– Что ты имеешь в виду, Тедди?
– Совершенно очевидно, что я имею в виду.
– Нет, черт побери, не очевидно! Хотя бы раз в жизни прояви смелость и скажи честно.
– Ты не оставляешь мне выбора, Эмили. Если ты не вернешься домой – на моих условиях, – я препоручу тебя заботам врачей.
Раздался страшный грохот и звон разбиваемого стекла, а потом вопль мисс Уилкокс:
– Убирайся! Вон отсюда!
– Мисс Уилкокс! Мисс Уилкокс, вы целы? – закричала я, барабаня в дверь.
Дверь рывком распахнулась, и мимо меня, даже не глянув, пронесся мужчина – высокий, бледный, с красивыми темными волосами и усами. Он сбил бы меня с ног, не отскочи я вовремя. Я вбежала в дом.
– Мисс Уилкокс! Мисс Уилкокс, где вы?
– Я здесь, Мэтти.
Я бросилась в библиотеку. Письменный стол перевернут, бумага разлетелась по полу. Прекрасное пресс-папье в виде красного яблока разбилось на мелкие осколки. Учительница стояла в центре комнаты и курила.
– Мисс Уилкокс, с вами все в порядке?
Она кивнула, но глаза ее были красны, и она дрожала.
– Все в порядке, Мэтти, но я думаю, мне нужно ненадолго прилечь. Оставь все тут как есть, я потом приберу. Поешь, что найдешь в кухне. И там, на столе, твои деньги.
Я слышала ее, но не могла отвести взгляда от разбитого стекла и разбросанных страниц. Это сделал он. Злословие – мое слово дня. Это значит «клевета, ругань, поношение». По спине пробежал холодок, и я вышла из библиотеки, чтобы запереть оба входа, парадный и черный. Когда я вернулась, мисс Уилкокс поднималась по лестнице.
– Этот человек вернется? – спросила я.
Она обернулась:
– Не сегодня.
– Думаю, вам надо позвать шерифа, мисс Уилкокс.
Мисс Уилкокс грустно усмехнулась и сказала:
– Он не приедет. Закон не запрещает мужу устраивать погром в доме жены. По крайней мере пока.
Я ничего не сказала, но глаза у меня, должно быть, стали огромными и круглыми, как желтки в глазунье.
– Да, Мэтти, это был мой муж. Теодор Бакстер.
– Бакстер? Бакстер! Значит, вы не… значит, вы… вы…
– Эмили Бакстер, поэтесса.
Отсечéние
Согласно статье из «Журнала Петерсона», если хочешь привлечь мужчину, ты должна быть «внимательна и чутка к каждому его слову, ставить его интересы выше собственных и посредством языка женского тела безмолвно, но красноречиво показывать, что он – центр твоей вселенной и высший смысл твоего бытия». Первые две части совета были мне понятны. Затруднения вызывала третья.
Я думала, это означает, что нужно выразительно хлопать ресницами, но, когда я попыталась это проделать, Ройал озадаченно на меня посмотрел и спросил, не попало ли мне что-то в глаз.
Мы стояли на середине подъездной дорожки Лумисов. Наша Ромашка опять разнесла их забор. Папа был в ярости, как и миссис Лумис. Я притворялась, что тоже сержусь, но на самом деле была рада, ибо это означало, что я могу увидеться с Ройалом будто бы невзначай. Он был на скотном дворе, как я и надеялась. Помог мне в очередной раз оттащить Ромашку и Болдуина от пруда, а потом пошел провожать меня домой.
Мы встретили Уилла и Джима – с удочками через плечо и полной корзиной форели.
– Ах, мой Ройал милый, голубь сизокрылый! – проворковал Джим.
– Ах, голубка Мэтти, краше всех на свете! – подхватил Уилл.
Они обменялись воздушными поцелуями. Ройал сорвал с Ромашки аркан и хлестнул Джима по заднице. Тот убежал скуля, Уилл – за ним. Ройал же продолжил свой монолог с того же места, на котором остановился: что едят индюшки и как их правильно растить вместе с курами и гусями. А я кивала, улыбалась, поддакивала, говорила «угу» и «ну надо же», а сама думала, есть ли у парней журнал с советами о том, как привлекать женщин, а если есть, то написано ли там, что нужно ставить интересы девушки выше собственных?
Меня так и распирало – до того хотелось поделиться с кем-нибудь секретом, что скандальная поэтесса, вызывающая возмущение у всей страны, живет тут, среди нас. Я могла бы рассказать Уиверу, но давно его не видела. Он был уже в «Гленморе», помогал готовить лодки к сезону и красить веранду. Я могла бы рассказать Эбби, но опасалась, что она проговорится своей лучшей подружке Джейн Майли, а эта Джейн разболтает остальным. Мисс Уилкокс плохо придется, если станет известно, кто она на самом деле, – ведь вон как все ополчились на «Далекую музыку». Но больше всего мне хотелось рассказать Ройалу, чтобы это была наша с ним тайна, только наша, на двоих, – да только он не давал мне и слóва вставить.
– Глянь на эту полоску, Мэтт, – говорил он, поводя рукой перед собой. – Ровная, плоская, и тут же ручеек течет. Славная, плодородная землица. Я б ее вмиг распахал под кукурузу.
Земля, о которой шла речь, не вся была собственностью Лумисов – часть ее принадлежала Эмми Хаббард, а часть моему отцу.
– Я так думаю, Эмми нашла бы что на это возразить. Да и мой папа тоже.
Ройал пожал плечами:
– Но помечтать-то можно человеку?
