Внешне Миллер выглядел безукоризненно – ухоженный, тщательно причесанный, с небольшой холеной бородкой, уже изрядно поседевшей, с внимательным взглядом – казалось, что его не тревожат никакие беды, он не ощущает никакой боли, но, тем не менее, иногда собеседник натыкался на такую лютую тоску, застывшую в глазах генерала, что человеку, увидевшему этот взгляд, невольно делалось холодно.
Раньше Миллер считал, что сокращенное название созданного генералом Врангелем воинского союза звучит как свист нахвостника – волосяного наконечника, привязанного к концу кнута, – резко и певуче, а сейчас аббревиатура РОВС стала напоминать ему о сквозняке. Этакий свист ветра, влетевшего в форточку.
Когда к Миллеру заходил генерал Туркул[43] с очередной идеей активизировать деятельность боевых групп, засылаемых в СССР, генералу хотелось спрятать руки за спину, чтобы не пожимать костлявые холодные пальцы этого человека. Он молча выслушивал Туркула и отрицательно качал головой.
– Нет, нет и еще раз нет, Антон Васильевич!
Взбешенный Туркул сочинил меморандум, который подписали четыре генерала: Туркул, Пешня, Скоблин и Фок, швырнул бумагу на стол Миллера.
– Прошу прочитать, Евгений Карлович, – потребовал он. – В этом документе изложено мнение половины РОВСа.
В меморандуме было все то же, что проповедовал Туркул устно: развернуть против Советского Союза масштабную вооруженную борьбу, создать в крупных в городах России тайные ячейки, которые подготовили бы восстание против большевистского руководства, в качестве площадки, с которой боевики засылались бы в СССР, использовать Финляндию, и так далее. Пунктов было много, и все они источали запах крови.
Миллер прочитал бумагу до конца и отодвинул ее от себя.
– Все это уже было, Антон Васильевич, – сказал он.
– Ничего другого не будет, господин генерал, – резко произнес Туркул, – только это!
Миллер смотрел на собеседника и думал о том, что иногда невозможно бывает понять истоки жестокости, которая управляет человеком…
Ну почему, например, Кутепов и Туркул были очень жестоки в Харькове?.. Однажды Туркул, весьма недурно пообедав в ресторане, вышел на улицу и увидел, что по ней ведут колонну пленных красноармейцев. Он приказал немедленно дать ему стул – стул вынесли прямо на тротуар, Туркул уселся на него и, достав из кобуры револьвер, стал стрелять из него по безоружным пленным. Расстреляв обойму, он потребовал, чтобы адъютант принес ему еще патронов.
У Туркула, как слышал генерал, имелась записная книжка с пометками, сколько людей он расстрелял лично. Миллеру было известно и о другом случае, свидетелем которого был полковник Падчин.
Как-то Туркулу доложили, что в плен взят комиссар. Антон Васильевич приказал, чтобы комиссара привели к нему в кабинет. Того привели, втолкнули к Туркулу… Тот – сама любезность – предложил несчастному сесть, денщик подал ему чай с вареньем. Удивленный таким приемом комиссар взял чай, а Туркул велел привести свою собаку.
Собаку привели, и та, щелкнув зубами, прыгнула на комиссара – была специально натренирована. Через несколько минут, как свидетельствовал полковник Падчин, комиссара с разорванным горлом вывели на улицу и пристрелили. Собака же, вкусно облизываясь, ушла в дальнюю комнату, на свое место. Позже она была убита осколком бомбы, сброшенном с красного аэроплана.
Кутепов был еще более жесток, чем Туркул. Особой жестокостью отличался и генерал Манштейн.
Однажды в Крыму, около колонии Гейдельберг, в плен угодила группа красноармейцев, среди которых оказался мальчик – бывший учащийся Симбирского кадетского корпуса. Манштейн выхватил из ножен шашку и лично зарубил кадета, но не ограничился этим и еще долго рубил его мертвого, буквально превратив тело мальчишки в кровавое месиво.
Что же касается Кутепова, то генерал-лейтенант Достовалов Евгений Исаакович[44] написал, что «он всегда живо интересовался всем, что было нового в военной науке, и, не будучи в академии, сам прошел весь курс военных наук академии, посещая лекции вольнослушателем. Он никогда не стеснялся брать на себя ответственность за отдаваемые распоряжения – качество, которое не очень часто встречается среди начальников.
Но в нем был и второй человек, второй Кутепов, странно уживавшийся с первым – самовлюбленный карьерист, склонный к интригам, жертвующий всем ради своего благополучия, жаждущий власти и рекламы, могущий предать каждого в любую минуту, когда ему будет полезно для карьеры, как предал он генерала Деникина, генерала Сидорина и других, жестокий и равнодушный к страданиям и убийствам, совершенно не ценящий человеческую жизнь.
Он чрезвычайно жестоко карал подчиненных за самые даже маленькие упущения по службе, когда он не боялся никаких последствий, и смотрел сквозь пальцы на часто тяжелые преступления старых добровольцев, боясь потерять свою популярность у этой вольницы. Впрочем, как будет видно дальше, последнее зло было следствием нездоровой организации армии вообще, и, будучи не в силах изменить эту организацию, Кутепов не боролся со злом».
