в порт.
– Как берег отнесся к просьбе?
– Положительно. «Добро» дали без проволочек.
Миллер вздохнул, приложил ко лбу ладонь, вгляделся в берег. На причале произошли некоторые изменения. Словно на сцене среди неподвижных декораций появились «актеры»: двое полицейских, мордастых, с нафабренными усами, очень похожих на русских держиморд. Заложив руки за спину, они с бесстрастным видом рассматривали медленно приближающиеся к причалам помятые, в ржавой накипи суда.
Что это за суда, полицейские, надо полагать, хорошо знали.
В руках одного из них появилась американская резиновая колотушка, полицейский громко хлопнул ею о ладонь, Миллеру даже показалось, что он услышал этот резкий неприятный звук, и генерал почувствовал, как по коже у него поползли мелкие противные мурашики. Миллер сжался.