– Почему тебе не читать книги тут, дома? Учеба – напрасная трата времени и денег, к тому же Нью-Йорк – город опасный.
– Неважно, – раздосадовано буркнула я. – Зря я тебе сказала. Ты даже не слушал.
Он заерзал на скамье, его колени уперлись в мои.
– Слышал я тебя, но смысла в этом никакого не вижу. Почему ты все время читаешь про то, как живут другие люди, Мэтт? Тебе твоя собственная жизнь не интересна, что ли?
На этот вопрос я не ответила – побоялась, что голос задрожит, если я попытаюсь заговорить. Но и не пришлось отвечать, потому что Ройал меня поцеловал. Хотя я его предупреждала, чтобы он этого не делал. Он поцеловал меня, и я поцеловала его в ответ, и это был правильный ответ.
Сначала это были обычные, простые поцелуи, а потом – настоящий. А дальше Ройал обхватил меня руками и прижал к себе так сильно, как сумел в раскачивающейся лодке, и это тоже было правильно. Никто не обнимал меня с тех пор, как умерла мама. Мне не хватало слов, чтобы описать, каково это было. Мое слово дня, предзнаменование, то есть знак или примета, которая указывает какие-то события в будущем, совершенно сюда не годилось. В объятиях Ройала я чувствовала – тепло. Тепло, и жажду, и еще я как будто ослепла.
Его руки двинулись к моей груди. В этот раз он действовал бережнее, чем в предыдущий, и от прикосновения его ладоней у меня занялся дух, но все-таки я его отпихнула, потому что слишком грустно всегда, всегда хотеть того, чего у тебя никогда не будет.
– Прекрати, Ройал. Или я из лодки выпрыгну. Честное слово, брошусь в воду.
– Не ерепенься, Мэтти. – прошептал он. – Ничего плохого, если парень с девушкой потискаются… коли у них на лад пошло…
Я высвободилась из его рук.
– На лад? – переспросила я, потрясенная. – Впервые об этом слышу, Ройал.
– А чего бы я катал тебя на лодке? И с чего бы целовал тебя, когда твоя корова к нам залезла? И вспахал твое поле заместо тебя? Книг вон сколько читаешь, а сама дура дурой.
– Но Ройал, я думала… все говорят, ты и Марта Миллер – парочка.
– Люди много чего говорят, и ты тоже зря болтаешь, – сказал он. И снова поцеловал меня, а я пыталась себе напомнить, что все это странно и как-то бессмысленно. Он никогда раньше не проявлял ко мне интереса, если не считать того поцелуя, когда Ромашка проломила загородку, а тут вдруг у нас «на лад пошло». Но губы его показались мне слаще всего, что доводилось отведать, а от его рук исходили разом утешение и угроза, все перепуталось, и я знала, что надо остановить его руки, остановить Ройала, вернуть себе голос и сказать «нет». Но тепло его кожи под моими руками, и его запах – мыло и чистый пот, и этот его вкус – все было сильнее меня.
Я закрыла глаза и не ощущала больше ничего, кроме его близости. И мне захотелось узнать мою собственную историю, а не чью-то чужую.
Поэтому я ничего не сказала. Совсем ничего.
Крупи́ца
– Лу, перестань.
– …а потом прикатит в коляске малыш…
– Перестань, говорю.
– …он палец сосет, он мочит штаны, и задницей вертит вот так…
– Лу!
– Ты покраснела, Мэтт! Ты втрескалась в Ройала Лумиса, точно знаю!
– Никто ни в кого не втрескался. И прекрати так выражаться.
Лу снова запела свою идиотскую песенку, назло мне, но тут же смолкла, потому впереди на дороге появилось кое-что поинтереснее: автомобиль. Одно из трех: или богатенький турист, или мистер Сперри, или мисс Уилкокс. Больше никто не мог позволить себе такую роскошь. Водитель увидел нас и нажал на клаксон. Машина вильнула и направилась прямо к нам. Я схватила Лу за комбинезон и поволокла на обочину, в траву.
– Отпусти, Мэтт! – заныла она. – Я хочу посмотреть!
Водитель остановил машину и выключил двигатель. Вернее, водительница. Это оказалась мисс Уилкокс. Она отбросила недокуренную сигарету и сняла шоферские очки. Раскрасневшаяся, в рыжевато-коричневом пыльнике, шоферских перчатках и цветастой косынке.
– Привет, Мэтти, привет, Лу! – крикнула она.
– Здравствуйте, мисс Уилкокс, – хором ответили мы.
– Куда это вы направляетесь?
– Идем домой от Бёрнапа. Миляга, наш мул, сломал удила, нужно было починить, – объяснила я.
– Понятно. А я каталась. До Бобровой речки и обратно. Первый раз с осени. Дороги наконец-то высохли, теперь можно. Как там красиво! Простор, приволье. А теперь умираю с голоду. За рулем у меня всегда разыгрывается зверский аппетит. Прыгайте в машину! Поедем ко мне обедать.
Машин я побаивалась.
– Мы лучше пойдем домой, мэм, – сказала я. – А то папа нас хватится. Ему нужны эти удила.
– Да ладно тебе, Мэтт! – умоляюще сказала Лу. – Папа ничего не скажет.
– Знаете что? Поедем перекусим, а потом я отвезу вас домой. Сэкономим вам немного времени.
– Ну пожа-а-алуйста, Мэтт! – взмолилась Лу.