И так далее. Очень исчерпывающая характеристика.
Гладкое, с небольшими черными усами лицо Туркула выражало нетерпение. Миллер двумя пальцами, будто брал лягушку, приподнял бумагу:
– Вы сами понимаете, Антон Васильевич, что это дело в десять минут не решается… Нужно время.
– Понимаю.
– Тогда к этому разговору вернемся позже.
Туркул ушел.
Через два года разразился скандал. Миллеру поставили ультиматум белые генералы – тринадцать человек. Во главе, естественно, с Туркулом.
Требования генералов знакомые – они были все те же, старые. Миллер обозвал генералов-«подписантов» бунтовщиками и отказался превращать РОВС в террористический центр Белого зарубежья.
Тогда «подписанты» потребовали, чтобы Миллер ушел со своего поста.
Миллер отверг и это.
Белое движение начало раскалываться.
В 1936 году Туркул создал Русский национальный союз участников войны, возложил на новую организацию политические функции, РОВСу же он решил оставить лишь функции бытовые.
Миллер не замедлил нанести ответный удар: он исключил Туркула из числа членов Русского общевоинского союза.
Война разгорелась нешуточная.
В Белом зарубежье – от Парижа до Харбина – появились русские фашистские организации. Миллер относился к ним осторожно, но, тем не менее, пришел к выводу, что эмиграция должна обязательно изучать теорию фашизма и поддерживать эту «новую форму государственного устройства».
Фашистам же казалось, что Миллер слишком мягкотел, нерешителен – хлюпает носом, будто неосторожно простудившийся гимназист-первоклашка, – на его месте должен быть другой человек. Били они генерала в печати как могли, ни с чем не считаясь – ни с его заслугами, ни с его сединой. Миллер только кряхтел, ежился и… молчал. Однако, когда в Испании началась гражданская война, он не замедлил издать циркуляр, поддерживающий фашистов.
Сами фашисты, в том числе и русские, находившиеся во Франции, постарались это демонстративно не заметить. Миллер жаловался:
– Они не хотят пожать протянутую им руку. Будто мы козлы какие…
Так оно и было – фашисты приравнивали деятелей врангелевского союза к заблудившимся козлам. Извините великодушно. Когда Миллер обсуждал этот вопрос с Татой, он наливался негодующей краской, будто перезрелый помидор, и начинал беспомощно хватать ртом воздух. Наталья Николаевна тоже приходила в состояние «вне себя» от негодования, пудрила щеки и спрашивала у мужа:
– Что же делать, Эжен?
– Не знаю, – честно отвечал тот. – Надо принимать во внимание тот факт, что слишком активная поддержка фашистов может подмочить нашу репутацию: уж больно дурной шлейф волочится за этими господами.
Тем не менее двадцать пятого декабря 1936 года Миллер опубликовал положение о приеме русских эмигрантов в армию генерала Франко. Основное место в положении занимал пункт, гласивший, что добровольцы должны иметь удостоверения о благонадежности, подписанные Миллером. Бумага, сочиненная в Париже и небрежно подмахнутая председателем РОВСа, имела в Мадриде большой вес, о чем, кстати, генерал Франко после своей победы не раз говорил…
Вечером Миллер появился дома оживленный, потер руки:
– Тата, у меня есть два билета на Иду Рубинштейн. Пойдем?
– Обязательно пойдем.
Ида Рубинштейн считалась одной из загадок эмиграции. Нервная, с отточенными движениями, с бледным красивым лицом, она являла собою этакий вопрос в вопросе.
Была она очень богата, никогда не считала денег. В особняке, где она жила, стояли специальные вольеры с очень дорогими обезьянами, а деревья в саду раз в неделю переезжали на новое место. Это был обязательный ритуал. Мало кто знал, что деревья росли в специальных бочках и эти бочки еженедельно выкапывали из земли и переносили в другой угол сада, и ямы затем сравнивали с землей. Это делалось для того, чтобы у хозяйки никогда не пропадало ощущение новизны.
Развлекая хозяйку и ее гостей, по саду ходили павлины, а под одним из деревьев обязательно лежала пантера – любимица хозяйки. По ночам она охраняла вход в спальню Иды.
Представления Ида Рубинштейн давала редко, но когда объявляла об очередном спектакле, весь эмигрантский Париж выстраивался в очередь: всем хотелось увидеть, чем на этот раз удивит публику несравненная Ида, над головой какого мужчины вспорхнет ее изящная длинная нога, появится ли она на сцене обнаженной – как в финале «Семи покрывал» – или же будет в костюме, специально придуманном для нее художником Львом Бакстом в «Персефоне», музыку к которой по заказу самой Иды (она выложила за это семь с половиной тысяч долларов наличными – сумму по тем временам гигантскую) написал великий Игорь Стравинский.
Если честно, Наталья Николаевна недолюбливала Иду Рубинштейн за эту ее болезненную экстравагантность, за стремление превратить жизнь в цепь балетных па и в одном из прыжков вознестись выше собственной головы, но, подверженная общим устремлениям, также стремилась попасть на представления Иды. В зале супруга генерала обязательно подносила