Аня тоже молчала. Потом, понимая, что лучший способ защиты – это нападение, вскинула перед собой руку – ей показалось, что рука у нее затекла, покрутила пальцами, разминая их, и произнесла тихо, спокойно:
– Тот деятель, которого ты видел, приходил к нам в РОВС… Обычный серый человек. Я даже не знала, что он работает в советском посольстве.
– Да, он работает в советском посольстве, и как мне сказали французские друзья, человек он – страшный.
– В каком смысле?
– Чекист!
Аня сделала круглые глаза:
– Да-а-а? Вот уж никогда бы не подумала! – С рассеянным видом она помяла пальцы. – А твои французские друзья откуда это знают?
– Им сказали польские друзья, а у польских друзей есть надежный канал информации. – Митя выкладывал все, что знал про «страшного человека» и вообще про всех людей из советского посольства. Он полагал, что сам он и Аня – единое целое, без пяти минут муж и жена, и секретов от нее у него просто быть не может, не должно.
– Канал информации – в посольстве? – удивилась Аня.
– Да, в посольстве. Через какую-то там техничку…
– Не верю я техничкам, которые стучат налево-направо и получают за это неплохие гонорары, – мрачно проговорила Аня, – гораздо больше, чем ты в газете.
Вскоре принесли чудеснейший луковый суп.
– Ладно, не будем об этом, – миролюбиво проговорил Митя, – забудем и про служащего советского посольства, заштатного чекиста, которого видно за версту, и серый грузовик, видимо, приспособленный для перевозки покойников. – Митя подцепил ложкой немного лукового супа, с удовольствием отправил в рот и почмокал губами: – Очень недурная штука! Ты ешь, ешь!
Аня запоздало ощутила, как в ней все похолодело: Митя прошелся по своеобразным реперным точкам, которые он никогда не забудет: «служащий посольства», «серый грузовик»… Еще не хватало, чтобы он запомнил номер грузовика, Ане сделалось еще холоднее, и она уткнулась в тарелку. Все-таки ей интересно: что за канал информации имеется у поляков в советском посольстве, что это за техничка? Надо будет сообщить об этом товарищам – пусть понаблюдают за посольскими работниками.
Аккуратно зачерпывая ложкой луковый суп, Аня подносила ее ко рту, беззвучно схлебывала, иногда поднимала глаза на Митю и тут же опускала их. Суп, судя по Митиному лицу, был вкусным и сытным, грел душу, радовал, радость проступала на Митином лице, она плескалась в его глазах, была сокрыта в уголках губ, в крыльях носа, в ресницах, густых, как у девчонки… Митя Глотов не умел быть скрытным и чувства свои прятать тоже не умел. Наверное, должны были пройти годы, прежде чем он сможет овладеть этим искусством. А пока…
Пока что было, то было. Аня, продолжая беззвучно работать ложкой, сощурила глаза беспомощно, будто плохо видела, глянула на Митю и вдруг вместо молодого розового лица увидела гладкий, словно отмытый до белесого блеска череп его, черные костяные пустоты вместо глаз и крепкие, плотно стиснутые зубы.
– Ты чего, Ань? – встревожился Митя.
– А что я?
– Да взгляд у тебя какой-то… остановившийся.
Аня тяжело, совершенно по-бабски, как это бывает с женщинами, замученными домашней работой, вздохнула.
– Устала я… Ты не представляешь, как устала.
Ей хотелось прощупать Митю больше, узнать, что он еще видел, что ему ведомо, но она боялась возвращаться в разговоре к этой теме. Спросила лишь:
– Ты с Евгением Карловичем давно не встречался?
Митя вытер салфеткой губы.
– Давно. Все хочу напроситься к нему на интервью, да не получается – то одно набегает, то другое, то третье…
«Значит, Митя еще ничего не знает о похищении Миллера. – Ане сделалось легче, она, преображаясь, становясь прежней Аней Бойченко, шумно вздохнула. – И не узнает уже никогда».
В вечернем сумраке Митя и Аня подходили к Аниному дому – оставалось пересечь два проходных двора и один тихий проулок, скудно освещенный несколькими слабыми фонарями, вдруг Аня споткнулась обо что-то и захромала и, сделав шаг, остановилась, остановился и Митя:
– Ты чего?
– Да камешек в туфлю попал. – Аня поморщилась, тряхнула в воздухе рукой, словно бы ушибла не ногу, а руку, подула на пальцы и опустилась на корточки.
– Может, подсобить? – Митя присел рядом, попытался заглянуть Ане в глаза. – А?
– Не надо.
– Хочешь, я тебя до дома на руках донесу?
– Не надо, Митя. – Аня снова поморщилась, щелкнула замком своей сумочки, чуть приподнявшись, глянула в одну сторону улицы, в самом конце которой горела украшенная электрическими лампочками реклама цирка-шапито.
Улица была пуста – ни одного человека. Район этот – рабочий, люди рано ложатся спать, поскольку утром им надо подниматься ни свет ни заря, тут если чуть помедлишь, не рухнешь на боковую – весь день потом будет сорван, пойдет насмарку: и голова будет болеть, и круги перед глазами станут плавать, а земля под ногами – раскачиваться, словно пьяная. Митя покрутил головой, ощутил внутри какой-то сладкий тревожный сжим, ему хотелось обхватить девушку, которая была так близко, за голову, прижаться губами к ее волосам, и он произнес ласково, с таким выражением, будто только одно это слово и знал на белом свете:
– Анечка!
