Мама чуть с ума не сошла. Потому что в тот год, провожая папу в лес, она взяла с него слово, что он не будет разгребать заторы, останется на берегу. Слишком опасно, сказала она. Мужчины то и дело погибают. Плывущие по реке бревна то собираются в затор, то внезапно начинают стремительно двигаться, и если рулевой не успеет снять свою команду с бревен и отплыть в сторону, лодку раздавит, как скорлупу. Папа извинялся и оправдывался. Сказал, он это ради денег. По большей части лесорубы и плотогоны получают меньше доллара в день, но хороший загребной – три с половиной, а то и четыре, а папа – лучший.
Но мама не желала слушать его извинения. Она была в ярости. Сказала, что хочет, чтобы он вообще бросил это дело, ушел из леса и работал на лесопилке у ее отца. Можно поселиться в Инлете, сказала она, рядом с Джози. Он будет хорошо зарабатывать. Школа у детей будет ближе. Всем будет проще.
– Ни за что, Эллен, – ответил он. – Даже не затевай этот разговор.
– Майкл, папа обещал все простить. Сказал, что поможет нам.
– Он простит? Что он простит? Простит меня за то, что я полюбил тебя?
– Простит, что мы сбежали. Что мы не…
– Это он пусть просит прощения, а не я. Это он назвал меня никчемным французским бродягой. Это он сказал, что скорей похоронит тебя, чем отдаст за меня замуж.
– Чего ты добиваешься, Майкл? Хочешь оставить меня вдовой? Я не позволю тебе работать на лодке!
– Я не стану работать на твоего отца, и я не… – тут папа умолк, потому что мама залепила ему пощечину. Звонкую, настоящую. Наша мама, которая никогда и голос на него не повышала. Дала пощечину, надела свое пальто, велела и нам всем одеться, села с нами в повозку, отъезжавшую от станции, и заплатила, чтобы нас доставили к тете Джози.
Мы прожили у тети три недели, и первые две она не впускала отца в дом. Но когда папа пришел в очередной раз, он отпихнул тетю в сторону и позвал маму выйти с ним на прогулку. Лоутон разревелся, ни за что не хотел отпускать маму. Когда они вернулись, мама отдала папе все свои украшения – все те дорогие красивые вещицы, что родители дарили ей до брака. На следующий день папа отправился в Олд-Фордж к «Таттлу», где торговали подержанными вещами, и продал эти драгоценности. А потом до нас дошла весть, что он уже расчищает лес на шестидесяти акрах земли, которую купил в Игл-Бэе. Он валил деревья, а потом из этих же деревьев построил дом, настоящий, не какую-нибудь бревенчатую хижину с кровлей из коры болиголова. Бревна распилили на доски на лесопилке Хесса в Инлете, а не у моего деда или дяди. А еще папа построил хлев, и коптильню, и ледник. И хотя зимой он уходил возить на санях лес, чтобы добавить пару долларов к доходу от фермы, на реке он больше никогда не работал.
– И вот еще что, – гнул свое дядя, – почему ты не учить девочки говорить французский?
– На что им, – проворчал папа. – Да и мне ни к чему.
– Они же французские девочки, Мишель. Они же Готье, – он произносил Го-шье. – Не Гоки! Гоки! Шорт побирай, что за Гоки?
Папа вздохнул.
– Так тут произносят мое имя. Так его пишут в налоговых ведомостях. Всем проще, Пьер. Я тебе сто раз говорил. Черт, ты прямо клещ весенний. Вопьешься – не отцепить.
– Я? Ты на себя посмотреть! Она больше нет, Мишель. Твоя Эллен – она умереть.
– Я знаю, Пьер.
– Но ты ее не отпускать! Твоя сердце течь кровь. Ты очень горевать. Я видеть на твоя лицо, твои глаза. Даже как ты ходить, как говорить. Она умереть, но ты пока здесь, Мишель, и твои девочки тоже здесь. Ты это видеть?
– Еще чем хочешь проесть мне плешь, Пьер?
– Еще, да. Почему твой сын уходить, а?
Молчание.
– А я знать. Я думать, потому что ты такая унылая сукин сын, вот почему. Я же видеть, какая ты есть. Ты никогда не быть веселая мартышка, Мишель, но ты быть много лучше, чем сейчас. Что за шорт с тобой? Эти девочки, они тоже потерять. Они потерять мама, потом уходить брат. Но они не стать такой жалкий вонючий призрак, как ты.
– Ты слишком много выпил, Пьер-Поль. Как всегда.
– Не так много, чтобы я не знать, что я видеть.
– Есть многое, чего ты не видишь.
И папа вышел, направляясь в отхожее место, а я притворилась, будто всего лишь принесла дрова, а подслушивать не подслушивала.
– Ты молодец, Матильда, экзамáн сдавать, столько учеба. Я тобой гордиться, – заявил дядюшка, пока я подбрасывала дрова в топку.
– Спасибо, дядя Пополам, – я и правда растрогалась от его слов, но мне стало грустно. Вот бы папа хоть разок сказал, что гордится мной.
– А зачем тебе столько экзамáн? Ты хотеть быть учительница?
Я покачала головой, сунула в топку еще два бревнышка и закрыла дверцу.
– Нет, дядя Пополам. Чтобы стать учительницей, нужно самой намного дольше учиться.
Он призадумался, потом выпалил:
– Так почему ты не учиться еще? Ты же очень умный девочка. Могу поспорить, ты самый умный во весь северный округ. За эта учеба надо платить?
– Сама учеба бесплатная. Только нужны деньги на поезд, на одежду, на книги.
