Разговором с Балмером начался один из тех неудачных дней, когда все не ладится. Мисс Моффат была невозможна, продажа сократилась еще на двести номеров, а проклятое сердце никак не хотело стучать ровно — то билось тяжело и редко, то делало рывок, как бегун на сто метров. Пейдж боялся привыкнуть к нитроглицериновым пилюлям, которыми его снабдил доктор Бард, и за весь день не принял ни одной. Но к пяти часам он решил, что больше терпеть не в состоянии, и отправился домой, надеясь хоть там найти покой.
К несчастью, домашняя атмосфера за последние месяцы значительно ухудшилась. Почти сразу после свадьбы Генри понял, что сделал непоправимую ошибку, что Алиса не подходит ему ни в духовном, ни в физическом отношении, и философски принялся, говоря его собственными словами, «приспосабливаться к обстоятельствам». Алиса не соответствовала его идеалу, но что в жизни соответствует идеалам? И в течение всех этих лет благодаря такту, самообладанию и терпеливой снисходительности к капризам Алисы, к ее легкомысленной непоследовательности и довольно частым истерическим взрывам он сумел сохранить с ней дружеские отношения и наладить довольно сносную семейную жизнь. Однако последнее время и Алиса и Дороти, которая, по выражению Ханны, «пошла в мать», держались с ним враждебно, говорили ледяным тоном, то и дело обмениваясь многозначительными взглядами. Поэтому он был удивлен, когда на этот раз его встретили почти радостно. Алиса и Дороти пили чай в гостиной. Алиса даже улыбнулась ему.
— Налить тебе чаю, Генри? Как хорошо, что сегодня ты вернулся рано. У нас такие чудесные новости!
— Прекрасно, — сказал Генри, — я уже давно не слышал ничего приятного.
Взяв чашку, он сел и принялся размешивать сахар.
— Ну, сколько бы ты ни думал, ни за что не отгадаешь, ни за что! — Алиса остановилась, чтобы перевести дыхание. — Дорри получила приз в двадцать гиней!
— Правда, мне повезло? — воскликнула Дороти. — И какая я умница!
Генри был утомлен и соображал с трудом. На минуту он подумал, что она каким-то чудом получила приз в художественной школе.
— Молодец, Дорри, — сказал он рассеянно, но тут же осознал, что это невозможно, и посмотрел на дочь. — А за что?
— А вот. Я, по обыкновению, шла домой со станции. И вдруг вижу, на углу нашей улицы стоят двое, какие-то незнакомые личности — понимаешь? — и совещаются, словно сбились с дороги. Так оно и было: едва я поравнялась с ними, тот, у которого был черный чемоданчик, и спрашивает меня: «Простите, мисс, это Хенли-драйв?» — «Да», — говорю и тут замечаю, что у него в петлице красно-бело-синяя ленточка, и меня словно осенило: «А вы — „Человек-лотерея“!» Он мне ужасно мило улыбнулся и сказал: «Он самый. А вы очень наблюдательная барышня, раз догадались об этом».
— Настоящее приключение, правда, Генри? — И пока он, ошеломленный, пытался собраться с мыслями, Алиса, которая больше не могла оставаться просто слушательницей, перебила Дороти и продолжала сама: — Тут он говорит: «Так как меня никто не мог опознать четыре дня, вы получите не пять гиней, вы получите двадцать», — открывает свой чемоданчик и отсчитывает Дорри двадцать одну новенькую фунтовую бумажку.
— Это был момент! — вмешалась Дороти. — А потом мы разговорились. Второй оказался даже интереснее первого. Настоящий красавец… и держится так невозмутимо, немножко небрежно и говорит с американским акцентом. И они меня сняли… Что с тобой?
— Но почему они дали тебе эти деньги? — Генри говорил напряженно и глухо. — Чтобы получить приз, ты должна была держать в руках «Хронику».
— Я и держала.
— Так, значит, ты покупаешь их газету?
Сияние на лице Алисы угасло, и она слегка покраснела.
— Ах, Генри, — сказала она. — Нельзя ли без морали? Я люблю знать, что происходит на свете.
— И Дороти покупает для тебя эту газету?
— А что тут такого? — Ее лицо стало совсем пунцовым, однако она защищалась, призвав на помощь весь свой аристократизм. — Мне нравится, как они дают светские новости, а ведь из твоей газеты нельзя узнать решительно ничего. Кроме того, Тина Тингл очень забавна. Скажи, пожалуйста, что здесь дурного?
— Что дурного? — хотя Генри и знал, что несбывшиеся честолюбивые мечты сделали Алису любительницей всяческих светских сплетен, все же он еле сдерживался. — Эти люди стремятся уничтожить нашу газету, а ты как ни в чем не бывало поддерживаешь их. Это уж переходит все границы! А ты, — он повернулся к Дороти, — как дурочка, хвастаешься своей удачей! Неужели ты не понимаешь, что они специально подстерегали тебя, что все это было подстроено? Конечно, получился очень милый разговор. Мне страшно подумать, что ты могла им наболтать! Ничего, завтра мы узнаем это во всех подробностях. Я заставил бы тебя немедленно отослать им эти злосчастные деньги, но тогда они поднимут еще больше шума.
Он встал и, задыхаясь от гнева, направился к двери; Дороти расплакалась.
— Вот ты всегда такой злой! Всегда все испортишь!
Но на этот раз сбитая с толку и присмиревшая Алиса ее не поддержала.
— Я одного не понимаю, — сказала она, словно рассуждая сама с собой, — как… если они против тебя так настроены… то есть, я хочу сказать, зачем же тогда они дали Дороти двадцать гиней?