– Наверное, можно, – сказала я, не столько ради Лу, сколько ради мисс Уилкокс. Несмотря на ее восторги и радостное возбуждение, мне показалось, что ей немножко одиноко. И в придачу мне было любопытно. Я никогда не бывала в гостях у своей учительницы. У нее такая нарядная одежда, и украшения, и настоящий автомобиль; интересно, какие еще сокровища обнаружатся у нее дома.
Мисс Уилкокс вышла из машины с заводной ручкой и снова завела мотор. Он закашлял и зафыркал, потом наконец взревел и издал оглушительный треск, похожий на пушечный выстрел. У меня чуть душа в пятки не ушла. Заметив мой испуг, мисс Уилкокс так и покатилась со смеху. Она долго смеялась, и я подумала: может, это оттого, что она богачка? Может, когда у тебя много денег, все вокруг кажется потешным?
– Ты слышала, Мэтт? – прошептала, хихикая, Лу. – Точь-в-точь как папа в отхожем месте!
– Замолчи, Лу! – прошипела я, надеясь, что мисс Уилкокс не расслышала. – Иди садись сзади.
Она так и сделала – но сперва проворно наклонилась и подобрала окурок мисс Уилкокс. Я протянула руку, чтобы отнять, однако она сунула его в карман и упрямо выпятила подбородок.
Когда мы уселись, мисс Уилкокс включила передачу, и автомобиль тронулся с места.
– Красивая машинка, правда? – прокричала она, поворачиваясь ко мне. – Новенькая, с иголочки. Раньше у меня был «паккард». Когда я жила в Нью-Йорке. Но для сельской местности «форд» больше подходит.
Я кивнула и уставилась вперед. Должен же хоть кто-то смотреть на дорогу.
– Как чудесно здесь, в лесу, – сказала мисс Уилкокс, объезжая белку. – Такая свобода! Делай что вздумается, и никто тебе слова не скажет!
Знали бы вы, что они говорят за глаза! – подумала я.
Мое слово дня – крупица: «мельчайшее количество чего-нибудь», «чуточка». Происходит оно от простой крупы, хорошо знакомой любому фермеру. И относиться может к чему угодно, не только к фермерской жизни. Взять хотя бы тетю Джози. Она ни единого дня своей жизни не гнула спину в поле, но только и делает, что выискивает крупицы информации – намеки, слухи, случайно брошенные словечки, – пытаясь сложить из них единую картину.
Мисс Уилкокс выехала из Игл-Бэя и проехала еще полторы мили по дороге на Инлет. «Лачуга Фостера» на Четвертом озере – двухэтажный бревенчатый дом с каменным фундаментом. Доктор Фостер был холостяк, врач из Уотертауна, любил Северные Леса и, удалившись на покой, построил себе там «лачугу». Слово лачуга для разных людей означает разное. Для папы и Лоутона это времянка, а для городских – настоящий дом со всеми удобствами, только отделанный под простую хижину. Тетя Джози как-то рассказывала, что у мистера Джона Пирпонта Моргана в «лачуге» хрустальные бокалы для шампанского, и пианино «Стейнвей», и телефон в каждой комнате, и дюжина слуг. А у мистера Альфреда Гуина Вандербильта в Сагаморе рукоятки крана в ванной из чистого золота. Доктор Фостер уже умер. Дом унаследовала его сестра и теперь сдает внаем. Раньше она сдавала его только на лето, большим семьям с множеством детей, с бабушками и дедушками, тетями и дядями, которые заполоняли все комнаты и толпились на веранде; но моя учительница живет тут весь год, и дом целиком и безраздельно в ее распоряжении.
Мисс Уилкокс свернула на подъездную дорожку, которая подковой огибала дом сзади, и остановила машину. Увидев настоящий дверной звонок, Лу спросила, можно ли в него позвонить, и звонила и звонила, пока я ее не оттащила. В доме оказалось прохладно и темно и пахло чем-то вроде растительного мыла. Повсюду ковры, стены до середины обшиты деревянными панелями, на окнах бархатные шторы, такие толстые и тяжелые, что можно от всего мира отгородиться. На стенах висели картины с оленями и форелями, и зеркала в рамах, и изящные бело-голубые тарелки. Очень красиво, но главное – очень тихо. Так тихо, что слышно было тиканье часов, которые висели через две комнаты от гостиной, и скрип половиц под ногами, и собственные мысли в голове. В нашем доме такой тишины не бывало никогда.
Мисс Уилкокс провела нас по коридору – мимо комнат, в которые, казалось, никто никогда не заходил, уставленных мягкой мебелью, на которой никто никогда не сидел, – в огромную, чистейшую, белоснежную кухню, где словно бы никто никогда ничего не варил и не жарил. Там она принялась готовить нам угощение: изысканные маленькие сэндвичи со срезанной корочкой, и крошечные пирожные из коробочки, покрытые сахарной глазурью, и чай. Я порывалась помочь, но она мне не разрешила.
– Тута, что ли, никто больше не живет, мисс Уилкокс? – спросила Лу, вертя головой, разглядывая кухню: белая плита без единого пятнышка, сияющий пол, гладкие крашеные дверцы шкафчиков – ни следов от пальцев, ни сломанных ручек…
– Лу… – предостерегающе начала я.
– Нет, Лу. Только я. И правильно говорить – тут. Тут больше никто не живет.
Лу переварила это, потом спросила:
– Вы себя плохо вели, мисс Уилкокс?
Мисс Уилкокс промахнулась, и нож клацнул по столу. Повернулась и посмотрела на мою сестренку.
– Плохо себя вела? – переспросила она. – Лу, но откуда… почему ты так спросила?