мисс? Она также получает письма от Иверсона-младшего – это, разумеется, ее брат. И от мистера Теодора Бакстера – не знаю, кто такой. И от мистера Джона Ван Экка из «Скрибнер и сын» – это издательство. С какой стати молодой женщине переписываться с издательством? Это все очень сомнительные люди, очень! Чересчур она бойкая, помяни мое слово!
Все это тетя Джози произнесла, не переводя дыхания. Дяде Вернону стоило бы сдавать ее в аренду кузнецу: ее легкие вполне способны раздувать огонь вместо мехов. Как только учительница завернула за угол, тетя прекратила разбирать по косточкам ее репутацию и занялась другим предметом. Мной.
– Говорят, ты разъезжаешь с Ройалом Лумисом, – приступила она.
Я застонала. Весь округ, что ли, уже знает? Только и слышу об этом со всех сторон, особенно от Уивера: «Ха-а, Мэтти, я знаю, что ты любишь бессловесных тварей, но – Ройал Лумис?!»
Лу дразнила меня, потом растрепала всем и каждому, и все тоже стали меня дразнить. Я старалась относиться к подначкам добродушно, да не получалось. Только слепой не увидел бы, что Ройал красив, а я так себе. Поэтому твердить, будто я в него втрескалась, – недобрая шутка. Все равно что спрашивать хромоножку, в чем она пойдет на танцы.
– Я не разъезжала, – ответила я тете. – Случайно встретила Ройала на огуречном баркасе, и он подвез меня домой, вот и все.
Но просто «подвез домой» не представляло интереса для сплетниц. Тетя Джози и слушать такое не желала.
– Право, Мэтти, я же вижу, когда девушке приглянется молодой человек…
Я промолчала, знай себе вытирала пыль.
– У меня припасен для тебя подарок, дорогая, – пропыхтела тетя. – Видела ту красивую скатерть, я ее оставила на кухонном столе? Это тебе.
Видела. Старая, пожелтевшая, обтрепанная. Я-то подумала, тетя отложила ее в стирку или чтобы я ее починила, а то и выбросила. Однако надо было разливаться в благодарностях, ведь именно этого она от меня ждала. И мама тоже наверняка хотела бы, чтобы я как следует поблагодарила тетю. Так я и сделала.
– Мне приятно помочь тебе, Матильда. Наверное, я и приданым смогу тебя обеспечить. После помолвки, разумеется. Возможно, мы с твоим дядей Верноном позаботимся о сервизе и столовых приборах…
Я обернулась лицом к тете, спеша положить конец болтовне о помолвке, пока эта чушь не дошла до Альмы Макинтайр, из чьих уст она распространится по всему Инлету, после чего отправится в Игл-Бэй и доберется в том числе и до Ройала.
– Вы немножко торопите события, тетя. Это была всего-навсего поездка домой.
– Конечно, Мэтти. Я понимаю, ты не собираешься преувеличивать значение этой поездки, честное слово, понимаю. Ты очень уравновешенная, и, наверное, ты думаешь, что такой простенькой с виду девушке не стоит рассчитывать на внимание такого парня, как Ройал Лумис. Но и слишком скромничать не следует. Если он проявляет интерес, будет правильнее его поощрить. Иначе второго шанса с таким парнем, как Ройал Лумис, может и не представиться.
Я почувствовала, как заполыхали щеки. Я знаю, как много у меня веснушек, и волосы коричневые, прямые, висят как сосульки. Мама называла их каштановыми, но нет: самый обычный коричневый цвет. Я знаю, что руки у меня грубые, с узловатыми суставами, и сама я – невысокая и коренастая. Знаю, что вовсе не похожа на Белинду Беккер или Марту Миллер, бледнокожих блондинок, легких, воздушных, с лентами в волосах. Все это я знаю, и тете ни к чему об этом напоминать.
– Ох, Мэтти, дорогая, как ты покраснела! Я не хотела тебя смущать. Ты все время об этом думаешь, верно? Я же видела, что-то у тебя на уме. Не будь такой застенчивой! Конечно, для тебя все это ново, и я понимаю, как тебе тяжело: ты лишилась своей дорогой мамочки. Не переживай, дорогая! Я прекрасно понимаю, каковы обязанности матери по отношению к дочери, и, поскольку твоя мамочка нас покинула, я выполню все за нее. Ты что-то хочешь узнать, дорогая? О чем-то меня попросить?
Я сжала статуэтку, на которую наводила лоск.
– Да, тетя Джози, кое о чем хотела.
– Говори, милая.
Я хотела высказать свою просьбу разумно, без поспешности, но слова вылетели изо рта отчаянным сумбуром:
– Тетя Джози, вы могли бы… вы бы согласились… я хочу поехать в университет, тетя Джози! Если вы собирались дать мне денег на сервиз и столовое серебро, позвольте, я лучше куплю билет на поезд и книги? Меня приняли. В колледж Барнард. В Нью-Йорке! Я подала заявление зимой – и прошла. Я хочу изучать литературу, но у меня нет денег на дорогу, а папа не разрешает мне работать в «Гленморе», как я собиралась, и я подумала, что если бы вы… если бы дядя Вернон…
Все переменилось, пока я говорила. Улыбка соскользнула с лица тети Джози, как лед с раскаленной крыши.
– Можете не отдавать мне деньги насовсем, если вы не… если не хотите. Одолжите мне их на время, пожалуйста! Я выплачу все до цента… все вам верну. Тетя Джози… пожалуйста… – последние слова я уже шептала.
Тетя ответила не сразу. Сначала она просто смотрела на меня, но так, что я поняла, как чувствовала себя Гестер Прин, когда ее вывели на эшафот[3].
