– Боюсь, – повторил свое признание Митя, – я очень боюсь.
– Чего боишься?
– Нас расстреляют.
– Улаживание всех вопросов я беру на себя, – заявила Аня решительным тоном, – у меня есть контакт с советским посольством.
Митя удивленно глянул на нее.
– Не дай бог об этом узнает кто-нибудь из наших.
– Кто эти «наши»? Туркул? Человек, который уснуть не может, пока не выпьет крови? Вонсянский? Это откровенный фашист. Ты видел его журнал, который так и называется – «Фашист»? О него даже ноги вытирать нельзя – слишком неприличный, дурно пахнет. Фон Лампе?[46] Человек, похожий на кусок фанеры, в нем нет ничего живого – все высохло. Кого еще ты, Митя, считаешь «нашим»? Пропавшего Кутепова? Это был обыкновенный убийца. Кого-то еще с улицы Колизе?
На улице Колизе располагалась главная контора РОВСа – так называемое «управление».
Митя удивленно покачал головой – не ожидал такого напора от Ани – и ничего не сказал в ответ.
– Вот видишь, Митя, – укоризненно произнесла Аня, – тебе на это просто нечего сказать.
Так оно и было.
В тот день в конторе РОВСа появился генерал Скоблин, щегольски одетый, с зонтом-тростью, надушенный, с насмешливыми глазами и улыбкой, прочно застывшей в уголках рта.
– Евгений Карлович, есть возможность узнать кое-какие германские секреты, – сказал он.
– Каким образом?
– Два офицера, приписанные к германскому посольству, напрашиваются на встречу…
– Так приведите их сюда, Николай Владимирович. Мы их достойно встретим, по-русски, с коньяком и чаем из самовара, с печеными домашними пирожками.
Скоблин медленно покачал головой:
– Они не пойдут сюда, Евгений Карлович. Побоятся провокации.
– Господи, какая тут может быть провокация? Николай Владимирович, полноте!
– Эти господа – серьезные, все свои перемещения они просчитывают на несколько ходов вперед. Я им уже предлагал посетить наше управление – бесполезно. А знают они много.
– Я понимаю. Нам тоже было бы интересно узнать о планах германского правительства на ближайшую перспективу… И где эти господа предлагают встретиться?
– В городе, на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Миллер отогнул рукав пиджака, глянул на циферблат хронометра, висевшего у него на руке.
– В котором часу?
– Днем. В двенадцать тридцать. Единственное, что, Евгений Карлович, немцы могут перенести свидание в другое место, но я буду об этом знать. Мы же с вами встречаемся, как и договорились, на углу Жасмэн и Раффэ.
Миллер вновь посмотрел на часы – до встречи надо было успеть сделать два важных дела.
– Хорошо, – сказал он, кивнул, давая понять Скоблину, что время пошло, – на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Скоблин улыбнулся широко и откланялся:
– До встречи!
Предстоящее свидание с немецкими офицерами – явно генштабистами, явно сотрудниками разведки – не выходило у Миллера из головы. Нет ли в этом свидании какой-нибудь подставки? Не провокация ли?
Однако какая может быть провокация или ловушка в перенаселенном Париже? На первый же зов прибегут полторы сотни человек, пресекут любой мордобой и любую провокацию. Крик о помощи на улице часто бывает сродни искре, угодившей в пороховую бочку.
В последнее время Скоблин ведет себя странно, настолько странно, неуверенно, что Миллер вынужден был отстранить его от руководства «внутренней линией». Ни один мускул не дрогнул на лице Скоблина, когда ему зачитали приказ Миллера об отставке. Было похоже, что он ждал его и другого пути в развитии этого «сюжета» не видел.
Может быть, Скоблин болен, нуждается в лечении? Пусть скажет об этом, Миллер обязательно найдет деньги, чтобы помочь Николаю Владимировичу.
Тревога, сидевшая внутри, не проходила, наоборот – усилилась. Миллер откинулся в кресле, задумался.
Вспомнился Архангельск. Самое лучшее время в его жизни и в жизни Таты было проведено там. Если бы англичане не ушли оттуда – тем самым вышелушив самый крепкий зуб в работоспособной челюсти и ослабив все союзнические силы, собравшиеся на Русском Севере, – Миллер до сих пор сидел бы в кресле генерал-губернатора, в своем штабе на широкой двинской набережной.
Сейчас на дворе сентябрь – та самая пора, когда от знаменитых белых ночей осталось одно воспоминание, сентябрьские ночи в Архангельске – глухие, черные, разбойные, из темноты доносятся крики несчастных людей, которых обирают гоп-стопники, на деревьях, украшающих набережную, спят большие сытые вороны…
Сведения, которые изредка приходят из Архангельска в Париж – в основном неутешительные. Практически никого из тех, кто работал с Миллером, не осталось в живых. Одних подгребли старые фронтовые хвори, добили раны, других поставили к стенке большевики.
Память растревожила в нем глубоко сидевшую боль, заныло сердце. Миллер открыл створку секретера, посмотрел, что у него есть из лекарств.
Кроме брома в темно-коричневом флаконе со стеклянной, прочно подогнанной пробкой ничего не было. Бром не снимает сердечную боль, это – успокоительно лекарство. Миллер поморщился и закрыл секретер.
