Через десять дней Племянницу обнаружили в Смоленской области – она готовилась перейти границу. Понимая, что выхода нет, она обложена очень плотно, женщина поднесла пистолет к виску…
По одним данным, Опперпут погиб вместе с ней (есть версия, что Племянница, заподозрив в спутнике предателя, сама застрелила его), по другим – остался жив и продолжал работать на НКВД, в частности, принимал участие в разгроме троцкистско-зиновьевской оппозиции, проявив себя незаурядным провокатором. Опперпут сыграл роль врангелевского офицера, наделенного высокими полномочиями, который помогал оппозиционерам организовывать подпольные типографии, – позже все, с кем он вошел в контакт, были арестованы чекистами.
Троцкистам же, в свою очередь, в сентябре двадцать седьмого года были предъявлены обвинения в контакте с врангелевцами.
Миллер был противником таких боевых действий, он вообще довольно брезгливо относился к террору и всем иным подобным методам борьбы предпочитал борьбу политическую. Что, кстати, впоследствии сыграло в его судьбе не самую лучшую роль.
Митя увлекся работой в газете – она нравилась ему больше, чем работа в штабе у Миллера. Газета – это новые люди, новые знакомства, участие в событиях, о которых потом будет говорить парижская элита… И хотя «Возрождение» была газетой маленькой, эмигрантской, не имела в Париже ни веса, ни популярности, Митя Глотов сумел обзавестись «куп-филем» – специальным журналистским пропуском, этаким «вездеходом», который открывал ему во французской столице едва ли не все двери. Это была очень удобная штука – «куп-филь».
Шестого мая 1932 года ему позвонил знакомый из полицейской префектуры и сообщил новость пренеприятнейшую: только что на открытии книжной выставки выстрелом в упор убит президент Франции Поль Думер[35].
Стрелял в Думера иностранец. У Глотова нехорошо сжало сердце: неужели русский? Он спросил у знакомого:
– Это был русский?
– Не знаю, – ответит тот, – Думер погиб, а кто произвел роковой выстрел, уже не имеет никакого значения.
– Где сейчас находится убийца?
Знакомый назвал адрес полицейского участка. Глотов помчался туда. Помог «куп-филь». Если бы не эта бумага, Митя вряд ли бы сумел пробиться через заслоны полицейских.
Стрелял действительно русский – Павел Горгулов, кубанский станичник, выучившийся на врача, правда, медицинский диплом его во Франции не был признан, и поэтому Горгулов практиковал подпольно – лечил у офицеров застарелые венерические болезни.
Круглое лицо задержанного убийцы представляло из себя сплошной кровоподтек, глаза заплыли – в двух узких щелочках поблескивало что-то влажное, вызывающее жалость и недоумение, – Горгулова здорово избили, кулаков и дубинок охрана президента не пожалела.
Рядом с ним уже находились два следователя, раскручивали преступление по горячим следам. Один следователь был толстый, другой тонкий, как у Чехова: следователи пытались безуспешно узнать, зачем Горгулову понадобилось убивать президента? Следователь – тот, который был тонок и гибок, как речная хвощинка, склонившаяся над водой, – неплохо говорил по-русски. Судя по его речи, по беглым фразам и правильному произношению слов, он некоторое время провел в России. Тонкий дознаватель был терпелив, настырен, а вот его толстый напарник этими качествами не отличался, он потел, сопел, глаза его яростно вращались, и вообще он производил впечатление клоуна, преисполненного патриотических чувств и вместе с ними – ненависти к Горгулову.
Горгулов еще не успел отойти от прилива дурной, очень горячей крови, подмявшей его, на плохом французском языке выкрикивал, словно силой выбивал из себя отрывистые фразы.
– У меня не было личной вражды к Полю Думеру! – кричал он сипло, истерично, изо рта вместе со словами выбрызгивали капельки крови. – Мне он никогда не переходил дорогу. А вот те, кто способствует сближению Франции и Советской России, – очень даже перешли, здорово перешли! Зачем они это делают? Россию не спасти, если заигрывать с большевиками! Думер это тоже делал, за что и поплатился. Я стрелял во имя России, которую надо спасти… Вам это понятно? Я стрелял, чтобы спасти Россию!
К дергавшемуся, приподнимавшемуся на старом венском стуле, здорово окривевшем от времени, Горгулову поспешно подскакивал один и тот же полицейский в тесном мундире и осаживал его своими огромными лапами.
– Тихо, тихо, – предупреждающе произносил он.
– Своим поступком я хотел разбудить совесть мира, – вновь возобновлял свои выкрики Горгулов, – хотел, чтобы все поняли: никаких контактов с большевиками быть не должно. Никакой поддержки нынешней России. – В узеньких, сплющенных болью калмыцких глазах Горгулова, во влажной страшной глуби, неожиданно возникало и тут же пропадало что-то гордое.
Глотов не выдержал, прижал руки к щекам: гордиться таким подлым выстрелом – это ужасно!
Вечером русская эмиграция затихла – по Парижу пронесся слух, что эмигрантов будут бить, метелить почем зря. Рестораны и магазины мигом закрылись, прознав откуда-то, что все заведения, имевшие русские вывески, будут разгромлены, преданы огню, дубине с ломом. Женщины, работавшие в конторе у Миллера, дрожали от страха.