– Ты ничем не лучше своего никчемного братца, – заговорила наконец она. – Эгоистка, ни о ком не заботишься. Должно быть, ты это унаследовала от Гоки, у Робертсонов такого не водится. Что ты выдумала? Бросить сестер, которым ты так нужна? Поехать в ужасный большой город, в Нью-Йорк! – она кивком указала на фигурку в моей руке. – Гордыня! Вот именно! Гордыня предшествует грехопадению. Высоко забралась, Матильда! Не знаю, кто указал тебе этот путь, но слезай-ка оттуда – поскорее!
Нравоучение продолжалось бы еще долго, но тут внезапно запахло дымом, и тетя вылетела из кресла и, переваливаясь, поспешила в кухню проверить пирог. Больная-больная, а когда приспичит, движется проворнее водяной змейки.
Я осталась стоять на табуретке, разглядывая зажатую в руке фигурку. Ошибаетесь, тетя Джози, мысленно возражала я. Это не гордыня. Это другой грех.
Хуже всех остальных – яростных, раскаленных, стремительных. Этот грех сидит внутри тебя тихо, поедает изнутри, как трихины – свинью. Восьмой смертный грех. Тот, о котором Господь не упомянул.
Надежда.
Ксерофи́лы
В кухне у миссис Лумис так чисто и аккуратно, что это внушает мне страх. Да и сама миссис Лумис тоже. Фартук на ней всегда кипенно-белый, а полотенца она штопает. Я стояла в ее кухне рядом с Лу и Бет, принося извинения за Ромашку, нашу корову. Вместе со своим теленком Ромашка проломилась сквозь изгородь, отделяющую наш участок от земли Фрэнка Лумиса. Я видела из окна кухни, как они плещутся в коровьем пруду.
– Прошу прощения за изгородь, миссис Лумис, – сказала я. – Папа ее уже чинит. За час-другой справится.
Взгляд бледно-голубых глаз миссис Лумис оторвался от картошки, которую она чистила.
– Второй раз за месяц, Мэтти.
– Да, мэм, знаю. Не понимаю, почему она это делает. У нас и у самих хороший коровий пруд, – ответила я, вертя в руках веревку, которую прихватила с собой, чтобы увести Ромашку.
– Твой отец кормит ее люцерной?
– Нет, мэм.
– Значит, она просто упрямится. Привяжите ее на несколько дней в стойле и убавьте корм. Это ее образумит.
– Да, мэм, – сказала я, прекрасно зная, что ничего подобно с Ромашкой делать не стану. – Пойду поймаю ее. Лу, Бет, идем!
В тот самый момент, когда мы вошли, миссис Лумис вытащила из печи противень печенья с патокой. Теперь печенье остывало, наполняя воздух запахами имбиря и гвоздики. Сестренки глаз не могли от него оторвать. Миссис Лумис перехватила их взгляды и, еще сильнее поджав свои тонкие губы, выдала девочкам одно печенье на двоих. Меня же и кусочком не угостила. Накануне я видела, как мистер Лумис нес Эмми Хаббард несколько яиц. Я подумала, что это с его стороны очень щедрый поступок, и подивилась, как он уживается с такой скупой и злобной женой.
Ксерофилы, мое слово дня, означает растения, способные выжить в засушливом климате. Стоя в безупречной кухне миссис Лумис – ни тебе писающих псов, ни блохастых Хаббардов, ни пожелтевших календарных картинок с завернувшимися от старости краями, – я задумалась: только ли растения бывают ксерофилами, сухолюбивыми, или среди людей такие тоже встречаются.
– Окликну мальчиков – если кто-то из них поблизости, поможет тебе, – сказала миссис Лумис и крикнула в окно: – Уилл! Джим! Ройал!
– Не надо, мы справимся, – ответила я, устремляясь к задней двери.
Я прошла мимо хлева к коровьему пруду. Лу и Бет тащились за мной, откусывая по крошечке от своих половинок печенья и соревнуясь, у кого угощенья хватит на дольше. Ромашку я увидела на дальнем берегу пруда, там, где за оградой начиналось пастбище. Она издавала ужасный звук – мычала так, словно кто-то отрубил ей все четыре ноги, одну за другой. Болдуин, ее теленок, – его так назвала Бет, потому что морда у него длинная и печальная, словно лицо нашего гробовщика мистера Болдуина, – верещал почти так же громко.
– Эй, красавица! Сюда, Ромашка! Иди ко мне, красавица! – закричала я, складывая пальцы щепотью, как будто принесла ей угощение. – Иди ко мне, девочка!
Лу и Бет доели половинки печенья и тоже принялись звать корову. Наши утроенные вопли и мычание Ромашки и Болдуина – уж мы наделали шуму.
– Точно городской оркестр Олд-Форджа. Так же громко и так же скверно.
Я обернулась. Ройал. Рукава рубашки засучены, открывают мускулистые, уже опаленные солнцем руки. На лицо налипла мелкая грязь, под грязью – яркий румянец от работы на свежем воздухе. Он стоял, засунув руки в карманы, упираясь крепкими ногами в землю – в свою землю. Он был частью этого места, подобно серебристым ручьям, и темным нависающим тучам, и оленям в лесу. И он был так же красив, как ручьи, и тучи, и олени. У меня перехватило дыхание. Глаза у него цвета янтаря – не лещина и не гречишный мед, как я думала раньше, но теплый, темный янтарь. Волосы – золотистые, чересчур отросшие – вились, закрывая уши и падая ему на шею. Воротник рубашки был расстегнут, и я не могла отвести глаза от гладкой кожи в ямочке шеи. Он поймал мой взгляд, и я покраснела. Отчаянно.