А какие восхитительные пироги с треской пекут бабы на Севере! Таких пирогов нигде больше нет, ни в одной части света. Даже в той же России – в Самаре или в Тобольской губернии.
Очень захотелось рыбных пирогов. Так захотелось, что даже слюнки потекли. Конечно, можно попытаться их испечь и в Париже, но вряд ли кухарка их, полуфранцуженка-полурусская, с этим справится: не те у нее руки, не та голова.
Вот служившая в генеральском доме в Архангельске кухарка, обрюхатенная каким-то дураком-матросом, до которого у Миллера так и не хватило времени добраться, – была баба рукастая, такие пироги умела печь – загляденье! С пальцами, извините, можно было проглотить. Жаль дуреху – уйдя от Миллеров, она так и пропала – не видно ее было и не слышно.
Интересно, где она сейчас? Жива ли?
В последнее время к Миллеру стали все чаще и чаще приходить северные сны, он видел себя то в Морской церкви в Архангельске, то на белом двинском берегу, залитом нестерпимым солнечным светом, то в море стоящим на палубе адмиральского катера, плывущего к темному каменному острову, похожему очертаниями своими на тюрьму. Сны эти тревожили душу – Миллер просыпался с мокрым лицом и тяжело бьющимся сердцем, приподнимал голову, слушал тишину дома, стараясь засечь все мелкие звуки – и шорох мыши, живущей под полом, и скрип рассыхающегося дерева, и едва различимый треск в углу, где, по мнению Таты, живет домовой, и долго потом не мог уснуть.
Прошлое тревожило его, вызывало слезы, и он не знал, почему эти слезы появляются на глазах… Наверное, потому, что прошлое очень прочно сидит в каждом из нас, и его бывает жаль, – если бы нам предложили снова прожить то время, которое осталось позади, мы бы прожили его совсем по-другому… Только незначительное количество людей считает, что прожило бы его точно так же, как оно было прожито…
Что же касается самого Миллера, то если ему доведется в какой-нибудь будущей жизни вновь прожить свое прошлое, он проживет его совсем не так, как прожил и, несмотря на одуряюще вкусные пироги, на дружбу с англичанами и редкостный речной жемчуг, добываемый в Северной Двине, ни за что не поедет в Архангельск, не позволит сделать из себя закладную карту, на которую меняют другие карты – произошло ведь это в игре, правила которой Миллер знал лишь частично.
Беспокойство, прочно сидевшее в нем, не проходило, оно, наоборот, усилилось. Работа в голову не шла, спешные дела, которые он должен был обязательно завершить до встречи, отложены в сторону, все казалось незначительным, мелким, даже противным – от работы хотелось отвернуться. Хотя ее было много, так много, что впору было впасть в отчаяние.
Словно некие дощечки с письменами, он начал перебирать, перекладывать в мозгу, который на миг представился ему этаким хранилищем, свои заботы. Каждая из этих «дощечек» была связана с каким-то походом, который надо было совершить, с поездкой в «присутствие», с переговорами. Одну за другой эти дощечки он откладывал в сторону – ни одна из забот не могла вызвать такого сильного беспокойства, гнетущего состояния тревоги, в котором он сейчас находился.
Неожиданно Миллер подумал о Скоблине. Генерал-майор всегда вызывал у него чувство уважения. Скоблин был командиром знаменитого Корниловского полка, потом – начальником корниловской дивизии. Воевал он хорошо, был награжден… Неожиданно Миллер подумал о том, что именно визит Скоблина родил в нем это гнетущее беспокойство.
Он сел за стол и взял в руки лист бумаги.
У Миллера издавна, еще с той поры, когда он был начальником штаба Московского военного округа, завелась привычка: в пиковых ситуациях, в предчувствии опасности, оставлять на рабочем месте конверт с записочкой, в которой сообщал, что, мол, я собираюсь пойти туда-то и туда-то, встретиться с теми-то и теми-то людьми… Детская эта, конечно, предосторожность вызывает у иных людей улыбку, но, как оказалось, действует безотказно: много раз Миллер испробовал этот метод и на любую встречу ходил без опаски.
Из кармана пиджака достал «вечное перо» – золоченую авторучку с толстым наконечником – и аккуратным почерком написал на бумаге несколько строк.
Прочитал написанное, остался доволен – не сделал ни одной поправки. Бумагу запечатал в конверт и отнес в соседний кабинет к генералу Кусонскому[47], начальнику канцелярии РОВСа.
– Павел Алексеевич, не сочтите за труд, возьмите это письмо и храните его некоторое время. До моего возвращения… – увидев удивленные глаза Кусонского, Миллер поспешил добавить: – Не подумайте, что я сошел с ума, просто это мера предосторожности. Если со мной что-то случится, вскройте конверт, и вам все станет ясно… Спасибо, Павел Алексеевич.
Провожаемый все тем же удивленным взглядом начальника канцелярии – Кусонский так и не произнес ни слова в ответ, Миллер вышел из кабинета, придя к себе, сложил бумаги, лежавшие на столе, в аккуратную стопку, Миллер словно бы перед долгой разлукой приводил в порядок свои дела и через двадцать минут покинул здание РОВСа.