Обстановка в «Возрождении» была не лучше. Издатель Гукасов – бывший нефтяник, сумевший вывезти свои пропахшие керосином миллионы за рубеж, сидел набычившийся, молчаливый, словно медведь, в тяжелой думе решавший, ложиться ему на зимовку в берлогу или нет. Главный редактор Семенов мандражировал, много говорил и все попусту, его сорочий, словно бы припорошенный стеклянной пылью голос лез в уши и вызывал раздражение.
Наконец Гукасов прервал молчание и произнес, ни к кому не обращаясь:
– У нас один выход – доказать, что этот дурак Горгулов – большевик.
Семенов от этих слов даже подпрыгнул, в воздухе ногами сделал балетное па.
– А ведь это блестящий ход! Великолепная мысль! Браво! – Он зааплодировал.
Не знал Семенов, что эта же мысль пришла в тот день и другим людям, находившимся на совершенно иной социальной и жизненной ступени. В правительстве Франции состоялось совещание, в котором приняли участие премьер-министр Андрэ Тардье, министр юстиции Поль Рейно, префект полиции Кьяп и другие, вопрос стоял один: что делать с Горгуловым?
Высокое совещание пришло к выводу, который отменял все запланированные погромы: Горгулов в связи с русскими эмигрантскими кругами не состоит, он является агентом Коминтерна.
Семенов, узнав об этом, невольно порадовался за проницательного Гукасова, сумевшего разгадать мысли французских министров.
Более того – в Елисейском дворце появился бывший президент Франции Мильеран[36], он приехал, чтобы отдать дань погибшему Думеру, и дал интервью сразу нескольким журналистам, в котором заявил, что знает точно: Горгулов – агент Коминтерна.
Это утверждение Мильерана растиражировали все французские газеты. Однако особое ликование оно вызвало в редакции «Возрождения» – в костер травли большевиков, которую вела эта газета, была подброшена не жиденькая охапка хвороста, а целое бревно.
Гукасов оживился, потер руки.
– В последнее время газета наша приносила мне одни убытки, – сказал он, – надеюсь, что историю с Горгуловым мы раскрутим так, что газета будет приносить не убытки, а доход. – Призывно вскинув одну лохматую бровь, он скомандовал Семенову: – Срочно пошлите на квартиру к Мильерану корреспондента. Пусть он выведает все, что знает этот старик.
Поехать к Мильерану пришлось Мите Глотову.
Поднимаясь на лифте к бывшему президенту, Глотов неожиданно вспомнил фразу, которую произнес после ожесточенного спора с Семеновым поэт Ходасевич[37]: «Логика у этого человека железная, а точка отправления – дурацкая».
Большевиков Мильеран не любил, наверное, так же, как и шефы Мити Глотова Миллер, Гукасов и Семенов, выступал в печати с разными заявлениями – но и не больше. Доводить свои заявления до ума, чтобы планы воплотить в жизнь, у Мильерана не хватало пороха… Частично из-за тактических соображений, частично, как понимал Глотов, из-за лени.
Мильеран оказался много старее, чем он выглядел на снимках, широко публикуемых в печати: сгорбленный, хотя еще довольно крепкий, с жесткими белыми волосами, торчащими на голове подобно большой щетке, с живым взглядом. Экс-президент встретил Митю в кабинете, куда того пригласил лакей, и первым задал гостю вопрос, ответ на который Митя и сам хотел услышать от хозяина:
– Скажите, а кто он такой, этот Горгулов?
Митя смущенно пожал плечами, объяснил, что Горгулов происходит из простой казачьей семьи, родился на Кубани, в столице Лабанской. Вот, собственно, и все, что он о Горгулове знает. Пишет стихи. В эмигрантской среде никаким авторитетом не пользуется… Что еще? В Праге окончил медицинский факультет, но как иностранец разрешения на практику не получил. Состоял в переписке с писателем Куприным. Создал крохотную Всероссийскую народную крестьянскую партию. Эмблема партии – две косы, сосна и череп. Себя Горгулов выспренно именовал «одиноким одичавшим скифом». Больше Мите о Горгулове не было известно, о чем он искренне сказал Мильерану.
– Родился, говорите, на Купани?
– Да, на Кубани.
– Купань, Купань, – пошевелил губами Мильеран, запоминая это слово. – А какое отношение Горгулов имеет к Коминтерну? – неожиданно спросил он.
– Этот вопрос редакция хотела бы задать вам, господин сенатор (Мильеран был сенатором, поэтому Митя его так и назвал), вы сказали, что Горгулов – агент Коминтерна, и мы хотели бы узнать об этом подробнее.
Мильеран густо, очень смачно захохотал. Видимо, этот сатанинский смех входил в набор атрибутов, которыми он пользовался в своей политической деятельности.
– Я просто повторил то, что было сообщено Министерством внутренних дел, и только, – отхохотавшись и откашлявшись в надушенный батистовый платок, сказал он. – Больше я ничего не знаю. Совершенно ничегошеньки.