Аня тем временем достала из сумочки пистолет – дамский браунинг, больше похожий на зажигалку, чем на настоящее оружие, игрушечный, ненатуральный и, зажато всхлипнув, взвела курок.
Фронтовик Митя услышал этот звук – он хорошо знал его по войне и, как любой фронтовик, запомнил, наверное, до конца дней своих, среагировал бы на него в любой другой ситуации и расслышал бы его в любом грохоте, даже среди пушечных ударов больших оркестровых барабанов, – Митя ощутил себя так, будто его саданули пудовым железным кулаком, – он выпрямился, по-детски облизнул губы:
– Ты чего, Ань?
Аня вновь всхлипнула, мотнула головой протестующе, проклиная себя, и, ткнув браунингом Мите в грудь, нажала на спусковой крючок.
Грохот выстрела оглушил ее, Митино лицо сразу посерело, сделалось чужим, незнакомым, на лбу появилось несколько искристых мелких капель пота, он вновь облизнул губы. В глазах его возникло сожалеющее выражение, потом затрепетал горький тусклый огонь, Аня отшатнулась от Мити, он же продолжал сидеть на корточках и смотреть на нее… Потом уронил голову на грудь, оперся рукой о тротуар, чтобы не упасть, но рука уже потеряла крепость, не держала его, прогнулась.
– Зачем ты это сделала, Аня? – прошептал Глотов неверяще. – За что?
Аня стремительно поднялась, отпрыгнула от Мити, будто кошка, в сторону, притиснулась спиной к каштану.
– За что? – повторил вопрос Митя, попробовал оторвать от груди голову, но тело уже совсем не слушалось его, не повиновалась ни одна мышца, и Митя по-ребячьи тонко, слабо – как и Аня несколько минут назад – всхлипнул.
Аня прижала руки к губам, потрясла головой, будто в припадке, и, оторвавшись от каштана, отступила от Мити еще на несколько шагов!
Митя качнулся склоненной головой вперед, изо рта у него закапала кровь, испачкала тротуар, и Мите сделалось неловко, он пробовал выпрямиться, поднять голову, но из этого у него ничего не получилось: слишком тяжелой была его голова. Митя всхлипнул вновь, прошептал что-то невнятно, слезно – он не мог поверить в происшедшее, в то, что Аня оказалась способна выстрелить в него, кровь изо рта закапала проворнее, сильнее, он просипел отчетливо, сглатывая кровь:
– За что, Аня?
Не было Мите ответа. Он застонал, уперся руками в тротуар, сопротивляясь земле, неумолимо притягивающей его к себе, пошевелил головой протестующе, вновь выбил из себя на тротуар кровь. Аня опять отступила от Мити на несколько шагов, но в следующее мгновение остановилась и бросилась к нему, упала перед ним на колени, обхватила руками его голову, притянула к себе.
Из глаз у нее выбрызнули слезы.
– Митя, прости! – проговорила она истерично, захлебнулась воздухом. Слезы потекли у нее по щекам обильно, в несколько мгновений сделав ее лицо некрасивым, старым, уголки одрябших разом губ задергались. Она поцеловала Митю в голову. – Прости, пожалуйста… Ну, поднимись, поднимись, а? Ведь с тобой ничего же не произошло, правда? Правда, Митя? Поднимайся же! – Она потянула его за руку.
Митя закашлялся, выбил из себя сгусток крови, в следующее мгновение согнулся сильнее и ткнулся головой в тротуар, ноги его нескладно подвернулись под тело, и Аня закричала. Она была на фронте и видела, как несуразно бывают подогнуты ноги у убитых людей. Словно бы подломленные стебли…
Нагнувшись над Глотовым, она ожесточенно затрясла его:
– Митя, Митя, поднимайся! Ведь ничего же не произошло… Правда, Митя? Поднимайся!
Митя не отвечал. Лишь по лицу его пробежала неверящая, какая-то сожалеющая тень, из полуоткрытого глаза – одного – выкатилась крупная чистая слеза, и он затих.
Навсегда затих.
Иногда Миллеру казалось, что он вот-вот проснется, сдерет с себя липкую горячую рубашку, выскочит на балкон, на свежий воздух, глотнет побольше прохлады и кислорода, но он стонал, ворочался, больно стукался головой обо что-то твердое и в себя не приходил.
Он слышал гудение, треск, далекие глухие удары, пытался угадать, что это такое, но все попытки оказывались тщетными, он вновь нырял в сон, плыл по какому-то странному верткому течению, из глубины которого высовывали свои зубастые морды страшные рыбы, волчьими клыками старались пронзить его насквозь…
Сотрудники французской полиции, которые занимались расследованием этого дела, потом докопались до истины – выяснили, что серый крытый грузовик с дипломатическим номером нигде в Париже не задержался, покинул город и направился в Гавр.
В Гавре, в порту в это время стояло советское судно «Мария Ульянова» – современный торговый пароход, способный развивать приличную скорость.
Серый грузовик с дипломатическим номером подогнали прямо к трапу «Марии Ульяновой», из кузова извлекли большой длинный ящик, который был облеплен сургучными печатями, свидетельствующими о международной значимости и неприкосновенности груза, и поспешно подняли его на борт.