[29], начальником штаба маршала Фоша, вообще не отходил от него ни на шаг, более того – иногда целиком «перетягивал одеяло» переговоров на себя. В результате все вопросы, с которыми генерал Шатилов приехал в Париж, были решены.
Вечера Миллер старался проводить в кругу семьи – в основном с Натальей Николаевной. Сын их Коля, общительный, со звонким смехом юноша, ставший самостоятельным, старался жить обособленно, в любую удобную минуту – ускользнуть из-под опеки родителей. Время супругам приходилось проводить за шарлоткой – вкусным яблочным пирогом – и чаем по-английски – с молоком. Иногда они играли в карты – в безобидного русского «дурака», а еще Миллер выкраивал примерно полтора часа для того, чтобы посидеть над различными собственными бумагами.
Наталья Николаевна постарела, чуть подурнела, она старалась регулярно бывать у массажисток и поддерживать себя в форме – удавалось это ей, к сожалению, не всегда – эмиграция и годы брали свое. Миллер, с грустью глядя на увядающее лицо своей жены, вспоминал времена, когда молодость они считали вечной. Как глупы они были тогда…
Он подходил к жене, подносил к своим губам ее пальцы:
– Тата, Тата… Моя Таточка.
Что-то нежное, расслабленное возникало в нем, рождало внутри тепло, он вновь целовал пальцы жены и произносил шепотом:
– Ах, Тата, Тата, как много всего осталось позади.
– Дай нам бог, Эжен, пережить то, что ждет нас впереди.
Иногда их разговоры принимали философский характер. Так и в этот раз.
– Знаешь, порой мне очень хочется перемотать время, как катушку, назад, – сказал как-то Миллер Наталье Николаевне, – прожить все снова и избежать тех ошибок, которые мы сделали.
– Говорят, перед началом Великой войны[30] в небе над Россией появились красные кресты. Небо предупреждало людей, просило не начинать войну, не заниматься убийствами…
– Красные – значит огненные, дьявольские…
– Да.
Миллер вздохнул.
– Если бы мы не допустили двух-трех крупных ошибок, ставших поворотными, жизнь у нас сейчас была бы другой.
Подоспело время ужина. Прислугу Наталья Николаевна отпустила в церковь. Тихая, болезненного вида женщина, которая вела их хозяйство, собралась исповедаться у батюшки и причаститься, поэтому Наталья Николаевна распоряжалась сама. Она поставила на стол глубокую хрустальную кюветку, накрытую крышечкой.
– Страсбургский пирог. Свежий, час назад из лавки.
Миллер довольно кивнул. Страсбургский пирог – это паштет из гусиной печени, а уж по части паштетов французам нет равных. Может быть, только англичане, но английскую кухню Миллер не любил, она казалась ему пресной, неизысканной, даже немного грубой. У англичан нет ни фуа-гра – паштета, сотворенного из печени гусей, больных циррозом, ни крепинетов – голубей и перепелок, зажаренных на решетках над углями, ни бараньих котлет «Помпадур», ни соуса бешамель, изобретенного взбалмошным маркизом-гурманом, ну а сами названия были будто придуманы для английских блюд, в которые случайно попал песок.
Ужинали вдвоем. Сын Миллеров Николай сидел в это время с друзьями в дешевой французской забегаловке и литрами дул белое кислое вино, заедал кислятину свежим овечьим сыром и обсуждал мировые проблемы. Впрочем, Коля Миллер и пальцем о палец не ударит, чтобы решить хотя бы одну из этих проблем – не тот характер…
– Какие новости, Эжен? – спросила Наталья Николаевна, намазывая нежный паштет на воздушную слойку – ужин она решила сделать «бутербродным».
– Пришло письмо из Белграда, от Петра Николаевича Врангеля.
– Что пишет Верховный? – машинально поинтересовалась Наталья Николаевна.
– Верховный сделал мне неожиданное предложение – заменить генерала Шатилова на его посту начальника штаба.
– Вот как? – Наталья Николаевна подняла на мужа удивленные глаза. – Чем же не угодил Шатилов Петру Николаевичу?
– Честно говоря, не знаю, – ушел от ответа Миллер, последовал примеру жены – также намазал на булочку толстый слой паштета, сверху полил «бутерброд» майонезом.
Письмо Верховного Миллер перечитал несколько раз. Врангель был недоволен неуклюжими медвежьими действиями Шатилова, который иногда вел себя, будто забрался в муравьиную кучу, был груб, неповоротлив, не умел в споре найти точное слово и нужный аргумент. Врангель писал о Шатилове, что тот – «умный, отличный работник и горячо преданный нашему делу, но лишен качеств, необходимых для общественно-политической деятельности – тех самых качеств, которыми в полной мере обладаешь ты». Вот такое признание Врангель сделал Миллеру. Миллеру это было приятно.
– И что же, Эжен, ты дал согласие Петру Николаевичу? – спросила у Миллера жена.
– Пока нет… Еще нет.
– Дай согласие.
Миллер молча наклонил голову, всем своим видом показывая, что завтра же напишет ответное письмо Врангелю.
– Тебя что-то мучает? – Наталья Николаевна пристально вгляделась в Миллера.