Генри решил, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он и так уже сердился на себя за свою вспышку и с горечью думал, что эта грязная война, начавшаяся не по его вине, озлобляет и деморализует всех, кого коснется. Он знал, что должно последовать за этим происшествием, и на следующее утро его опасения полностью подтвердились.
На средней странице «Хроники» красовалась фотография его дочери в полный рост и подпись: «Дороти Пейдж получает наш „Большой куш“». Дороти улыбалась, держа в одной руке развернутый экземпляр «Хроники», а в другой — веер фунтовых бумажек. Собравшись с духом, Генри прочел помещенную ниже заметку:
«Семнадцатилетняя Дороти Пейдж, очаровательная, живая и хорошенькая брюнетка (Почему вы не приняли участия в нашем конкурсе красоты, гадкая девочка? Как знать, быть может, вы сорвали бы и другой „Большой куш“!) вчера сумела обнаружить нашего таинственного „Человека-лотерею“ и упорхнула домой, унося в клювике двадцать золотых гиней. Поздравляем, Дороти!
Мисс Пейдж — Дорри для своих близких друзей (и между прочим, дочь мистера Г. Пейджа, издателя нашего высокочтимого соперника — „Северного света“) — сообщила в разговоре с нашим репортером много интересного. И она и ее мать — благодарим вас, миссис Пейдж, — постоянные и верные читатели „Хроники“, которая, по их общему мнению, наконец-то принесла в Хедлстон и вообще в здешние края дыхание молодости. Дорри, представительница младшего поколения, учится в художественной школе и не отстает от других в танцах, она любит хорошие фильмы, пластинки Джеки Диббса и — еще раз приносим извинения — „Хронику“. Как и многим, многим другим, ей не по вкусу тихая застойная жизнь, ей надоела та унылая патриархальщина, которая столько лет душила все новое и передовое в нашем городе. „В конце концов, — улыбнулась Дорри, — мы живем в атомном веке, а не в каменном, мы не хотим ползти по-черепашьи, как в добрые старые дни дилижансов. Я — за рок-н-рол! И считаю, что „Хроника“ нам очень полезна“. Хорошо сказано, Дорри! И мы особенно ценим ваши слова потому, что их произнесла дочь Генри Пейджа. Наверное, наши читатели согласятся, что это — поистине высокая хвала».
Когда Генри пришел на утреннее совещание, в комнате царило уныние. Мейтлэнд, не поднимая головы, бросил на него исподлобья быстрый взгляд. Пул, теребя усы, внимательно рассматривал потолок, а Хедли, казалось, изо всех сил старался показать, что его здесь нет совсем. Только Балмер сидел прямо, и на его лице было написано сознание собственной правоты. Пейдж почувствовал благодарность к Мейтлэнду, когда тот нарушил общее неловкое молчание:
— Очень неудачно получилось, Генри, ничего не скажешь, но слезами делу не поможешь. Они ловко обработали бедную Дороти.
— Она сама во многом виновата.
— Конечно, но не могла же она догадаться, что все это означает.
— По крайней мере они не облили нас грязью и ограничились намеком, что мы сильно устарели.
Балмер угрюмо проворчал:
— Я бы сказал, что любая ругань была бы лучше.
— Это штучки Ная, — сказал Пул. — Он у них заправляет всей лавочкой. Я на днях видел, как он играл на бильярде во «Льве». Ловкий тип.
— Придется просто посмеяться над случившимся, — заметил Мейтлэнд.
— Как же мы можем над нами смеяться, — разъярился Пул, — если игнорируем их. Подумать только, пока я парился в Северной Африке, этот франт прохлаждался в Нью-Йорке, якобы трудясь для информационной службы! Так бы и проломил ему башку!
— Чего бы лучше! — улыбнулся Мейтлэнд. — Кто еще поддерживает это предложение?
— Только не я, — кисло отозвался Балмер. — Если у них хватает ума придумывать такие штуки, нам нужно придумать что-нибудь похитрее. Кулаками тут не поможешь.
Генри почувствовал, что надо прекратить обсуждение, пока все не перессорились.
— Желание дать сдачи вполне естественно, — сказал он. — И эти нападки неминуемо причинят нам некоторый вред. Но я убежден, что наша сдержанность в конце концов принесет свои плоды. Она обеспечит нам уважение города. А ведь выдержать эти издевки, дешевые насмешки — всю ту грязь, которой они будут нас поливать, — мы можем, только если нас будут уважать простые люди.
— Простые люди! — закинув голову, Пул разразился хохотом.
— Не сбрасывайте их со счетов, — сказал Мейтлэнд спокойно. — Я верю, что в трудную минуту мы найдем у них поддержку. И я согласен с Генри — мы должны отдать все силы нашей газете и ждать.
— От души надеюсь, что вы правы, — сказал Пул, — но если продажа будет сокращаться и дальше, как бы не оказалось, что мы ждали слишком долго.
Наступило мрачное молчание, затем без дальнейших разговоров они перешли к делу.
И все же весь день Генри не мог избавиться от мучительной мысли, что его не просто перехитрили, но и поставили в смешное положение в глазах всех, кто его знал. Поэтому, выйдя из редакции в шесть часов, он повернул к Клубу северных графств. Последнее время он старался избегать знакомых — ему было бы неприятно обсуждать свои трудности, а в ободрении или сочувствии он не нуждался. Но теперь он решил, что ради газеты обязан показаться на людях, проявив тем самым полное равнодушие к недавнему происшествию.