– Сколько? Двадцать долларов? Тридцать долларов? Я дать тебе деньги.
Я улыбнулась дяде. Он очень щедр. Однако я знала, что он уже потратил почти весь, а то и полностью весь свой заработок на ужин и на дорогие подарки для нас. У него, должно быть, осталось долларов пять-десять, едва хватит, чтобы вернуться в лес, на работу.
– Доброй ночи, дядя Пополам, – сказала я, встала и поцеловала его в щеку. – Хорошо, что ты приехал повидаться. Мы по тебе скучали.
– Ты думать, у меня деньги нет, а вот ты увидеть, – сказал он, подмигивая. – Я просто не всё рассказывать. Не всегда.
Я вернулась в кухню. Барни заскулил, я открыла заднюю дверь и выпустила его.
– В огород не лезь, понял? – предупредила я.
Подождала, пока папа вернется из уборной, потом сходила туда сама. Барни ждал меня у крыльца пристройки. Я устроила его на ночь и двинулась наверх, тоже ложиться спать.
Давным-давно Лоутон обнаружил, что разговоры в гостиной прекрасно слышны через стенку на лестнице. Это пригождалось перед Рождеством, когда мы хотели выяснить, будут ли подарки и какие. Вот и сейчас, поднимаясь по лестнице, я слышала новый виток разговора между папой и дядей.
– Пьер, ты все деньги растратил, верно? Ужин, и подарки, и бутылка сегодня, и господь один ведает, сколько виски там, где ты побывал вчера.
Ворчливый папин голос. Почему, почему он всегда и всем недоволен? Чудесный ужин, подарки, а он все равно доброго слова не скажет.
– Нет, не все.
– Не верю.
– На вот смотреть, мистер полисмен. – Несколько мгновений я ничего не слышала, а потом: – Чек на сотня долларов. Ты видеть? Что ты на это сказать?
– Банковский чек? – переспросил папа.
– Банковский чек? – шепотом повторила я.
Господи, у него правда столько денег. У него есть сто долларов, и он поделится со мной, и я все-таки попаду в колледж. Я попаду в Барнард. Я поеду в Нью-Йорк.
– Точно. Хозяин, он выдать нам деньги половина монета, половина этот бумажка.
– Молодец он, позаботился о тебе, Пьер. На этот раз – для разнообразия – ты сбережешь свои деньги? Положишь их в банк, не пропьешь в борделе где-нибудь в Ютике?
– У меня есть хороший идея. Быть большой сюрприз тебе.
Пауза. Потом:
– Пьер, ты же не давал обещание какой-нибудь женщине? Та девушка с Бобровой речки, которой ты сделал предложение в прошлый свой загул, до сих пор верит, что ты вернешься и женишься на ней. Каждый раз, как меня увидит, спрашивает, когда тебя ждать.
– Ты погодить и видеть, как я сделать, вот и все. Пять, шесть дней – и я поехать в Олд-Фордж получать наличные. Тогда ты иметь сюрприз, точно. А теперь, Мишель, где то виски? Куда, шорт побирай, оно подеваться?
Я опрометью слетела с лестницы. Никому из родных я не рассказывала про Барнард. Не видела в этом смысла, потому что не думала, что сумею выбраться, но в эту минуту мне ужасно захотелось поделиться с Эбби. Но не было возможности. Мы все спали в одной комнате. Лу и Бет услышат, а у них языки без костей. Не одна, так другая непременно проболтается папе, а я не хотела, чтобы он проведал прежде, чем я буду готова к отъезду. Пока не застолблю комнату у мисс Аннабель Уилкокс, пока не соберу свои вещи, пока в кармане у меня не появятся тридцать долларов. Папа одним ударом сшиб меня со стула за то, что я купила тетрадь для сочинений. На Лоутона он замахнулся багром. Я решила не предоставлять ему шанс замахнуться багром и на меня. Я воображала, как исказится его лицо, когда он услышит, что я уезжаю, и я получала удовольствие от этой картины, да, получала. Он разъярится, но лишь потому, что не хочет терять пару дармовых рабочих рук. По мне-то он скучать не будет. Ну и ладно. Я тоже не стану скучать по нему.
Поглубже зарываясь под одеяло, которым я укрывалась вместе с Лу, я вдруг спохватилась: день выдался такой насыщенный, что я забыла выбрать себе слово в словаре. А теперь уже поздно снова спускаться в гостиную, и я слишком устала. Поэтому я выдумала новое слово сама. Рекуражтриумфация. Ре значит «снова», кураж – «отвага», а я добавила еще и «триумф». Может быть, однажды это слово попадет в словарь, размышляла я. И любой читатель сразу угадает его смысл: возрождение надежды на победу.
Исподтишкá
– Подушечки возьмем, Мэтти? А лимонные дольки? Эбби их любит. А Лу больше любит мятные леденцы. А еще «бычий глаз» – можно его тоже, Мэтт?
– Возьми всего понемногу, – предложила я. – Только не путайся под ногами, не мешай покупателям.
Мы с Бет стояли на огуречном баркасе мистера Экклера, вокруг было еще с десяток человек, в основном туристы. Мы только что сдали на продажу четыре бидона молока и три фунта масла. Денег за них мы не получили: на неделе папа договорился с мистером Экклером, что тот привезет ему окорок, и молоко шло в уплату за мясо. Пока Бет раздумывала, я наблюдала за другими покупателями. Мужчина искал леску для удочки. Две девочки рассматривали открытки. Остальные набирали продуктов в летний лагерь.