И не успела я хоть что-то ответить, как он спросил, не против ли я прокатиться с ним этим же вечером до Инлета и обратно. Я сказала, что не против. И как только я это сказала, он отпустил Ромашку, затянул меня под клены и поцеловал. Подозреваю, что безмолвный язык моего тела и впрямь оказался красноречивым, потому что я хотела, чтобы Ройал сделал именно это. Он вжался в меня всем телом и поцеловал в шею, и все сильное и прочное во мне – сердце, и кости, и мышцы, и внутренности – все размякло и растаяло от его тепла. Я в первый раз осмелилась прикоснуться к нему. Должно быть, это прекрасный майский день сделал меня такой смелой. От красоты весеннего леса недолго и рассудка лишиться. Я провела пальцами по рукам Ройала снизу вверх, а потом положила ладони ему на грудь. Сердце его билось ровно, медленно, не то что мое, стучавшее, как молотилка. Я подумала, что у парней это происходит иначе, чем у девушек. Его руки обхватили мою талию, а потом одна поползла ниже. К месту, про которое мама говорила, что трогать его нельзя никому, кроме мужа.
– Ройал, нет.
– Да ладно тебе, Мэтти, все путем.
Он отстранился и нахмурился, лицо его помрачнело, и я почуяла, что сделала что-то не то. Моим словом дня было отсечение – это процесс, когда что-то отрезают или резко прекращают. Я ощутила значение этого слова, глядя в лицо Ройала, словно закрытое тучами. Мне стало вдруг так страшно и одиноко, будто я отсекла себя от солнечного света.
Ройял уставился в землю, потом снова посмотрел на меня.
– Я не побаловаться хочу, Мэтт, ты не думай. Я уж и кольцо присмотрел у «Таттла».
Вместо ответа я только захлопала глазами, не понимая, о чем он.
Он вздохнул и покачал головой:
– Если б я его купил, ты б его взяла?
Боже правый, так он об этом кольце! Я-то думала, речь о кольце для упряжи или для подъемного блока, а он, оказывается, имел в виду настоящее кольцо. Как то, которое его брат Дэн подарил Белинде Беккер.
– Да! Взяла бы, – прошептала я.
А потом обняла его за шею и поцеловала и чуть не расплакалась от облегчения, когда он поцеловал меня в ответ. Я не подумала о том, что означает мое «да». В тот миг я мечтала только о Ройале – и не понимала, что сказать ему «да» означает сказать «нет» всем остальным моим мечтам.
– Ладно тогда, – сказал он, отодвигаясь от меня. – Вечером после ужина за тобой зайду.
– Ладно.
Он поднял Ромашкину веревку и вручил мне, и дальше до самого дома я шла одна. И только гораздо позже, после того как он зашел к нам и спросил папу, можно ли повезти меня покататься, и мы съездили в Инлет и обратно, и я лежала в спальне, перебирая в памяти все до единого его поцелуи, – только тогда я задумалась: не должен ли он был, говоря о кольце, сказать мне, что он меня любит? Или, может быть, он скажет это позже…
Короткощети́нистый
– А этот Билл Митчелл, проклятый, как бес…
– Бет, не ругайся.
– Я и не ругалась, Мэтт, это песня такая. Чуть что не по нем, сразу в драку он лез…
– Может, споешь что-нибудь другое, с хорошими словами? Помнишь, преподобный Миллер тебя учил? «Вперед, Христово воинство…»?
Она сморщила нос.
– Мне «Поселок девятнадцать» больше нравится. Про лесорубов веселее, чем про Иисуса. Он небось и бревно вращать не умел. Да и куда ему, в этой его ночной рубашке.
Ближайшая церковь была в Инлете, и мы там не появлялись с тех самых пор, как умерла мама. Это она заставляла нас туда ходить. Папа религией не интересовался. Я подумала, не сводить ли мне сестер в церковь в воскресенье.
– Джим Лу на него обозлился на днях и отколошматил на радость парням…
Я вздохнула и оставила Бетти в покое – пусть себе поет. Мы с ней шли к Эмми Хаббард, прижавшись друг к дружке под старым маминым черным зонтиком. По зонтику мягко барабанил дождь, тот теплый дождик, от которого все вокруг нас – и трава, и грунтовая дорога, и бальзамины, и фиалки, и ландыши – становилось ярче и пахло острее.
Бет допела песню.
– А Эмми уезжает, да, Мэтт? – спросила она. – И дети тоже? Томми ведь так сказал?
– Не знаю. Может быть, она нам расскажет.
Томми и Дженни сегодня опять приходили к нам завтракать, и Томми был очень печален. Он рассказал нам о письме, которое Эмми получила от Арна Сэттерли. Это было уже второе письмо. В первом (о нем я подслушала в доме тети Джози, но, когда Эмми пришла к нам спросить у папы, что это все значит, мне пришлось притвориться, будто я ни сном ни духом) говорилось, что ее земля будет продана с аукциона. Томми сказал, во втором письме была названа дата – 20 августа. Он сказал, что его мама от этого письма стала сама не своя и все время плачет, а мамы Уивера нет дома, она продает цыплят на станции, и не могу ли я прийти, пожалуйста, пожалуйста.
Уйти из дома сразу я не могла. По утрам хлопот был полон рот, потому что коровы давали очень много молока. К тому же пришла пора сажать капусту. Накануне было полнолуние, а овощи, у которых есть голова, нужно сажать при полной луне, чтобы они глядели на нее и росли такими же большими и круглыми. Однако после обеда я завернула остатки лепешек и отправилась к Хаббардам. Я специально напекла побольше, в расчете на детей Эмми. Теперь, когда стали капать «молочные» деньги, мы могли позволить себе быть щедрее.