– Да, мучает, – признался Миллер, – ситуация в Болгарии. Она очень непростая.
– А что там, собственно, происходит? – наморщив лоб и разом постарев на десяток лет, спросила Наталья Николаевна.
– Местные власти пытаются уничтожить русскую армию. Идет разнузданная кампания в печати – это раз, и два – все наши соединения ныне распылены на группы по двадцать-тридцать человек и раскиданы по всей Болгарии. Одни здесь, другие там… Но это еще не все. Наших людей арестовывают без всякого повода. Были уже случаи, когда убивали. Совершено несколько массовых увольнений офицеров на заводах и копях.
– Вот тебе и братья-славяне! – не выдержав, воскликнула Наталья Николаевна.
– Болгары выполняют заказ большевиков по уничтожению нашей армии. Это видно невооруженным глазом, Тата. Что же касается любезного предложения Петра Николаевича Врангеля, то у него есть один недостаток.
– Какой?
– Штаб русской армии находится в Сербии, в Сремских Карловцах, и Врангель, естественно, потребует, чтобы я переехал туда.
– В Париже остаться не удастся?
– Думаю, что нет.
– Это плохо, Эжен. Париж бросать нельзя.
– Я тоже так думаю, но иного выхода нет.
– За Париж стоит побороться, Эжен.
Миллер был прав – очень скоро Врангель потребовал от него, чтобы он переехал в Сербию. Но генерал не сделал этого, и Врангель, впав в крайность, пришел к однозначному выводу, что Миллер – плохой работник.
Трудяга Миллер, узнав об этом, сильно огорчился, причем так сильно, что у него даже поплыла и пропала речь, лицо его скривилось, он тихо развел руки в стороны и стремительно скрылся в своем кабинете – не хотел никого видеть.
Через двадцать минут речь восстановилась.
В Париже оказались и подопечные Миллера по Северной армии – прапорщик с детским лицом Митя Глотов и чистенькая, с большими ясными глазами сестра милосердия Анна Бойченко.
Митя, который умел довольно сносно водить автомобиль, устроился работать таксистом – больше года гонял дребезжащую французскую машинку по набережным Сены, доставлял пассажиров в ресторации, в театры и просто домой, иногда возил в Булонский лес влюбленные парочки, но потом попал в аварию и, поскольку не имел денег на починку авто, вынужден был занятие это оставить.
Устроился Глотов к Миллеру в канцелярию военным делопроизводителем и вновь надел на китель погоны с одной звездочкой. Погоны Митя любил.
Бойченко попыталась устроиться на работу в госпиталь, но попытка была неудачной – в госпитале оказалась большая конкуренция, требовались документы об окончании французских курсов, которых у Ани не было, и она также пристряла к штабу Миллера.
Глотов давно приметил ее, еще на ледоколе, перед швартовкой в Тромсе – Аня блистала свежестью, какой-то особой ухоженностью – это всегда бывает, когда женщина следит за собой. Потом он несколько раз столкнулся с ней в Тронхейме, когда Аня безостановочно, будто пулемет, шпарила по-английски, объясняясь с самыми разными людьми – и членами правительственной комиссии, приехавшими проверять русскую колонию, и с купцами из Голландии, и с союзниками-англичанами… Аня Бойченко со всеми умела находить общий язык.
– У вас очень легкая рука, Аня, – сказал ей Митя Глотов и добавил загадочно: – И легкая поступь.
Аня в ответ улыбнулась, и Митя почувствовал, как внутри у него шевельнулось что-то щемящее, сладкое. В следующий миг Анино лицо замкнулось, сделалось строгим, неприступным, и Митя Глотов, словно бы обжегшись, поспешно отступил от девушки.
Как-то, получив зарплату из рук самого генерала Миллера, Митя, краснея, будто школьник, подошел к Ане.
– Анечка, простите меня…
Та вопросительно выгнула одну бровь.
– Да.
– Сегодня мне выдали жалованье… Я хочу пригласить вас в ресторан Корнилова.
Аня не смогла сдержать себя, лицо ее сделалось озабоченным.
– Это же самый дорогой ресторан в Париже.
В Париже не так давно объявился известный петербургский повар Корнилов – большой специалист по кулинарной части. И хотя французов было трудно чем-либо удивить, Корнилов сумел это сделать, и парижане повалили в его ресторан толпами, наперебой заказывали драгомировский форшмак, блины с черной и красной икрой и курники. Сам ресторан был роскошно оформлен – под старый боярский терем. У входа стоял здоровенный мужик в кафтане, богато отделанном золотом, в красных сапогах, сшитых из чистого сафьяна.
Еще больше, чем парижане, этот ресторан полюбили иностранцы: у Корнилова уже дважды побывал сам Альфонс Тринадцатый, испанский король, частенько наезжавший в Париж, – ему очень по вкусу пришлись блины с икрой и форшмак…
– Ну и что с того, что самый дорогой ресторан? – Митя неожиданно усмехнулся с высокомерным видом. – Что же, в него в таком разе, Анечка, и ходить нельзя?
Аня все поняла и произнесла усталым голосом:
– Хорошо, пойдемте к Корнилову на расстегаи. Это тоже очень вкусно.